Микеланджело

Леонардо сделал приглашающий жест, и Микеланджело последовал за ним, внимательно оглядывая мраморные глыбы и обломки, в беспорядке разбросанные по обширному двору соборной мастерской. Он искал гигантский блок, сверкающий девственной белизной и источающий волшебное сияние, но ничто не походило на тот камень Дуччо, какой он столько раз рисовал в своих мечтах. Леонардо отступил в сторону и ткнул пальцем в землю. Но Микеланджело увидел там лишь груду булыжников.

Тогда Леонардо присел и положил руку на длинный и узкий, бурый от грязи камень, заросший травой и лежащий в луже.

— Знакомься, мой юный друг, это камень Дуччо.

Сердце Микеланджело пропустило удар, потом еще один и еще. На вид покалеченный блок был слишком вытянутым и узким, чтобы из него могла получиться человеческая фигура, почти посередине в нем зияла здоровенная выбоина, на другой грани виднелась безобразная зазубрина. Поверхность камня, десятилетиями подвергавшаяся воздействию солнца и дождей, стала тусклой и безжизненной. Погодные явления плохо влияют на мрамор, делают его хрупким и ломким, и этот несчастный блок, скорее всего, рассыплется, едва Микеланджело прикоснется к нему резцом, что уж говорить о молотке. У свежего мрамора поверхность белая и податливая, он живой, он дышит, распевает гимны и говорит с резчиком. Микеланджело опустился на колени и потрогал глыбу рукой в надежде уловить хоть какое-то биение жизни, но не почувствовал ничего.

Снизу вверх Микеланджело посмотрел на других мастеров, подошедших ближе. Те мрачно закивали, всем видом показывая, что дело безнадежное. Теперь было понятно, почему они столь охотно отошли в сторону, — они уверились в том, что ничего ценного из этого подпорченного камня не сделаешь, и, чтобы самим не садиться в лужу, передали эту сомнительную честь великому Леонардо.

— А что вы собираетесь сделать из этого камня? — спросил Мике­ланджело.

— Собираюсь докупить еще мрамора, — ответил Леонардо с холодной расчетливостью, способной довести до бешенства кого угодно. — Новый кусок для головы, еще сколько-то для передних лап и, конечно, большой блок для задних. Это единственно возможное решение.

Теперь только Микеланджело заметил эскизы на мольбертах и странную фигуру в сверкающем чешуйками костюме и с уродливой маской на голове. Фигура делала механические движения руками, тяжело пере­ступала ногами. Какой-то балаган, представление придворного шута, а не заявка на участие в творческом конкурсе!

— Маэстро намерен изваять дракона, — пояснил Содерини. — Несомненно, это будет зрелище куда более впечатляющее, чем еще одна статуя еще одного человека.

Микеланджело, вскочив на ноги, заговорил страстно и убежденно:

— Ничто и никто не превзойдет человека. Мы, люди, есть величайшее творение Господа. Воздавая славу человеку, мы славим самого нашего Создателя…

По лицу Джузеппе пробежала тень беспокойства. Он с сомнением выгнул бровь.

— Погодите-ка. В римской мифологии Геракл был полубогом, ведь так? Языческий герой…

— Да. Язычник. И это никак не подходит для церкви. — Содерини многозначительно поднял палец. — К тому же дракон Леонардо будет двигаться, как живой, и дышать пламенем.

Микеланджело нахмурил лоб:

— Двигаться, вы говорите? Да еще и дышать огнем? Это невозможно.

— Для тебя, вероятно, невозможно. Но не для меня. — Леонардо указал на свои эскизы. — Я уже разработал механическое приспособление, которое позволит моему дракону двигаться в течение сотен лет. За основу я взял механизм наподобие часового.

Микеланджело замотал головой:

— При чем тут механика?! Мрамор — вот что не выдержит постоянного движения. Он слишком мягок, непрочен. Он развалится на куски.

— В любом случае этот мрамор, — Леонардо указал на камень Дуччо, — уже и так пришел в негодность за те годы, что над ним трудилась непогода. Да и бесталанные руки попортили его не меньше.

— С этим не поспоришь, — согласился Микеланджело.

— Единственный выход — добавить хорошего свежего мрамора. А твоя затея изваять колосса из одного этого блока — может, и похвальная, но пустая. Ничего у тебя не выйдет, это невозможно.

— Для вас, вероятно, невозможно. Но не для меня. — Микеланджело вернул Леонардо его же слова.

— Слишком высоко ты метишь, мой мальчик, — высокомерно процедил маэстро.

Микеланджело подумал, прежде чем ответить.

— Полагаю, большая опасность для многих из нас состоит не в том, чтобы потерпеть неудачу, поставив слишком высокую цель, а в том, чтобы добиться успеха, поставив цель слишком низко.

— Я уже сказал, что дело это безнадежное, — заключил Леонардо и поднялся, отряхивая подол своей великолепной туники. — Впрочем, ты и сам это понял, судя по выражению твоего лица.

Это было правдой. Вид камня глубоко разочаровал Микеланджело. И все же… Пусть камень испорчен и безобразен на вид — разве он не заслуживает хотя бы шанса проявить себя?

— Что бы ни родилось в воображении любого величайшего мастера, оно уже заключено в каком-нибудь куске мрамора, — убежденно за­явил Микеланджело. Он снова опустился на колени и положил ладонь на грязный бок камня Дуччо. — Мрамор сам подскажет мне, кто живет в нем. А мне останется только убрать лишнее, освободить это существо от каменных оков, а потом остановиться. — Микеланджело закрыл глаза и надавил пальцами на мелкозернистую поверхность. — Случалось ли вам когда-нибудь любить, мастер Леонардо?

— Полагаю, кое-что о любви мне известно, — ершисто ответил тот.

— А разве мы, мастера, не подобны влюбленным? — Микеланджело снова провел пальцами по грубой мраморной коже. — Сначала робки, полны сомнений, ибо нам еще неведомо, что скрывается за внешней оболочкой, но чем больше времени мы проводим с объектом наших желаний, тем глубже понимаем его. Мы замечаем его изъяны, но вместе с тем и возможности, которые в нем таятся. А потом меж нами возникают узы, и наши сердца начинают биться в унисон, мы разговариваем словно одними устами — так созвучны наши голоса. Через любовь мы ведем диалог с собственными душами. — Микеланджело открыл глаза и вгляделся в грязно-серую поверхность колонны Дуччо. — Любовь не поддается планированию, верно? Она родится не из доводов рассудка, не из слов или рифм. Просто в какое-то мгновение мы вдруг ощущаем ее внутри себя — тихим звоном в голове, трепетом в шее, покалываниями в кончиках пальцев. Мы не знаем, почему, каким образом она вдруг поселилась в нас, но она там, внутри, — благодаря нам или даже назло нам. Мы не можем постичь, что она такое — любовь, но в этом самом незнании и ощущаем всю ее.

— Чувства, не контролируемые разумом, ведут к хаосу, — презрительно усмехнулся Леонардо.

— Хаос рождает красоту. В этом сила искусства. — Микеланджело упер взгляд в золотистые глаза Леонардо и мысленно поклялся себе, что не отвернется, даже если черти в Дантовой преисподней начнут поджаривать ему пятки.

Леонардо отвел взгляд первым.

Джузеппе Вителли жестом подозвал членов Управы и Синьории, а также старшин цеха шерстяников, чтобы посовещаться, и спросил:

— Изваял ли Леонардо самостоятельно хоть одну мраморную скульптуру?

— Люди говорят, что если кому требуется исполнить дело в срок и за определенные деньги, то ему не стоит обращаться к Мастеру из Винчи, — заметил один из членов городского совета.

— Постойте, постойте! — запротестовал Пьеро Содерини. — В это тревожное время, когда нас со всех сторон окружают опасности, когда Чезаре Борджиа с папским войском точит на нас зубы и вот-вот вторг­нется к нам — говорят, он уже идет на Сиену, да сохранит ее Господь! — а Пьеро де Медичи плетет против нас один заговор за другим, вы хотите поручить какому-то безвестному мастеру, юному и неопытному, создать символ, призванный вдохновить всю Флоренцию на борьбу?

— Я могу сделать эту работу, — заявил Микеланджело со всей убедительностью, на какую только был способен. — Знаю, что могу.

Леонардо презрительно хмыкнул — достаточно громко, чтобы его услышали.

— По крайней мере, у этого малого есть сердце, — высказался кто-то.

— Одиночная статуя-колосс будет смотреться величественно, — подхватил другой.

— А Леонардо утверждает, что это невозможно. Что, если этот юноша провалит заказ?

У Микеланджело перехватило дыхание: вот он, момент, в который все решится.

— Ну так значит, этот провал обойдется нам не слишком дорого, — рассудительно заметил Джузеппе Вителли. — Итак, кто за то, чтобы передать заказ Леонардо да Винчи?

Содерини единственный поднял руку.

— А тебе, Содерини, права голоса никто не давал, — сварливо выговорил ему Вителли. — Кто за то, чтобы передать заказ Буонарроти?

Члены Синьории и Управы, все как один, подняли руки, их примеру последовали старшины цеха шерстяников.

Микеланджело замер, боясь дышать.

— Микеланджело Буонарроти, камень Дуччо твой, — торжественно объявил Джузеппе Вителли. Он подошел к скульптору и энергично потряс его руку. — Наш Дуомо рассчитывает получить великолепную статую для украшения своего фасада.

И в следующий миг в ушах Микеланджело будто зашумело море. Не скрывая восторга, люди спешили поздравить счастливчика, пожать ему руку, ободряюще хлопнуть по спине: «Congratulazioni! Buona fortuna!» А Микеланджело казалось, что он заключен в стеклянную бутылку с плотно притертой пробкой; ласковые морские волны накатывали на него со всех сторон, и откуда-то издалека, словно через преграду стекла и воды, до него доносился хор голосов. Все произошло настолько стремительно, что у него перехватило дыхание.

Граначчи заключил его в крепкие объятия.

— Splendente! Ты добился своего.

Подошли его поздравить и прославленные мастера Флоренции: Андреа делла Роббиа, Пьетро Перуджино, Джулиано да Сангалло и даже Давид Гирландайо, брат учителя Микеланджело Доменико Гирландайо, упокой Господи его душу. Давид всегда завидовал способностям Микеланджело, а сейчас так сердечно поздравлял его, будто неизменно во всем поддерживал своего соперника.

Боттичелли бережно взял лицо Микеланджело в сухие морщи­нистые ладони.

— Благослови тебя Господи, сын мой, — сказал старик, вглядываясь в глаза Микеланджело, словно стараясь влить в душу молодого мастера свои знания и великую творческую силу.

Когда живописец отошел, Микеланджело повернулся поприветствовать очередного поклонника, но вдруг оказался лицом к лицу с Мастером из Винчи. Лицо Леонардо было непроницаемым, но глаза полыхали холодным огнем. Микеланджело хотел отвесить маэстро учтивый поклон, но, словно окаменев, не мог пошевелиться. Даже дышать у него получалось с трудом.

— Буонарроти, — медленно и раздельно произнес Леонардо. — Послушай напоследок басню. Осел прилег вздремнуть на замерзшем пруду, но тепло его тела растопило лед, и осел проснулся в ледяной купели. — Леонардо с презрением оглядел молодого скульптора, пере­бегая взглядом со все еще измазанного пылью лица Микеланджело на его покрытые грязью башмаки и обратно. — Смотри, как бы и тебе по неосмотрительности не пришлось растопить лед, на который ты сейчас взошел, ибо эта никудышная глыба, уж поверь моему слову, погребет под собой и твою карьеру, и твое имя. Навеки. — Леонардо резко развернулся и величественно выплыл из двора, а его ряженый помощник с грудой эскизов в руках поспешил за ним.

Все новые и новые поздравители подходили к Микеланджело, а он вдруг ощутил, как в душе начало разливаться непрошеное чувство, готовое вот-вот вытеснить радость и гордость, только что переполнявшие его. Это был страх. Безудержный, почти животный. Прав Леонардо. Да, теперь он — повелитель камня Дуччо, и эта мертвая, молчаливая глыба отныне будет висеть на его шее…

Он опустил руку на камень и погладил его, словно страдающую израненную лошадь.

— Ты же со мной, правда? Вместе мы справимся, — нежно прошептал он.

Микеланджело прислушался в надежде на ответ. Но мрамор молчал.

Отправить