Леонардо

Дверь распахнулась.

— Маэстро Леонардо! Добро пожаловать, заходите, заходите, — рассыпался в любезностях Франческо дель Джокондо и широким жестом пригласил Леонардо и Салаи внутрь.

— Я принес вашу картину. — Леонардо показал хозяину завернутый в льняное полотно и перевязанный веревкой портрет, но отдавать не спешил. Когда Джокондо закрыл за ними дверь, левый глаз Леонардо снова задергался. Он внес картину в дом, который она уже никогда не покинет. — Синьора дома?

— Да, но она наверху, занимается с детьми. — Джокондо поправил высокий воротник камзола с длинными фалдами, сшитого из красно-золотой парчи и украшенного крупными золотыми пуговицами. Смотри-ка, вырядился, словно на прием к королю. — Не в ее обычае присутствовать при моих сделках.

Леонардо кивнул. Он и не ожидал увидеть ее, но ответ Джокондо окончательно и бесповоротно подтвердил его предположения.

— Угодно ли вам взглянуть на то, как я буду вешать картину?

— Весьма угодно, синьор. Очень рад, что вы пришли, — говорил Джокондо, ведя их по длинному тусклому коридору мимо гостиной, где супруги принимали гостей, мимо помпезной парадной столовой и музыкальной гостиной. — Некоторые мои друзья имели удовольствие увидеть портрет во время вашего показа. Они уверяют, что я не разочаруюсь. Но я не хотел смотреть картину в присутствии зевак. Я готов и подождать, чтобы насладиться ею частным порядком, без чужих глаз. — Наконец они дошли до задних комнат дома. Джокондо отворил маленькую дверь. — Прошу, мой личный кабинет, — объявил он. — Картина будет висеть здесь.

Леонардо оглядел крохотную, темную, воняющую плесенью каморку. Единственное окно находилось слева, по углам высились рулоны тканей. Массивный деревянный стол уродливой формы был завален пуговицами, катушками ниток, кипами тесьмы и кружев. Крепкий смолистый дух горящих в камине дров не заглушал застоявшихся в помещении запахов.

Джокондо сдвинул на край столешницы стопку книг и какие-то принадлежности для шитья. Протянул руки.

— Ну вот, давайте-ка ее сюда.

Леонардо крепче сжал портрет. В огромном для такой комнатушки камине потрескивали только что подброшенные поленья. Стоит хотя бы крохотной искорке случайно выскочить из очага на старый вытертый ковер, и эта конура мгновенно займется огнем, а все ее содержимое превратится в груду золы.

— Принимаете ли вы в кабинете посетителей, синьор?

Леонардо многократно бывал в доме Джокондо, но ни разу — в кабинете.

— Разве что кого-то из членов семьи, ближайшего партнера время от времени, а в общем — нет, никого. Это мой личный кабинет. Для уединенных раздумий о несуетном, так сказать.

— И значит, никто другой не увидит портрета?

— О, я предпочитаю иметь супругу в своем безраздельном владении. Давайте-ка ее сюда. — Джокондо в нетерпении потирал пальцы. Леонардо не двигался, и тогда Джокондо повторил: — Маэстро Леонардо? Ну что же вы? Картину давайте.

Леонардо кивнул, но все же держал портрет под мышкой.

— Мастер, — прошептал Салаи.

Больше держать ее при себе невозможно. Невозможно. Она принадлежит ему.

— Ну разумеется. — Леонардо передал наконец свое произведение владельцу.

Джокондо схватил со стола нож и взрезал по краю льняную ткань — словно обертку, в которую мясник завернул добрый шмат мяса.

— А вот и она. — Он поднял портрет к свету.

Леонардо отвернулся к крохотному слепому окошку, чтобы не видеть свою работу в этой затхлой конуре. Он уже сказал ей свои прощальные слова.

— Интересно, интересно… — бормотал Джокондо, — но… странно. Я еще не видел ничего подобного. — Он замолчал, вероятно, подыскивая слова для похвалы. — Позвольте, но где же штуки шелка, где моя музыкальная шкатулка, где фамильный герб ее отца? И этих восхитительных опаловых пуговиц не видно — тех, что выписаны из Венеции. И моего портрета нет. И потом, что это за пейзаж такой у нее за спиной? Что-то я его не узнаю… Но правы мои друзья. Она здесь совсем как настоящая. Прямо как живая. Будто сидит передо мной прямо сейчас и всегда будет со мной, в моем кабинете…

От скрежета дерева по камню Леонардо вздрогнул — это Джокондо елозил портретом по столешнице.

— Осторожнее, пожалуйста, — предостерег его Салаи. — Живопись требует бережного отношения.

Лиза больше не принадлежала Леонардо, она — собственность своего супруга. Она жена и мать, и она дорожила этими своими званиями.

— Вон там. Самое подходящее для нее местечко. Она словно спе­циально предназначена для него. Посмотрите, маэстро. Не правда ли, смотрится превосходно?

— Да, — не поворачиваясь, уронил Леонардо.

— И кстати, я слыхал, что в свои картины вы любите зашифровать какой-нибудь ребус. Это правда?

Леонардо смотрел вниз, на то, как блестит Арно в скупых лучах солнца. Река снова текла в прежнем русле, следуя пути, начертанному для нее природой.

— Если так, вы должны сказать, какую загадку припрятали в моей картине. Ну просто обязаны. Клянусь, я никому не разболтаю, это точно, но для меня будет особенным удовольствием знать то, что сокрыто от других. Говорят, что вы добавили или, скажем так, зашифровали математическую задачку в вашем… э-э-э… «Святом Иерониме», кажется? И нечто такое, связанное с созвездиями, есть в вашей Мадонне — той, что в скалах. И еще говорили о музыкальной фразе в портрете синьоры де Бенчи? А, нет, там стихи, а ноты, они в… — Джокондо наморщил лоб.

Леонардо смотрел в окно и думал обо всех секретах, больших и маленьких, которые за долгие годы рассыпал по своим картинам. Досужие зрители никогда не обнаружат их, а сам он ни за что не проговорится, но сейчас все прежние загадки казались ему мелкими и незначительными в сравнении с той, которую он запрятал в портрете Лизы. О, эта тайна много глубже остальных, хоть и не имеет никакого отношения ни к науке, ни к математике, ни к звездам. Ее не постичь, опираясь на знания из истории, литературы или механики. Как бы старательно ни выискивали ее глаза или разум. Ее можно только почуять. Сердцем.

Ибо на сей раз его секрет — любовь.

Лишь тот, в ком живет любовь, способен открыть тайну, спрятанную им в чертах Лизы. Если же сердце зрителя глухо к любви, Лиза покажется ему безжизненной и обыденной, как оловянная тарелка. Таким людям никогда не понять, что в Лизе так привлекает других. Они отмахнутся от картины как от безделки. Тех же, кто любит или любил, портрет тронет и очарует. По непонятным причинам образ Лизы будет вечно преследовать их. Они и объяснить не сумеют, чем она их так заворожила. Только они откроют рты, чтобы высказать, что у них на душе, слова ускользнут от них, и очарование вмиг рассеется, как дымок от церковной свечки. Так и с самой любовью: стоит отстраниться, чтобы изучить ее, как предмет изучения мгновенно улетучится. Ибо любовь не живет под пристальным отстраненным взглядом, однако от близости и безусловной веры распускается, словно цветок. Она цветет в дальних тайниках сердца, в тишине, где нет места мысли. Истинно любить возможно, лишь погрузившись в любовь с головой, отдавшись ей всецело — точно так же, как постичь секрет моны Лизы возможно, лишь безраздельно отдав ей сердце.

За окном рассыпался и ворвался в каморку чей-то звонкий смех.

— Что это творится там, снаружи? — спросил Джокондо. — Столько людей сегодня высыпали на улицы. Хотел бы тешиться надеждой на то, что все это — в честь моего нового портрета, но даже я понимаю, что это лишь мое глупое мечтание. — Джокондо подошел к окну и из-за плеча Леонардо посмотрел вниз. — Такое столпотворение бывает только на праздники.

Леонардо был далек от желания что-то объяснять шелкоторговцу и послал вопросительный взгляд Салаи.

— А это сегодня открывают статую Давида на площади, синьор, — сказал понятливый Салаи.

— Ах да, конечно. Не могу поверить, что забыл об этом! — Джокондо махнул Леонардо рукой, прося пропустить его поближе к окну. — Я-то ожидал, что вы посетите церемонию, маэстро. Что будете восседать в креслах для особо почетных гостей.

— Я не люблю толпу.

— Не любите толпу! — рассмеялся коммерсант. — Давайте пойдем туда вместе! Хорошая прогулка — лучший способ отметить чудесное приобретение для моего маленького чистенького кабинета.

Собираясь на выход, Леонардо нарочно наклонился, чтобы не оказаться лицом к камину и картине. Он не желал запомнить портрет висящим над уродливым столом в этой затхлой каморке. Он хотел, чтобы в памяти он остался таким, каким был выставлен в его просторной светлой студии, — купающимся в солнечных лучах, в окружении принадлежащих ему вещей.

Однако, подняв голову, он оказался лицом к лицу с Лизой. С живой, а не нарисованной.

Она стояла в проеме двери и не отводила взгляда от портрета над письменным столом. Ее глаза блестели. Краска медленно разливалась по ее груди и шее. Леонардо надеялся, что она улыбнется. Но она не улыбалась.

— Не правда ли, он — совершенство? — Джокондо быстро пересек комнатушку и обнял Лизу за талию. — Теперь-то мне не придется делить тебя ни с кем. — Он чмокнул ее в щеку.

Леонардо хотел рассказать ей о том, сколько народу пришло в его студию поглядеть на ее портрет, обсудить ее, увидеть. Но он знал, что не сможет задушевно поговорить с ней в присутствии супруга, и, кроме того, теперь он понял, сколь незначителен был приготовленный для нее, но не состоявшийся подарок. Что значит один вечер всеобщего восхищения в сравнении с вечностью заточения в этих убогих стенах?

— Мы собрались на церемонию открытия нового Давида, которого изваял тот юноша. Люди очень волнуются. Вон их сколько на улице, ты только посмотри. — Джокондо указал рукой на окно, но Лиза не отрывала взгляда от портрета. Небольшая бороздка залегла меж ее бровей.

Помнила ли она прощальную полуулыбку, которую подарила ему, выходя из его студии? Догадывалась ли о том, как выглядела в тот момент? И видела ли сейчас, глядя на свое изображение, то, что тогда увидел он? Или что-то свое?

— Лучше бы нам поспешить, не то пропустим все самое интересное. — Джокондо оглядел себя в маленькое зеркальце, висящее на стене, и напялил красную шелковую шляпу. — Идем, Лиза. — Он подал суп­руге руку.

— Прошу извинить меня, я не могу. Что-то голова разболелась.

— О! — Джокондо выглядел разочарованным. — Но тогда ты все пропустишь. Надеюсь, тебе скоро полегчает. Идемте, маэстро.

Неужели пришло время уходить? Так скоро? Он посмотрел на Лизу, рассчитывая на один последний взгляд, одну последнюю крохотную улыбку, последний всполох стыдливого румянца на ее лице. Но она, не меняя выражения, не отводила глаз от своего портрета. Как будто его, Леонардо, и не было в этой комнате.

— Маэстро Леонардо, per favore, — нетерпеливо поторопил с порога Джокондо.

Леонардо почувствовал, как отяжелели, налились свинцом его ноги, когда он последовал за Джокондо, оставив Лизу в комнатушке. Идя сумрачным узким коридором, он оглянулся на кабинет, где она все еще стояла. И в первый раз увидел свою картину висящей над столешницей уродливого стола. С этого расстояния она выглядела как заурядный домашний портрет, маленький и неинтересный, сосланный в крохотную приватную комнату.

Пока Джокондо уводил Леонардо все дальше и дальше от Лизы, он напоминал себе о том, что она — жена и мать и дорожит этими своими званиями. Пусть это несправедливо, но так устроен мир, которому она принадлежит. Она не могла бы уйти с ним. Это невозможно.

Отправить