Микеланджело

Зима. Флоренция

Раздался резкий стук в дверь.

Микеланджело вскинул голову. Уже много месяцев провел он здесь, в своем сарайчике наедине с Давидом. А теперь пришло время принимать первых посетителей. Борода и волосы Микеланджело сильно отросли и пребывали в беспорядке. И чувствовал он себя под стать внешнему виду: как злой пастуший пес, ревниво охраняющий свое стадо от волчьих набегов.

— Открой! — послышался из-за двери голос Граначчи. — Mi amico, друг мой, мы здесь. — Дверная ручка задергалась, но дверь была заперта.

Люди из Управы и старшины цеха шерстяников потребовали приватного осмотра статуи. Если они решат, что он недостаточно продвинулся, в их власти отобрать у него заказ. Однако он не мог отказать им в их законном требовании. В конце концов, мрамор принадлежал Собору. В этом кроется самая тяжелая составляющая творчества: вечно приходится держать ответ перед теми, кто тебе платит за твое искусство.

Тяжелые капли забарабанили по крыше его убежища. Нельзя оставлять важных особ, нагрянувших к нему, мокнуть под проливным дождем. Он обязан открыть дверь и пригласить их. Но ноги не слушались.

Еще один удар с треском обрушился на деревянную дверь. Мике­ланджело знал, что со стороны он выглядит сильным и уверенным. Еще бы, рубить и резать мрамор — суровый труд, который ближе к изнурительной тяжелой поденщине, чем к трепетному искусству. Неудивительно, что мускулы у него крепкие и рельефные. А от вездесущей мраморной пыли, которая забивается в рот и нос, его постоянно подташнивает, поэтому он почти ничего не ест. Он сильно похудел, окреп, тело приобрело ту самую резкость очертаний и точеные линии, которые так восхищают его в статуях времен Древнего Рима. Но, несмотря на внешние силу и крепость, в душе он не ощущал себя таковым. Он не был готов показать свою работу. Пока не готов. Он уже многое сделал, снял лишние слои мрамора и обнажил скрытую в нем фигуру Давида. И все же Давид еще дремал, не подавал голоса. Что, если важные господа почувствуют это? Увидят, что его Давид так и не наполнился жизнью? Вдруг они поднимут его на смех, осыплют насмешками или уволят, посчитав заурядным любителем?

— Открывай дверь! — загремел снаружи чей-то голос. — Это архи­епископ!

Микеланджело не мог оставить под ливнем архиепископа кафедрального собора Флоренции. На негнущихся ногах он проковылял ко входу, отомкнул замок и рывком распахнул дверь. Несколько уважаемых персон стояли там под беспощадным натиском дождя и ветра: Граначчи, сурово насупленный архиепископ, Джузеппе Вителли, двое старшин цеха шерстяников, а еще Пьетро Перуджино и Сандро Боттичелли. Внутренности Микеланджело скрутило, как от спазма. Вот уж кого он меньше всего желал видеть, так это собратьев-художников. Его камень еще не готов для придирчивого осмотра их зорких, все понимающих глаз. Микеланджело вышел за порог и захлопнул за собой дверь.

— Вам туда нельзя.

— Микеланджело! — Граначчи протестующе воздел руки.

Небо прорезал ослепительный зигзаг молнии.

— Пропустите! — велел архиепископ. От долгого ожидания под проливным дождем его седая борода обвисла и походила теперь на спутанную шерсть промокшего осла.

— Камень не готов. Пока. Он требует еще очень большой работы. Вы должны сейчас уйти, а вернуться позже, на следующей…

— Stronzate! — Джузеппе Вителли пробормотал еще несколько ругательств и за спиной Микеланджело протиснулся ко входу. Остальные последовали за ним, и Микеланджело отступил. Проходя мимо него, Боттичелли ободряюще улыбнулся ему, а Перуджино в приветствии приподнял шляпу, и струи дождевой воды стекли с нее прямо на заляпанные рабочие башмаки Микеланджело.

Опустив в смущении глаза, Микеланджело увидел переступающие порог щегольские бордово-розовые туфли на толстой подошве и рядом с ними — изящную, инкрустированную бирюзой трость. Он перевел взгляд выше — на чулки в шашечку, фиалкового цвета панталоны, жакет с длинными рукавами и фалдами и розовый, изящного покроя камзол. В отличие от спутников, Леонардо, кажется, был вполне доволен погодой. Капли воды весело отскакивали от его розовой шляпы, разбиваясь на мелкие кристаллики. На щеке его алел глубокий порез, под глазом багровел синяк, и Микеланджело с раздражением отметил, что на фоне этих ран глаза Леонардо сияли еще ярче.

— Микеланджело! — Леонардо отвесил ему издевательски глубокий поклон и прошел внутрь, прихрамывая и опираясь на трость.

Вся Флоренция знала, что доблестный Леонардо заработал свои раны в битве с наемниками Борджиа. Он сам часто и охотно рассказывал об этом своем приключении. Все в городе были наслышаны о том, как он со смелостью льва атаковал двоих конных лазутчиков и прогнал их прочь — без оружия, а только с помощью мешка с камнями. «Я уничтожил гигантов пригоршней камней», — при каждом удобном случае похвалялся Леонардо. Микеланджело сразу отметил эту завуалированную отсылку к Давиду. «Старикашка не смог заполучить мрамор, но взамен приписал себе доблести моего героя», — злобствовал скульптор.

Микеланджело последовал за своими гостями. Пока они со всех сторон осматривали незавершенную статую, Леонардо разгуливал поодаль, проявляя больше интереса к обиталищу Микеланджело, чем к его работе. Он фыркнул, глядя на стопку эскизов, пренебрежительно пнул сложенные кучкой инструменты скульптора, потыкал тростью в стену, проверяя ее на прочность. По крайней мере, перед приходом посетителей Микеланджело удосужился-таки помыться и почиститься. На этом Граначчи настоял. И теперь, когда Леонардо с рассеянным видом бродил по мастерской, Микеланджело был рад, что послушался друга. Он сам и его мастерская выглядели и даже пахли вполне прилично. Разве что надо было еще сбрить всклокоченную бороду.

Микеланджело по привычке сунул руки в карманы, чтобы ощутить пальцами успокоительное прикосновение мраморной пыли. Он попробовал посмотреть на статую глазами своих посетителей, видящих ее впервые, и угадать, какое впечатление произвел на них задуманный им образ Давида. Чтобы скульптуру было лучше видно, он заранее убрал часть лесов перед ней. Пока что фигура едва проступала, словно неоконченный набросок, и тем была прекрасна, поскольку оставляла зрителю возможность многое домыслить самому. Микеланджело даже сам толком не представлял пока, какой получится его статуя. Отчего-то он никак не мог выбросить из головы образ могучего Геракла.

— Я пока еще прорабатываю отдельные детали, но в целом Давид представляется мне хрупким юношей, почти мальчиком, — начал объяснять Микеланджело, надеясь на то, что, описывая замысел своим посетителям, он и сам уяснит его. — Он смущенно опустил голову, как будто стесняясь своего триумфа. — Он будет прекрасен, этот мальчик. Гибок и строен. В нем воплотится хрупкость человеческой плоти. И станет понятно, что все заслуги в победе над великаном целиком и полностью принадлежат Богу.

— Статуя еще и наполовину не выполнена. — Архиепископ, желая рассмотреть работу ближе, ступил на приставленную к помосту шаткую лесенку. Лесенка заскрипела под его тяжестью, и архиепископ проворно спрыгнул назад на пол. — Почему ты так долго возишься?

Микеланджело внутренне передернулся. Как объяснить человеку, далекому от искусства, какого колоссального труда требует создание статуи? Если он делал свою работу качественно, скульптура в готовом виде выглядела так, словно изваять ее было парой пустяков.

— Это только начало, подготовительная работа, — пустился он в объяснения и, пробравшись вперед, повернулся лицом к гостям, будто желая заслонить от них своего Давида. — Но, как видите, сейчас камень хотя бы выглядит так, как полагается мрамору, и сама фигура уже понемногу приобретает очертания. Должна получиться полноценная скульптурная композиция, допускающая круговой обзор…

— Но вот будет ли она прекрасной? — Леонардо приковылял поближе к камню. — Имеется ли здесь какой-нибудь верный признак того, что из этого в конце концов родится нечто выдающееся?

Его пальцы легонько пробежали по необработанной поверхности камня.

Будет ли она прекрасной, его скульптура? Вопрос острым кинжалом вонзился в сердце Микеланджело.

— Будет! — с глубокой убежденностью произнес звучный голос. Это был Боттичелли. Выдающийся, всеми почитаемый живописец обошел кругом статую, в его глазах отразилась увиденная им красота. — Я в этом уверен. Есть в ней нечто особенное, да.

Микеланджело просунул пальцы в крюк, вбитый им в боковую грань камня, — словно взял за руку своего Давида. Ничто было не способно наполнить его такой гордостью, как эти слова. Кто-кто, а Боттичелли знал толк в прекрасном. В его «Весне» и «Рождении Венеры» запечатлены самые изысканные образы, когда-либо создававшиеся в искусстве.

— Но мастеру предстоит еще много трудиться, — предупредил художник. — Кто знает, возможно, все это обернется самым гран­диозным провалом из всех, что видывала Флоренция. Однако может из этого родиться и подлинное чудо. Во всяком случае, теперь мы точно знаем, что камень пригоден для ваяния. Смотрите, какой он крепкий и сияющий — таким и положено быть превосходному мрамору. — Боттичелли замолчал, поймал напряженный взгляд Микеланджело и в наступившей тишине, кажется, целую вечность смотрел скульптору в глаза. — Теперь все в его руках.

— Что ж, раз Боттичелли так говорит, значит, так оно и есть. — Джузеппе Вителли достал из-за пазухи маленький кожаный мешочек и передал его Микеланджело.

Мешочек неожиданно оказался тяжелым. Развязав его, Микеландже­ло увидел, что он набит золотыми монетами.

— Что это?

— Четыре сотни флоринов. Ты заслуживаешь должной платы за свою работу.

Пока Микеланджело с недоверием взвешивал на ладони приятный груз, Леонардо, хромая, вышел из сарая, и с улицы доносились лишь дробный стук трости по мостовой и шарканье его шагов. Леонардо не вторил одобрительным речам Боттичелли, однако теперь это ничуть не огорчало Микеланджело. С четырьмя сотнями флоринов в кармане он сможет закупить припасы и все нужное для работы. Купит отцу новый камзол. А брат Буонаррото получит наконец вожделенную лавку, и дочь шерстяника согласится выйти за него. Полученные им деньги зримо подтверждали: он взрослый мужчина, способный содержать себя и своих родных, которые уже не обзовут его непутевым мальчишкой с пустыми мечтами в голове.

Его гости потянулись к выходу из сарайчика. Микеланджело поднял голову, посмотрел на своего Давида, все еще безмолвного и незавершенного, и нежно прошептал:

— Спасибо тебе.

Этим вечером он впервые за долгие месяцы еще до заката запер сарайчик и заторопился домой, чтобы поспеть к обеду. Когда он вместе со всеми сел за стол, отец ехидно заметил:

— Глядите-ка, их величество нынче удостоили нас присутствием и присоединились к нашей жалкой трапезе.

Но никакие, даже самые едкие колкости не могли испортить настроения Микеланджело. Золото, которым полнились его карманы, было способно вмиг и навсегда изгнать желчь из отцовского тона. Однако Микеланджело предпочитал пока помалкивать и не открывал родным свою новость. Откинувшись на спинку стула, он потягивал вино, жевал ржаной хлеб с моцареллой и прислушивался к обычной перебранке за столом.

Наконец брат Буонаррото, весь вечер не спускавший с него глаз, спросил:

— Микеле, что происходит? Отчего это ты все время улыбаешься?

Не говоря ни слова, Микеланджело достал кожаный кошель и высыпал на стол все четыре сотни флоринов. Монеты раскатились по столу, образовав приличного размера гору.

Внезапная тишина, самая восхитительная из всех, что он слышал, была ему лучшей наградой.

Затем родня взорвалась восторженными криками.

— Что это? — с недоверием спросил отец, взвешивая на ладони пригоршню золотых.

— Какой праздник для нас всех! — заверещала тетка Кассандра.

— Я знал, я верил, что ты добудешь для меня деньги! — Буонаррото всхлипнул, потом горделиво расправил плечи. — Теперь я могу жениться!

— Это плата за мою работу над статуей, — скромно пояснил Микеланджело. Его слова почти утонули в общем гвалте. Он бросил взгляд на отца. Старик улыбался, да так широко, что виднелись даже пустые десны в уголках безгубого рта.

— Подай-ка новую бутылку вина, мона Маргерита, да смотри, не разбавляй, — скомандовал отец.

Семья радостно переговаривалась, все начали планировать, на что потратят свою долю свалившегося на них сокровища, а Микеланджело подумал, что именно так должен был чувствовать себя Давид, стоя над отсеченной головой Голиафа. Теперь и он познал это чувство, ощутил себя победителем. Микеланджело сделал большой глоток сладкого вина.

Джовансимоне взял золотой флорин и потер его между пальцами, как будто придирчиво проверял качество материала. А затем достаточно громко, чтобы все за столом услышали его, произнес:

— Вот уж не думал, что за потрошение мертвецов платят такие деньжищи.

Все вмиг замолчали. Микеланджело попытался проглотить отпитое вино, но сильный спазм сдавил горло. Дядя Франческо отбросил монеты, которые держал в руке, словно те вдруг превратились в горящие угольки.

— Я же предупреждал, что буду везде следовать за тобой! — довольно заявил Джовансимоне. Глаза его казались такими же темными, как мрачное помещение мертвецкой, и к горлу Микеланджело снова подступила тошнота.

— Я всегда знал. — Правая рука Лодовико сильно дрожала, и он поскорее поставил на стол стакан, чтобы не расплескать вино. — Да, всегда знал, что таких денег за скульптуру не платят.

Микеланджело наконец-то удалось проглотить вино.

— Люди платят деньги за искусство. За мое мне заплатил Собор.

Лицо Лодовико искривила гримаса боли.

— Тогда о чем здесь толкует Джовансимоне?

Сердце Микеланджело сжалось. Ему было невыносимо осознавать, что это из-за него так страдает его старый отец.

«Да, искусство — самое важное для меня, — горестно подумал Микеланджело, — но оно же не стоит отцовского горя?» Приступ невыносимой душевной боли, какой ему еще не приходилось испытывать, охватил его.

— Ни о чем таком он не толкует. Я всего лишь изучал анатомию.

— Ах, ни о чем? — прогремел Лодовико. — Ни о чем! Ты, ты…

Джовансимоне тем временем торопливо набивал карманы золотом.

— Как же, как же, трупы он резал, могу поручиться. Сам видел.

Дядя Франческо, а за ним и тетка Кассандра упали на колени и стали громко молиться:

— Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою, благословенна Ты…

— И не где-нибудь, а прямо в церкви. — Голосок Джовансимоне едва не дрожал от деланого огорчения.

В голове Микеланджело пронеслась мимолетная мысль о том, что лучше бы ему все отрицать. Джовансимоне нечем подкрепить свои слова, он никогда ничего не докажет. Но это означало, что придется солгать, а Микеланджело не видел ничего предосудительного в анатомировании трупов. Это необходимая часть его творчества, а через него с ним говорил сам Господь. Нет, он не заставит Господа замолчать.

— Да, это правда.

— Святый Боже, — пробормотал совершенно раздавленный Лодовико.

— Это совсем не то, что вы думаете, отец, — быстро заговорил Микеланджело. — Изучение анатомии — занятие честное и нравственное. Еще мои наставники во дворце Медичи учили меня…

— У, проклятые Медичи! — прорычал Лодовико. — Я всегда по­дозревал, что они развращали тебя. Уж как они поощряли тебя и это твое богомерзкое искусство.

— Прошу вас. — Микеланджело старался говорить спокойно. — Приходите ко мне в мастерскую, взгляните на мой мрамор. Я вам все объясню, расскажу, зачем должен делать то, что делаю. Вы сами все поймете.

— Мне никогда не понять этого. — Лодовико встал и указал рукой на дверь. — Вон!

— Отец! Пожалуйста! Позвольте мне объяснить…

— Вон! — Лодовико надвигался на Микеланджело, заставляя того пятиться одной лишь силой своего гнева.

— Я прекращу это! Я больше шагу туда не ступлю. Я клянусь. — Микеланджело быстро перекрестился, но Лодовико с силой взмахнул рукой, словно отгоняя беса. — Я исповедуюсь. Настоятелю. Я вымолю прощение.

— Клянешься ли ты, что бросишь искусство? Навсегда?

Микеланджело посмотрел отцу прямо в глаза.

— Вы же сами знаете, что этого я не могу.

— Тогда ты мне больше не сын. — Последнее слово Лодовико презри­тельно выплюнул. — Ты дьявол, променявший свою семью на камень.

— Постойте, ну пожалуйста! — взмолился Микеланджело. Ужас, нарастающий внутри него, казалось, вот-вот захлестнет его пол­ностью. — Мой дом здесь, и мне некуда больше идти.

— Какое мне дело, — холодно ответил отец и распахнул перед ним дверь.

— Но как же мои вещи, мои деньги? Все же здесь.

— Тебе некого винить, только самого себя. — Лодовико решительно надвигался на Микеланджело, выдавливая его за порог.

— Arrivеderci, братик, я буду скучать по тебе, — с издевкой крикнул из-за стола Джовансимоне, засовывая последние флорины в свой карман.

— Джовансимоне! — вне себя прорычал Микеланджело. — Сейчас же положи назад деньги. Они не твои, это для семьи!

— Не смей говорить со своим братом! Не смей говорить ни с кем из нас, пока не отречешься от своего непотребного искусства, которое поганит твою душу. — Лодовико резко повернулся и захлопнул перед сыном дверь.

— Нет, — прошептал Микеланджело. — Ну пожалуйста, смилуйтесь. — В мольбе он протянул руки к отчему дому, но ставни на окнах одна за другой захлопнулись. — Ну пожалуйста! Это же все для семьи! — прокричал он в глухие ставни. — Я столько страдал. Я трудился, как вол. И только-только мне удалось хоть немного поднять нас из безвестности, только я принес в дом эту малость денег, как вы отвергли меня. И это все ты, мой родной брат! — Его страх и чувство вины мгновенно сменились неистовым гневом. — Ты, подлый Джовансимоне! Ты шпионил за мной, ты обратил против меня мою страсть, и все ради своей неуемной жадности. Это правда, клянусь телом Христовым, истинная правда! Ну и подавись этими деньгами. — Микеланджело отступил от двери. — Я заработаю еще больше. И знаешь, что сделаю? Принесу заработок тебе, потому что ты моя семья и я никогда не отвернусь от тебя, что бы ты ни натворил.

Он еще немного постоял в надежде на то, что дверь откроется, но отчий дом был погружен в тишину. Тяжелые рыдания рвались из груди, однако он усилием воли сглатывал их. Джовансимоне наверняка наблюдал за ним из окна. Нет уж, не доставит он братцу этого удовольствия, не покажет ему свое отчаяние. Микеланджело повернулся и ушел.

Ему и правда некуда было идти, кроме как в хибару во дворе соборной мастерской. Он зашел в свое прибежище и без сил опустился на пол у ног Давида. День наивысшего триумфа завершился для него горчайшим поражением. Микеланджело поднял голову и посмотрел на незавершенную статую. Ради этой безмолвной глыбы мрамора он поступился своей семьей, родными. С тяжелым вздохом он завернулся в худое одеяло и обратился к Давиду:

— Теперь самое время заговорить тебе со мной.

Отправить