Пенни откидывается назад, скрестив на груди руки.

– Если мы с вами будем сотрудничать, Вики, мне нужна от вас абсолютная честность. Никакого утаивания чего бы то ни было. Вы понимаете?

– Мне очень жаль, что так получилось.

Мои таблетки начинают действовать. Меня все сильнее клонит ко сну. К тому же это был очень долгий день.

– Вы должны приготовиться к тому, что все будет очень непросто. Бывшая начальница тюрьмы, обвиненная в убийстве, – громкое дело. В ближайшее время вам предъявят обвинение. А потом вас, скорее всего, переведут в следственный изолятор.

Я содрогаюсь при одном воспоминании об этом ужасном месте. Постоянный, ни на секунду не прекращающийся шум. Крики. Объявления по громкоговорителю. Сигналы тревоги. Хлопанье дверей. Щелканье электронных замков.

Но в те дни, по крайней мере, это я стояла на страже закона.

А теперь мне предстояло оказаться по другую сторону решетки.

– Но меня же там разорвут в клочья, – шепчу я. – Вы должны мне помочь.

– Я приложу для этого все усилия.

Пенни уходит, оставляя меня наедине с моими воспоминаниями.

– Ты хочешь сказать, что получила свой диплом для того, чтобы охранять за решеткой типов вроде Билли Джонса? – вот что сказал мне отец, когда я сообщила, чем собираюсь заниматься после университета.

Билли был из моей школы, учился на три года старше: его приговорили к пожизненному заключению за то, что он, будучи под героином, зарезал невинного человека, отца четверых детей.

– Это нормальная карьера, папа. Они проводят сначала специальный обучающий курс для выпускников. И я не буду работать надзирательницей всю жизнь. Это должность, с которой можно начать. А потом, со временем, можно подняться по карьерной лестнице.

– До кого? До чертовой начальницы тюрьмы?

Отец хрипло засмеялся над своей шуткой и сделал глоток уже из третьей за этот вечер бутылки стаута.

– Я так гордился тобой, дочка. Диплом с отличием по истории! Я же, черт возьми, раструбил об этом всей нашей улице! Что я теперь им скажу?

Мне стало обидно.

– Но ты же сам всегда говорил, что я должна уметь преодолевать трудности. И не бояться идти против мнения других людей.

Отец резко поставил бутылку на стол – так, что пена полилась из горлышка на его толстые, грубые руки.

– Ты слишком молода, дочка, и не можешь помнить забастовки. Полицейские тогда вели себя как ублюдки. И тюремщики тоже гнобили тех бедных ребят, которых упекли за решетку. Мы все это слишком хорошо помним. Как я могу одобрить, чтобы ты стала одной из них? Да тебя же линчуют люди, которые тут живут, – так же, как и меня самого!

После той гневной вспышки отца я почти решила отказаться от своей затеи. Однако неделю спустя все равно отправилась на собеседование. Почему-то мне казалось, что его должны были устроить в тюрьме, но на самом деле все проходило в большом государственном учреждении в центре Лондона. «Будьте готовы принять участие в ролевой игре и выполнить письменное задание по английскому и математике», – было сказано в информационном письме.

– Я слышала, что они приглашают сюда специальных актеров, – сказала одна из девушек, пришедших на собеседование, когда мы все сидели в коридоре, дожидаясь своей очереди. – Один мой знакомый устраивался сюда в прошлом году, и он рассказывал, что запаниковал, когда на него набросился с кулаками такой вот актер.

– У нас в школе, – не смогла удержаться я, – приходилось учиться давать отпор.

Все посмотрели на меня.

– А я больше всего боюсь письменных заданий, – сказала другая девушка. – В последний раз решала математику на выпускных экзаменах в школе.

– Между прочим, нас и не возьмут сразу на работу надзирателями. Сначала нужно пройти шестимесячное обучение. Мы должны…

– Вики Смит.

Я подскочила со своего места, едва женщина с папкой-планшетом назвала мое имя, и проследовала за ней в комнату для собеседования. По одну сторону стола сидели трое мужчин. Женщина присоединилась к ним.

Интересно, кто из них актер? Или часть с актерами будет позже? И что там насчет письменного теста?

Один из мужчин подался вперед.

– Расскажите нам о себе, Вики.

– Что именно нужно рассказать? – растерянно спросила я.

– Что вы за человек? Как вы можете охарактеризовать свою личность?

Если сомневаешься – говори правду. Так всегда повторял отец.

– Что ж, я не глупа.

– Почему вы так считаете?

– Я получила диплом с отличием по истории.

– Вы полагаете, это может служить показателем интеллекта?

– В определенной степени, да.

– Хорошо, продолжайте.

– Я хочу помогать людям.

Мне показалось, или кто-то из них в этот момент действительно закатил глаза?

– Я помогала женщине-иммигрантке учить английский и еще… я ездила с ней в тюрьму, когда арестовали ее племянника.

Женщина, сидевшая за столом, с интересом на меня посмотрела.

– А зачем?

– Ей тогда очень нужна была помощь.

– Вам удалось ей помочь?

Я вспомнила бедную миссис Прасад, которая была безутешна после суда.

– Не то чтобы удалось.

– В таком случае нельзя сказать, что вы принесли много пользы людям?

– Возможно. Но это лучше, чем вообще не пытаться.

– Какое ваше самое большое достижение, Вики? – это опять заговорил первый мужчина. – Разумеется, помимо вашего диплома с отличием. – Последние слова он произнес весьма саркастическим тоном.

– Арест Билли Джонса.

Зачем, черт возьми, я это сказала?

– А кто такой этот Билли Джонс? – спросила женщина.

– Это один парень из нашей школы, который стал наркоманом и убил человека. Полиция опубликовала его фоторобот. Но никто из наших не захотел его сдавать. А я сообщила о нем в полицию – но только так, чтобы они потом не раскрывали меня.

– Это был довольно смелый поступок, – заметил один из мужчин.

– Я никому об этом не рассказывала. – Я чувствую, что у меня начинает кружиться голова. – В тех местах, откуда я родом, для людей очень важно держаться друг друга. Мой отец, как и все остальные, знал, что совершил этот парень. Но все считали, что если его выдадут, это будет позором для города.

– Но почему тогда вы это сделали?

– Потому что я считала это правильным.

– Вы не боялись, что о вашем поступке станет известно?

– Конечно же, боялась! Если бы его приятели об этом узнали, они бы меня убили. Но я просто не могла тогда остаться в стороне и жалеть потом об этом всю жизнь. Ведь тот, убитый человек… у него остались жена и четверо детей.

Первый мужчина – из тех, что сидели за столом, – откинулся на спинку стула и посмотрел на меня.

– Вы привлекательная девушка. Как вам кажется, не будет ли это проблемой при работе в мужской тюрьме?

Я вспыхнула от возмущения.

– Мой отец – член профсоюза. Моя мама умерла, когда я была маленькой, и я привыкла к тому, что нужно уметь постоять за себя. И вообще мне кажется, что подобные вопросы в наше время задавать некорректно. Это сексизм.

– Что ж, спасибо. – Женщина что-то яростно строчила в своем блокноте. – Думаю, этого достаточно.

Спустя полтора месяца, вернувшись домой из «Макдоналдса», где мне приходилось временно подрабатывать, чтобы оплачивать съемную комнату, я обнаружила в почтовом ящике официальный конверт.

Моя кандидатура была одобрена для работы в исправительных учреждениях.

Наступил день распорядительного заседания по моему делу.

В первые годы моей работы тюремным надзирателем мне часто доводилось сопровождать подсудимых в суд. Каждый раз меня поражало то, как быстро все происходило. Стороны обвинения и защиты излагают свои доводы, и судья принимает решение – одобрить или отклонить освобождение под залог, причем делается это с такой легкостью, будто речь идет о выборе сэндвича – с сыром и маринованным огурчиком или с ветчиной и горчицей.

Судья на этом заседании – женщина. Отправит ли она меня в следственный изолятор или отпустит домой на определенных условиях? Судья с интересом смотрит на меня, когда я произношу заявление о своей невиновности.

О Боже. Неужели это все происходит со мной? В отчаянии я пытаюсь смотреть только на своего адвоката, которую Пенни назначила представлять меня в суде: она выглядит очень уверенно в своем темно-синем костюме и с элегантной стрижкой.

– Подсудимая была в прошлом начальницей тюрьмы.

Судья смотрит на меня с еще большим интересом.

– Вот как?

Мои щеки вспыхивают от стыда. Прежде я уже почувствовала скрытое злорадство, исходившее от сопровождавших меня надзирателей, – очевидно, им было приятно осознавать, что кто-то из их начальства оказался в такой ситуации. В моей прежней профессии очень много зависти – особенно в том, что касается карьерного продвижения.

– Если миссис Гаудман будет помещена в следственный изолятор, – продолжает мой адвокат, – это может создать угрозу для ее жизни, ввиду ее прежней должности. Не исключено, что ей могут встретиться преступники, когда-то сидевшие там, где она работала.

Судью, кажется, нисколько это не трогает.

– Если подсудимая будет осуждена, это произойдет в любом случае.

Такова печальная правда. И остается лишь смотреть ей в лицо. Этот мир невероятно тесен. Люди попадают в тюрьму, выходят, потом опять оказываются за решеткой. Тюремный персонал переходит с места на место. Люди, встречавшиеся тебе на пути десять лет назад, вдруг опять возникают в твоей жизни. Из этого замкнутого круга невозможно вырваться – ни заключенным, ни сотрудникам тюрьмы. Поэтому в этом мире лучше не наживать себе врагов. Здесь нигде, ни от кого невозможно скрыться.

– Кроме того, моя клиентка страдает эпилепсией, и эта болезнь может обостриться в результате стресса. Ей будет намного безопаснее находиться дома.

Я чувствую, что краснею, а глаза судьи вспыхивают с новым интересом.

– Значит, эпилепсия? Но, должно быть, подсудимая принимает соответствующие препараты?

– Конечно. Но это не дает никаких гарантий.

Иногда я пропускаю прием лекарств, но об этом, разумеется, не стоит упоминать.

– Что вы имеете в виду?

– У моей клиентки может в любой момент случиться приступ. К тому же из-за болезни у нее начались проблемы с памятью, и иногда она не помнит, что с ней происходило.

Судья хмурится.

– В таком случае я выношу решение отказать в освобождении под залог. Следственный изолятор станет для подсудимой более надежным местом – там ей будет обеспечено постоянное медицинское наблюдение.

Мои худшие опасения оправдались. Меня бросают на растерзание! Многие подсудимые боятся заключения, потому что не знают, что их там ждет. Однако я знаю это слишком хорошо. Меня там просто съедят живьем. Заключенным очень нравится, когда у кого-то есть слабое место. Мне известно много подобных случаев. У одного мужчины, например, было сильное заикание, и он стал объектом постоянных издевательств. В тюрьме всплывает на поверхность все самое низкое. Скорее всего, агрессорами тоже в какой-то степени руководит страх, и они пытаются скрыть его, унижая других. Бывшая начальница тюрьмы – для них по-настоящему лакомый кусок. Мою жизнь там превратят в кошмар.

Я также хорошо знаю всю процедуру, которая мне предстоит в дальнейшем. Сейчас меня отведут в камеру под залом суда, где можно будет быстро переговорить с адвокатом, после чего меня сопроводят в фургон для перевозки заключенных. Мне предстоит отправиться в следственный изолятор со строгим надзором, где меня продержат до суда. Судья не назвала конкретную дату, но по своему опыту я знаю, что все это будет продолжаться как минимум три месяца, если никто не станет торопить события. Адвокат тем временем начнет готовить защиту. Я получу разрешение на свидания после того, как будут выполнены все формальности.

Неожиданно мой адвокат сообщает, что со мной хочет увидеться женщина.

Для меня это неожиданно, хотя я и знаю, что подсудимые, которым было отказано в освобождении под залог, или те, кому только что вынесли приговор, зачастую получают разрешение увидеться с близким родственником до этапирования к месту заключения.

Однако у меня нет никого из близких. Теперь совсем никого.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Николь Гаудман.

Дочь Дэвида?

– Ну, хорошо.

Пенни колеблется.

– Вы уверены?

Я киваю.

Ее пронзительный голос становится слышен еще до того, как она появляется перед моими глазами. Избалованная, своенравная девчонка. Таково было мое первое впечатление, когда Дэвид меня с ней познакомил. Сейчас ее голос звучит истерично. Я собираю остатки мужества.

– Что ты сделала с моим отцом, ты, бессердечная тварь?

Я в очередной раз поражаюсь ее сходству с Дэвидом. Те же темные волосы. Те же карие глаза. Те же высокие скулы. Такое же умение очаровывать (когда есть интерес) и безграничное высокомерие (когда интереса нет). Нетрудно догадаться, в каком из этих двух состояний Николь находится в данный момент.

– Ты убила его! Так же, как убила мою мачеху!

– Нет, – говорю я. – Я этого не делала. Не делала!

– Я тебе не верю. – По ее лицу текут слезы. – Ты на нем помешалась. Постоянно ему названивала. Преследовала. Папа мне все рассказал. Он сказал, что ты совсем свихнулась. Я все время говорила полиции, что ты опасна. Отвечай, где мой отец!

Она набрасывается на меня, размахивая руками. Пару секунд я бездействую, помня, что произошло, когда я дала отпор Тане. Однако затем срабатывает инстинкт самосохранения. Я хватаю Николь за правую руку и заламываю ее за спину, чтобы она не могла наносить мне удары.

– Помогите!

Со всех сторон ко мне подлетают надзиратели. Теперь уже мои руки оказываются заломленными за спину. Затем на меня надевают наручники и уводят, в то время как Николь продолжает истошно кричать мне вслед. В камере грубый бетонный пол, матрас в пятнах и нет окна.

– Фургон скоро будет, – говорит мне один из надзирателей. – Так что можете не устраиваться тут с особым комфортом.

Я сажусь на корточки в углу. Каким-то образом я должна выжить.

Мне вспоминаются те ранние дни, когда я проходила обучение, чтобы стать надзирателем. Тогда нас действительно учили выживанию. Мои мысли снова улетают далеко в прошлое.

Нападения на сотрудников тюрьмы, очевидно, не являлись чем-то неслыханным. Именно поэтому курс самообороны был включен в наше обучение.

– Отличная работа, Смит, – заметил один из наших инструкторов, когда я заломила своему напарнику руку за спину. Я была удивлена тем, насколько это было приятно, несмотря на то что моя «жертва» кричала от боли. В любом случае это означало, что я могла себя защитить.

А потом наступила неделя выживания в Дартмуре, во время которой нас, как выразился инструктор, должны были проверить на прочность. Нас отправили туда с минимумом необходимого снаряжения (фонари, палатки, термобелье), чтобы мы продемонстрировали способность выживать в трудных условиях. Меня выбрали лидером группы, и я должна была убеждать всех не сдаваться, даже тогда, когда мы шли целых два дня, не находя места, обозначенного на карте. У нас заканчивались продукты, а дождь лил не переставая. Мы сделали привал возле Хайтора. Потом, когда нам наконец удалось добраться до пункта назначения, одна из девушек заявила, что с нее хватит – это все не для нее. Я ничего не сказала, но в глубине души, в какой-то степени, чувствовала то же самое.

Нас также учили и многому другому – и как надевать наручники, и как вести себя, будучи взятым в заложники. (Сохраняйте спокойствие. Попытайтесь договориться с захватчиком. Не делайте ничего, что может угрожать вашей безопасности.) Другим важным пунктом было «научиться ставить себя на место заключенного». Мне довелось провести ночь в камере на жесткой узкой кровати, под которой стоял горшок.

К окончанию обучения из нашей группы в пятьдесят человек осталось всего двенадцать. Я была так счастлива и горда этим своим достижением – даже больше, чем окончанием университета. Однако от отца я напрасно ждала поздравлений.

– Значит, ты так и не оставила свою затею? – хрипло проворчал он по телефону. – Я надеялся, что ты все-таки одумаешься. И как ты вообще собираешься найти в таких местах приличного человека, чтобы выйти замуж?

Я предпочла не рассказывать отцу, какое предупреждение мы все получили. «Уровень разводов в семьях сотрудников очень высок – тут и стресс, и ночные дежурства», – сказал нам один из инструкторов.

Ну, так что ж? Брак был серьезным обязательством, о котором, как казалось, рано еще думать. На тот момент мне хотелось в жизни какого-то приключения.

– А где ты вообще собираешься жить – на улице? – продолжал отец. – В каком-нибудь вагончике?

– На территории тюрьмы есть современное комфортабельное здание для размещения сотрудников, – заверила я его. – Все будет в порядке. Вот увидишь.

– Уверен, ты пожалеешь о том дне, когда твоя нога ступила туда, – прорычал отец. – Помяни мои слова.

Хорошо, по крайней мере, что он не мог видеть сейчас, до какой степени оказался прав.