Я только что была в душевой. Слив там забит использованными тампонами. Я уже жаловалась на это раньше дежурной, и та сказала, что «разберется». Однако никто ничего так и не сделал, чтобы устранить засор.

На часах восемь вечера. Время, когда запираются двери камер. В тюрьме очень ранний отбой. Хотя я здесь уже месяц, никак не могу к этому привыкнуть. Когда я была начальницей тюрьмы, я использовала это тихое время, чтобы заняться накопившимися административными делами. У некоторых заключенных имеется в камерах телевизор. Однако я решила отказаться от такой возможности, потому что мерцание экрана иногда может спровоцировать приступ.

Я просто сижу и пытаюсь читать, хотя мне трудно сосредоточиться – теперь, меня перевели из одиночной камеры (для моей же собственной безопасности) в двухместную, в связи с переполненностью тюрьмы. Тут у меня есть сокамерница. Она все время только и делает, что ходит взад и вперед или плачет.

– У тебя есть дети? – свирепо спрашивает она меня.

Я отрицательно качаю головой.

– Тогда тебе точно не понять.

– А мои трое сейчас с моей свекровью, – продолжает она.

Трое? Она едва выглядела на такой возраст, в котором можно иметь столько детей.

– Эта тварь всегда меня ненавидела. Бог знает, что она им сейчас обо мне рассказывает. Мой адвокат говорит, что мне дадут десять лет. Так что, когда я выйду, они меня уже и помнить не будут, – всхлипывает женщина.

– Они смогут навещать тебя в тюрьме, – говорю я, пытаясь ее утешить.

– Думаешь, я хочу, чтобы они приходили сюда и видели все это? – огрызается она. – И вообще, мне очень стыдно. Я поступила очень плохо. Я не должна была этого делать.

Подозреваю, ее преступление связано с наркотиками. На ее голых жилистых руках видны следы от уколов. Она напоминает мне другую женщину. Ту, которую мне довелось встретить в блоке матерей с детьми много лет назад…

Это был сентябрь 2008-го. Я проделала уже большой путь после того инцидента в блоке сексуальных преступников. На работе у меня не было особых проблем: мне удалось поставить себя так, чтобы меня уважали. «Эта Вики Смит, – подслушала я однажды, как говорил один из надзирателей в столовой, – она крепкий орешек, хотя так сразу и не скажешь. С ней лучше поосторожнее. Карабкается наверх. Вот увидите».

Он оказался прав. За этим последовало несколько повышений, и в конце концов я получила назначение на место начальника в женской тюрьме (существует целая градация руководящих должностей на пути к самой высокой – главному тюремному губернатору). Когда я позвонила отцу, чтобы сообщить эту новость, он принялся увлеченно рассказывать о нашей соседке, которая училась на четыре года младше меня в школе, а теперь недавно родила третьего ребенка.

– Не откладывай это надолго, дочка. Я хочу уже наконец стать дедом.

Честно говоря, я никогда не чувствовала в себе слишком сильного материнского инстинкта. Однако там, в новой тюрьме, я обнаружила блок для матерей с детьми.

Разумеется, мы затрагивали и эту тему во время нашего обучения. Женщинам-заключенным разрешали оставлять при себе детей до полутора лет. После этого их следовало передать родственникам, под опеку или на усыновление – таковы неумолимые строки из учебного пособия, которые было совсем не сложно воспроизвести на экзамене.

Однако теперь реальность оказалась прямо передо мной, так же, как и эти рисунки – Белоснежка и семь гномов – в голубых и розовых тонах на стенах в коридоре. В дальнем его конце находилась «игровая комната», где сидели около двадцати женщин в обычных джинсах и мешковатых кофтах, а дети возились на полу с игрушками. Некоторые мамы сидели обнявшись. Я заметила, что в тюрьме женщины больше склонны к тактильному контакту друг с другом, чем на воле. Но в тот момент две из них, сцепившиеся из-за игрушечного поезда, похоже, готовы были друг друга убить.

– Это игрушка Джимми! – вопила одна. Руки у нее были тонкие и покрытые татуировками, на одной – синяя птица, а на другой – сердце.

– Он отобрал ее у Элис! – шипела другая женщина с бритой головой.

– Ничего подобного.

– Что здесь происходит? – Это вмешался надзиратель, которому поручили сопровождать меня во время моего первого знакомства с тюрьмой.

Женщина с бритой головой показала пальцем на другую.

– Это она забирает из шкафа все лучшие игрушки. Потому что у нее остается меньше времени с ее ребенком, чем у меня с моей Элис, и она хочет, чтобы у него было сейчас все самое лучшее.

– Сука!

Татуированные руки сделали резкий взмах. Через несколько секунд обе женщины оказались на полу.

– Ай, она царапается! Уберите ее!

Мы с надзирателем бросились их разнимать. Мне в руки попалась девушка с татуировками.

– В камеру их обеих!

– Вообще-то, – возразила я, – мне бы хотелось поговорить с этой девушкой лично.

Надзиратель посмотрел на меня холодным, суровым взглядом. В любом случае, я была его начальницей.

– Как вас зовут? – спросила я девушку с татуировками.

– Сэм.

– Что ж, Сэм. Давайте возьмем Джимми и пойдем к вам в камеру, чтобы поговорить.

Камера была очень тесная – там умещалась лишь койка у одной стены и детская кроватка у другой. Детские вещи были разбросаны по полу. Упаковки подгузников. Пакетики сухарей, многие из которых – недоеденные. Маленький джинсовый комбинезон. И игрушки. Множество игрушек.

– Это все ваше?

Девушка кивнула, тиская в руках своего крохотного ребенка. Он чихнул, выпустив из носа огромное количество слизи, которую Сэм заботливо утерла рукавом.

– Насколько мне известно, в камере разрешено иметь лишь определенное количество личных вещей, не так ли?

– Ну, кое-что я позаимствовала.

– Значит, вы только что солгали, когда сказали, будто все это ваше?

Девушка пожала плечами.

Ребенок, высвободившись из объятий матери, нетвердыми шажками направился ко мне. Боже мой, ему вздумалось вскарабкаться ко мне на колени!

Что, если я его уроню?

– У меня нет никого из родственников, кто мог бы взять его к себе. – В голосе девушки послышались слезы. – Только моя сестра, но у нее судимость, и ей не разрешат взять ребенка. Поэтому его отдадут под опеку или даже на усыновление. Он будет расти без меня!

Малыш тем временем играл пуговицами на моем жакете. Я чувствовала его запах – смесь печенья и молока.

– Сколько вам сидеть?

– Десять лет.

Значит, что-то серьезное. Спрашивать о совершенном преступлении было не принято, но этот вопрос повис в воздухе.

– Я убила того урода.

– Кого?

Девушка опустила глаза.

– Моего дядю. Он сказал, что моя мама опозорила нашу семью, связавшись с тем мужчиной, с которым не должна была связываться. За это он перерезал ей горло.

Она произнесла это таким будничным тоном, что я с трудом могла поверить своим ушам.

– Какой ужас.

Девушка опять пожала плечами:

– Поэтому я его убила. Такие уроды не должны жить.

Возможно. Но, как бы то ни было, нельзя брать правосудие в свои руки, иначе в мире воцарится еще бо́льшая анархия, чем теперь.

– Вас могут выпустить досрочно, за хорошее поведение.

В ответ раздалось фырканье.

– У меня уже были тут нарушения дисциплины.

Джимми оставил в покое мои пуговицы и теперь играл ключами.

– Я была беременна, когда оказалась здесь. Если бы не мой ребенок, не знаю, как бы я тут держалась. И вот теперь они собираются забрать его у меня.

Слезы потекли по ее лицу. Почувствовав состояние своей матери, Джимми тоже заплакал.

– Когда? – тихо спросила я.

– В следующем месяце.

Девушка подалась ко мне и стиснула мои руки.

– Вы же здесь большая шишка, правда? Сделайте что-нибудь. Пожалуйста. И ведь вы ему так понравились!

Ребенок смотрел на меня своими полными слез глазами. Какие темные длинные ресницы!

– Я подумаю, что можно сделать, – сказала я, передавая малыша обратно матери. – Но я не в силах изменить правила. У вас есть кто-нибудь, кто мог бы дать вам юридическую консультацию?

– Только другие наши девушки. Но у всех у них та же самая ситуация. Мы тут как будто забытый остров. Так некоторые из нас называют наш «блок матери и ребенка».

– Я сделаю все, что в моих силах, – натянуто произнесла я, стараясь скрыть переполнявшие меня чувства.

Лишь добравшись до служебного туалета и заперев за собой дверь, я позволила себе заплакать. Мама. В детстве мне тоже пришлось пережить расставание с мамой, когда она попала в больницу, а потом – ее смерть. Но я знала тогда, что должна держаться, ради своего отца. Поэтому я очень хорошо понимала, через что вынуждены были проходить эти мамы со своими малышами. Если бы я смогла помочь хоть одной из них, это было бы уже что-то.

Однако когда я обратилась по этому вопросу к руководству, мне ответили, что в данном случае ничего поделать нельзя. Долгосрочная опека – это лучшее, что можно было предложить, но и усыновление нельзя исключать. Все зависело от конкретных кандидатов и решения комиссии. В любом случае действовать нужно, прежде всего, «в интересах ребенка».

Я решила лично сообщить обо всем Сэм. Это было единственное, что я могла для нее сделать. Однако, зайдя к ним в блок, я не застала Сэм, потому что она была на прогулке с Джимми.

Тем временем приходилось решать и другие дела, обрушившиеся на меня на новой должности. Одну заключенную, пойманную за использованием мобильного телефона, нужно было в срочном порядке перевести в другую тюрьму. Другая женщина объявила голодовку из-за того, что, по ее словам, ей не разрешили поехать на похороны матери. Это показалось мне крайне несправедливым, но потом Джеки, одна из старших надзирателей, очень помогавшая мне в первые дни после моего прибытия, рассказала, что на самом деле мать этой женщины умерла пять лет назад, а на сей раз были похороны какой-то внучатой племянницы.

– Заключенные любят похороны, потому что получают возможность выйти хотя бы на день, – объяснила мне Джеки. – Но вы молодец, что не идете у них на поводу. Знаете, что о вас тут говорят? Что у вас есть и сиськи, и яйца.

– Надеюсь, это комплимент, – сказала я, усмехнувшись.

Она по-дружески прикоснулась к моей руке.

– Разумеется. Кстати, у нас тут наметился турнир по сквошу в новом спортзале. Не хотите присоединиться?

Замечательно. Это было именно то, что нужно. Ничто так не помогало снять груз от нашей работы, как физическая активность. После спортзала мы с Джеки иногда пили вместе кофе. Моя новая подруга оказалась серьезной и ответственной, как и я, но в то же время с ней было весело. К тому же она умела за себя постоять. «Отвали, – отшивала она очередного подкатывавшего к ней женатого надзирателя. – А то расскажу все твоей жене в следующей раз на вечеринке».

На самом деле я удивлялась, почему она никого себе не нашла. Джеки – «Блондиночка», как ее называли некоторые надзиратели, – была из тех женщин, которые остаются красивыми даже тогда, когда им приходится собирать волосы в хвост на работе. Как подруга она стала для меня глотком свежего воздуха. Яркая. Умная. Со своеобразным чувством юмора. Однажды Джеки поведала мне, что в той тюрьме, где работала прежде, она рассталась со своим женихом, тоже надзирателем. Он настоял на том, чтобы она оставила кольцо себе, и Джеки, продав его, отправилась одна в Таиланд, чтобы развеяться после расставания.

«Очень мило с его стороны, правда? Он всегда был очень щедрым. Мне в голову даже ненадолго закрались сомнения – не зря ли я его бросила, но потом у меня случился просто безумный уик-энд с одним австралийцем в Бангкоке, и это заставило меня напрочь забыть про моего бывшего. – Джеки пожала плечами, и я впервые заметила в ней уязвимое место. – Я надеялась встретить потом кого-то другого. Но мне никто так и не встретился. Шансов здесь практически никаких. Те, кто тут есть неженатый, совсем для меня не годятся».

Позиция Джеки показалась мне ограниченной и глуповатой. Сама я по-прежнему была сосредоточена на карьере и считала, что рано или поздно подходящий мужчина непременно появится на моем пути. Это совершенно точно не было для меня приоритетом на тот момент. Однако я, как могла, ободряла Джеки и даже несколько раз сходила с ней на вечеринки знакомств. Я была очень рада, что у меня наконец-то стали появляться друзья. Я занималась любимой работой, а теперь удалось найти и круг общения – людей, которые меня понимали.

Потом, около трех месяцев спустя, среди ночи меня разбудил телефонный звонок. В тюрьме случилось «чрезвычайное происшествие». Подробностей не сообщили, но сказали, что срочно требуется мое присутствие.

Мой дом, предоставленный мне вместе с назначением на новую должность, находился на территории, где жили наши сотрудники, неподалеку от тюрьмы. Моя форма была заранее приготовлена, чтобы надеть ее утром.

У Главных ворот (так мы называли место на территории тюрьмы, где сотрудники и посетители должны были отмечаться, чтобы пройти внутрь) оказалось тихо; плохой знак, учитывая, сколько там народу. Трое надзирателей. Врач. Председатель Независимой наблюдательной комиссии. Сердце у меня оборвалось. Человека из комиссии могли позвать среди ночи только в том случае, если произошло что-то очень плохое и требовался независимый свидетель. Подъехала «Скорая помощь». Без сирены.

– Что здесь произошло?

– Саманта Тэйлор, – сообщил один из надзирателей, сделав шаг вперед.

Пару секунд я прокручивала в голове это имя, и в конце концов у меня всплыло воспоминание. Саманта с татуировкой синей птицы и маленьким Джимми.

В полном оцепенении я последовала за надзирателем. Почему мы направлялись не в блок матери и ребенка? Ах, ну, конечно. Малыша же должны были уже забрать под опеку или на усыновление. А, значит, Сэм перевели в обычную камеру.

Заключенные колотили изнутри в двери своих камер. Яростно, требовательно, без остановки.

– Эй, что там случилось? – вопила одна из женщин.

– Скажите нам! – кричала другая.

Дверь одной из камер была открыта. Снаружи стоял надзиратель с совершенно обезумевшим видом.

– Это я ее обнаружил. Она была сама не своя с самого начала, как ее сюда перевели. Но сегодня вечером она вела себя очень тихо. Я решил проверить, все ли в порядке, а когда вошел, то увидел…

Надзиратель замолчал. Однако все было уже и так понятно. В камере стоял стул, а на полу лежало тело, все еще с синей веревкой на шее.

– Я снял ее. Но было уже поздно. – Глаза у надзирателя были красные. – Такого же возраста, как и моя дочь. Не смогла жить без своего ребенка, вот так-то. А знаете, как она это сделала?

Я оцепенело покачала головой.

– Она оставила у себя детские поводки. Он ведь как раз научился ходить, до того как его забрали. – Надзиратель потер глаза. – Наверное, тоже думаете сейчас – и зачем мы все это делаем?