Глава 45

Спустя четыре мучительные недели после анализа крови папа пришел со мной получить его результаты. Я не в первый раз встречалась с доктором Инглис: она провела базовое неврологическое обследование вскоре после моей встречи с генетиком и после того, как я успешно выполнила несколько заданий, сделала вывод, что у меня не было симптомов болезни Хантингтона.

Я знала, что в общей картине это ничего не значило, но это дало мне надежду.

Папа выглядел в тот день очень хорошо. На нем был элегантный темно-синий пиджак и новые брюки: он был одет по радостному поводу.

Когда мы сидели в приемной, у меня было странное чувство невесомости. Я заставила себя перестать смотреть на часы, тикающие на стене, и вместо них сконцентрировалась на блестящем маникюре секретаря и на занавеске, трепетавшей над обогревателем.

– Вчера я откопала свой старый DVD с «Фрейзером», – сказала я папе. – Я уже и забыла, насколько он хорош.

– О, какая серия?

– Я посмотрела три подряд. Включая ту, в которой они выбрасывают кресло Марти в окно.

– Ха! Потрясающе, – воскликнул он, но смех застрял в его горле. – Потрясающе.

С тех пор как мы вышли из дому, никто из нас не упомянул причину, по которой мы находились здесь. На мгновение мне захотелось сказать что-то об этом, но в последний момент я решила сообщить о том, что бассет-хаунд моего соседа Грэма беременна.

В конце концов я все-таки выпалила то, о чем думала годами:

– Ты знаешь, когда вы с мамой только начали встречаться… Как ты думаешь, если бы ты знал… Я имею в виду, о ее болезни. Все сложилось бы по-другому?

– Ты имеешь в виду, женился бы я на ней?

Я пожала плечами:

– Ну да.

Он выглядел разочарованным, что я спросила об этом.

– Джесс, когда любишь кого-то, такие вещи ни за что не разлучат вас.

Я помню, что подумала тогда: «Ну, он сказал бы то же самое при любых обстоятельствах».

Но затем он добавил кое-что, что меня удивило:

– Я люблю ее больше, чем когда-либо. – Должно быть, я выглядела шокированной. – Это правда, я серьезно. Мы прошли через многие испытания характеров.

– Джессика Пендлтон.

Мы с папой проследовали по коридору за доктором Инглис в ее кабинет. Пока мы шли, он взял меня за руку впервые с тех пор, как мне было восемь лет. Изгиб его ладони казался сильным и гладким, таким же, как и всегда, и внезапно моему сердцу стало слишком тесно в груди.

Как только мы вошли, я села на край стула, и еще до того, как врач начала говорить, я знала, что она скажет. Она не стала тянуть время и сразу перешла к сути.

– Не таких новостей мы хотели, Джесс, – начала она, и на мгновение, прежде чем я осознала смысл ее слов, я помню, как мне стало жаль ее, ведь это, должно быть, ужасная работа.

Только когда мы с папой вышли на парковку, я поняла, что меня трясет, руки сильно дрожат, а ноги превратились в желе.

Мы стояли у его дома, и он прижал меня к груди и прошептал мне в волосы:

– Все в порядке, Джесс. Все будет хорошо.

Наверное, тогда он впервые соврал мне с тех пор, как перестал пить.

Мы не стали в тот же день говорить об этом маме. Генетик сказал, что это вряд ли хорошая идея, ведь эмоции разыграются и шок усилится, потому как результаты, по его словам, скорее всего, «огорчат» маму.

Но мы не могли вечно откладывать этот разговор, даже несмотря на то, что я знала, как это на нее повлияет. Потому что я понимала, каково это, когда ты знаешь, что есть всего лишь возможность, что ты передашь фатальный ген своему ребенку.

Сила материнской любви наполняет тебя с первого мгновения, когда ты чувствуешь движения и пульсацию крошечных рук и ног в своем животе. Ты вдыхаешь ее с запахом новорожденного, когда его кладут тебе на руки. Она увеличивается в тебе, когда он растет, когда ты обхватываешь пальцами его маленькую ладонь в его первый день в школе или целуешь его окровавленную коленку, когда он падает.

И я знаю, случается, что матери доходят до безумия – от недостатка сна, или подростковых истерик, или явных капризов и демонстративного непослушания. Но ты всегда будешь любить его так, как никого не любила до его рождения.

Худшим днем в жизни моей матери был не тот, когда она узнала, что у нее болезнь Хантингтона. Самым страшным стал холодный февральский день, когда она узнала, что у меня тоже есть эта болезнь.

Что касается меня самой, я даже не могла осознать, что происходило тогда в моей голове. Временами мне становилось так страшно, что за последние пять месяцев бывали случаи, когда по утрам я едва могла оторвать голову от подушки.

Это поставило знак вопроса над будущим человека, который значит для меня больше, чем кто-либо другой на земле, – будущим моего сына. Поскольку Уильям был несовершеннолетним, ему можно будет сделать тест только после восемнадцати лет. Так что у меня было, по крайней мере, еще восемь лет, прежде чем я узнала бы, передала ли я этот ген ему. И это при условии, что он сделает тест.

Мне тридцать три года. Симптомы у моей мамы начали появляться в тридцать семь. Возможно, у меня было не так много времени, пока начнут происходить вещи, влияющие на мою способность быть тем человеком, которым я хочу быть, – дочерью, другом, коллегой. И прежде всего, матерью.

Той, кто украдкой будет улыбаться, глядя со стороны на Уильяма, когда он станет мужчиной – так же, как я делала, когда он был маленьким мальчиком в варежках и шапке с помпоном.

Иногда я представляла его себе взрослым.

Временами мне удавалось увидеть его очень четко – то он ученый, то историк, пару раз он был мусорщиком. Я думала о том, как он найдет любовь, как его сердце будет разбито, как он окончит школу, купит свою первую машину, выберет университет, получит работу своей мечты.

Я ловила себя на том, что задумываюсь о тех моментах, когда смогу поддержать его.

Но, что самое странное, больше всего я думала о простых, незначительных вещах – буду ли я все еще рядом, когда его кудрявые волосы поредеют, или увижу ли я проблески седины в его бороде. Я думала о том, не пропущу ли я то время, когда его голос станет грубее с возрастом, а его привязанность к еде из «Доминос» не начнет оставлять следы на талии.

Мысль о том, что я не увижу это будущее, было невозможно принять.

Что и стало настоящей причиной, по которой мы были здесь, во Франции, причиной, по которой мама так отчаянно хотела, чтобы мы поехали. Моему сыну нужен был папа по гораздо более важной причине, чем я вслух признавалась, по той, которую, в свете моего диагноза, я больше не могла игнорировать. Я молилась, чтобы Адам оказался способным взять на себя эту роль в определенный момент и быть Уильяму таким отцом, который будет ему необходим больше, чем когда-либо.