Думаю, Лондон можно называть именно так. Неофициальный геральдический цвет Лондона – красный. Во времена римлян крыши домов крыли красной черепицей, а первую стену вокруг города сложили из красного песчаника. Про старый Лондонский мост говорили, что он тоже имеет красноватый оттенок – якобы оттого, что при строительстве был «спрыснут кровью маленьких детей». Нельзя исключать, что это не легенда, а жутковатая быль: в древние языческие времена в фундаменты тогдашних новостроек в разных странах порой замуровывали (очень надеюсь, что не живьем) маленьких детей – есть немало подтверждающих это археологических находок. В христианские времена (не столь уж от нас и далекие) в фундаменты церквей порой закладывали убитых лошадей – это в Англии. На Руси когда-то при открытии водяной мельницы приносили человеческую жертву, чтобы водяной смилостивился и не портил мельницу. Обычно подстерегали на ночной дороге какого-нибудь припозднившегося странника и сталкивали в воду. Нашим далеким предкам это не прибавляет обаяния, но что поделать, если это суровый исторический факт? Не нашими предками, в конце концов, этот кровавый ритуал придуман. Как бы там ни обстояло с Лондонским мостом, известно, что, когда в Лондоне сносили старинные здания, в стенах не раз находили замурованные кошачьи скелетики. В Средневековье человеческие жертвоприношения заменили кошачьими. Точно так в конце концов на Руси вместо человека стали бросать в реку в жертву водяному уже не человека, а отрезанные птичьи головы. Правда, ходили слухи, что уже в относительно недавние времена… Ладно, промолчу, чтобы не угодить в русофобы.

Самые богатые лондонские предприниматели, члены гильдии торговцев шелком и бархатом, носили красные наряды. Лондонская хроника 1399 г. пишет, что «мэр, архивариус и олдермены Лондона в их парадном наряде алого цвета». В торжественной оде, сочиненной по случаю вступления в Лондон короля Генриха Шестого, упоминается «благородный мэр, весь в красном бархате».

Красным цветом на картах Лондона обозначались места, где шли работы по реконструкции улиц – и самые фешенебельные районы, где обитали богачи. На жаргоне кокни, лондонских простолюдинов, «красный» означает «золото». Лондонские пожарные долго носили форму красного цвета с красными шейными платками. На стенах домов, где оказывались заболевшие чумой, рисовали красные кресты.

Принято считать, что красный флаг впервые подняли парижские коммунары в 1871 г. Однако за сто с лишним лет до этого, весной 1768 г., когда в Лондоне состоялась демонстрация портовых рабочих, она проходила под красным флагом как символом решимости идти до конца в борьбе за свои требования. Выбор именно такого цвета был не случаен. Пираты часто выступали не только под черным, но и под красным флагом, а военные корабли разных стран его поднимали в знак того, что собираются вступить в смертельную схватку до полного и окончательного разгрома противника.

В начале XIX в. лондонские кебы были красными, как впоследствии одно время – поезда подземки. Телефонные будки оставались красными чуть ли не до конца XX в. Лондонские автобусы и почтовые ящики до сих пор красные, как и одежда времен Тюдоров, в которой по традиции несут караул в Тауэре гвардейцы-«бифитеры». Пациенты одной из больниц в Челси и сегодня носят красную одежду.

Во многих книгах на историческую тему (в том числе и автора этих строк) исторические персонажи, вообще люди того или иного времени, очень часто предстают этакими персонажами итальянской комедии «дель арте», то есть «комедии масок». Характер персонажей на протяжении всего спектакля абсолютно не меняется, они строго соблюдают правила поведения, предписанные им надетыми масками, – Отставной Вояка-Бахвал, Романтический Влюбленный, Коварный Злодей, Красавица, Плутоватая Служанка и так далее. Позже эту традицию подхватили циркачи, и появилась неразлучная парочка – Белый клоун, меланхолик наподобие Пьеро, и Рыжий клоун, весельчак и балагур.

Точно так сплошь и рядом обстоит с историческими персонажами. Коварный Интриган, Король-Тиран, Вождь Мятежников, Литературный Классик… Между тем все они (как и их современники прочих сословий) были в первую очередь живыми людьми со своими достоинствами и недостатками, добродетелями и пороками. Всевозможные важные исторические персоны оставили немало мемуаров, ценных и для исторической науки, интересных для простого читателя. Но не меньший интерес, а то и больший представляют дневники незаметных, самых обыкновенных людей, ничем себя в большой истории не проявивших.

Жил на свете лондонец Сэмюэль Пипс (1633–1703). Человек не то чтобы простой – окончил колледж Магдалины в Кембридже, как «джентльмен» дружил с великими учеными Исааком Ньютоном и Робертом Бойлем, архитектором Кристофером Реном, Доном Драйденом, которого современники считали лучшим поэтом Англии. Всю жизнь прослужил не особенно и высокопоставленным чиновником Адмиралтейства. Музыкой, живописью и стихосложением занимался исключительно как хобби – для джентльмена прямо-таки неприличным считалось не иметь хобби. В общем, человек ничем не примечательный, таких в Лондоне было множество.

Однако Пипс с 1660 по 1669 г. вел объемистый дневник. Описал Великую чуму и Великий пожар, вторую англо-голландскую войну, политические коллизии и придворные дрязги своего времени. Но самым ценным историческим материалом стала та часть «Дневников», где описаны вещи самые что ни на есть приземленные: как Пипс развлекался в свободное время, как гулял с друзьями в тавернах, как проводил время в обществе девиц с пониженной социальной ответственностью. (Из-за последнего обстоятельства, должно быть, он свои дневники писал шифром, по одной из тогдашних стенографических систем – загляни в них невзначай жена, Пипсу не поздоровилось бы. А стенографии, надо понимать, супружница не знала.)

Подобные записи как раз и составляют большую часть дневников и стали сущей энциклопедией быта и нравов лондонцев того времени. Интересно, конечно, читать о придворных интригах, войнах и мятежах. Но не менее интересно (по крайней мере лично мне, и не мне одному, как я давно убедился) и другое: как жили люди той эпохи, незаметные и порой незнатные. Как общались и развлекались, сколько стоила кружка пива, какими были наряды, как снимали девочек и дрались на дуэли, какие правила, имевшие силу закона, были вынуждены соблюдать. А потому, не заглядывая в королевские дворцы, особняки знати и парламент, совершим небольшую прогулку по Лондону описываемого времени.

Ученых материй я касаться не буду – все же чуточку скучноватая тема. Поговорим о быте горожан.

Прежние пуританские строгости в одежде давным-давно были с превеликой радостью отброшены. И дамы, и джентльмены «из общества» щеголяли в камзолах и платьях, богато украшенных золотыми позументами и кружевами, при не малом числе драгоценностей. Люди попроще, конечно, одевались не так роскошно, но и не с былым пропуританским аскетизмом – тонкое сукно, хорошее полотняное белье, недешевые парики и шляпы, трости с серебряными, а то и золотыми набалдашниками. Женщины и девушки всех сословий, если только к тому была возможность, украшали платья кружевами, пусть дешевыми, а волосы – разноцветными лентами. Немецкий путешественник барон де Пёльниц писал: «Здесь все хорошо одеты, и даже нищие не выглядят такими оборванными, как в других городах».

Из развлечений самую широкую популярность получили запрещенные когда-то пуританами карточные игры, кости, для народа попроще – травля медведей собаками. (Королевского общества защиты животных тогда еще не было, и с бедными мишками порой поступали варварски – подпиливали им клыки и когти, так что все преимущества были на стороне собак.) Собаками травили и быков. Бульдог (в буквальном переводе с английского «бычий пес») – порода, специально выведенная как раз для этой национальной забавы.

Пили дружно, пили хорошо. Люди знатные и богатые предпочитали вино и эль, простонародье большое внимание уделяло джину – напитку покрепче и позабористее нашей водки. Джин – это практически чистый спирт, перегнанный с ягодами можжевельника. Эликсир убойного действия и, что немаловажно для людей с тощим кошельком, очень дешевый. В следующей книге, рассказывая о восемнадцатом столетии, я о лондонском пьянстве поведаю более подробно, а пока уточню лишь, что даже самых маленьких детей поили разбавленным пивом. Отнюдь не одни маргиналы и люмпены, а вполне приличные люди. Это было вынужденной мерой – питьевую воду брали из Темзы, причем очищать ее никто и не думал, и ребенок от такой водички в два счета мог подхватить какую-нибудь заразу, причем смертельную. Кипячение воды не всегда и помогало.

Таверн и кабаков, рассчитанных на любой кошелек, от тугого до тощего, в Лондоне было превеликое множество. Как и веселых домов, тоже рассчитанных на любой кошелек. А по улицам (особенно в вечернюю пору) бродили сотни «индивидуалок», готовых незатейливо обслужить клиента в подворотне или на лестнице ближайшего дома. Причем их услугами пользовались не одни только «отбросы общества», но порой и вполне себе респектабельные господа, никаких средств предохранения и в помине не было, так что срамные хвори свирепствовали во всех слоях общества (вспомним Вильгельма Третьего).

Случалось, что речи в парламенте толкали джентльмены, успевшие как следует остограммиться. Нередки были случаи, когда и судьи вели заседания поддавши – именно поэтому вышло распоряжение, чтобы военные суды заседали только до обеда: слишком велик был риск, что во время обеда служители Фемиды изрядно надерутся.

Однако не дремали и борцы за нравственность. При королеве Анне возникло добровольное «Общество для исправления нравов», в котором в братском единении участвовали и англиканские священники, и религиозные диссиденты-диссинтеры. Основной его задачей было издание многих тысяч памфлетов, направленных против пьянства, «непристойного поведения» (ну вы поняли) и занятия какими-либо делами в воскресенье (о воскресных днях подробнее поговорим чуть позже). Особого толку от этих памфлетов не было – как показывает опыт многих стран, в том числе и нашего многострадального отечества, подобные брошюрки мало кого побудили покончить с алкоголем и «излишествами нехорошими разными». Члены Общества, боровшиеся со сквернословием, особенно внимание уделяли главным матерщинникам Лондона, среди которых первое место делили ломовые извозчики и лодочники. Среди них и распространяли печатные «Добрые предостережения против ругани» и «Добрые предостережения лодочникам». Не знаю всех подробностей, но подозреваю, что на адресатов эти высокоморальные труды оказывали примерно такое же действие, как на нынешних завзятых курильщиков надписи и картинки на сигаретных пачках, стращающие всевозможными жуткими хворями. То есть не оказывали никакого. (В скобках о помянутых надписях, которые сплошь и рядом ляпают на сигареты, толком не подумавши: ну скажите на милость, может ли меня, как и всех прочих мужиков, всерьез напугать угроза родить мертвого ребенка?)

Самые отважные и рьяные активисты Общества распространением брошюрок не ограничивались: посещали всевозможные питейные заведения (в бордели их не пускали хозяева) и вели там антиалкогольную пропаганду. Занятие было крайне рискованное: представьте, что в классическую советскую забегаловку нагрянули такие вот экзоты, стали хватать за рукава и проповедовать трезвость. Что с ними будет? Вот и в лондонских трактирах с такими поступали незатейливо. Зафиксирован случай, когда однажды одного из членов Общества убили до смерти. Видимо, очень уж всех достал.

Правда, за сквернословие на улицах, за приставания пьяных к трезвым и оскорбление ими порядочных женщин можно было угодить под суд и огрести приличный штраф – известно, что таких процессов состоялось несколько десятков тысяч. Причем штрафовали еще и за нарушение «закона о воскресенье», единственного сохранившегося в неприкосновенности со времен пуританской «культурной революции». Запрещалось пить в трактирах, развлекаться как бы то ни было, заниматься спортом, вообще болтаться по улицам без собой нужды. Один немецкий путешественник описал это так: «После полудня я отправился в Сент-Джеймсский парк посмотреть на народ. Никакие другие развлечения не допускаются в воскресенье, которое здесь соблюдается особенно строго. Не только запрещаются все игры и закрываются трактиры, но ограничиваются даже поездки на лодках и в карете. Наша хозяйка запрещала даже иностранцам играть на виоле или на флейте, опасаясь наказания». Видимо, путешественник рассчитывал в воскресный день повеселиться как следует и, не обретя желаемого, сделал сердитую приписку: «Это соблюдение воскресенья было единственным признаком того, что англичане вообще были христианами».

Немец приехал в Лондон в 1710 г. – а уже через несколько лет закон перестал действовать. Активисты из числа ревнителей высокой морали завалили суды такими ворохами доносов на злостных нарушителей воскресного отдыха, что судьи стали попросту отказываться рассматривать такие дела, закон был не отменен, но на практике уже не применялся. Стало окончательно ясно (и прежде всего самим членам «Общества для исправления нравов»), что толку от него, в общем, никакого – и Общество тихонечко самораспустилось.

Дуэли были тогда распространены не меньше, чем в описанные Дюма времена трех мушкетеров. Шпагу имел право носить всякий считавшийся «джентльменом» (что еще не означало автоматически принадлежность джентльмена к дворянству). Кроме пьяных ссор и скандалов во время азартных игр, дуэли частенько были вызваны и жесточайшей политической враждой тори и вигов, сплошь и рядом именно шпагами завершавших дискуссии. Нынешние политики в этом смысле измельчали – как-то невозможно представить, чтобы члены «Единой России» и ЛДПР, сойдясь в укромном уголке, принялись тыкать друг в друга рапирами, как не стоит этого ожидать и от нынешних британских лейбористов и консерваторов. Ну а во времена королевы Анны считалось в порядке вещей проткнуть политического оппонента добрым клинком.

У мушкетеров короля и кардинала и всех прочих дуэлянтов были в Париже излюбленные местечки, окраины вроде Люксембургского сада. Точно такие же любимые местечки имелись и у лондонцев – глухие околицы вроде Лестерфилда или пригородной пустоши, где сейчас построен Британский музей. Поскольку все носившие шпагу умели неплохо ею владеть, смерть на дуэли была явлением распространенным. К ней горожане относились примерно так, как мы сегодня относимся к ДТП (если только сами в нем не участвуем). Вот прямо-таки стандартная заметка из газеты того времени: «Как сообщают, Нэд Гудийр убил щеголя Феддинга и убежал. Ссора началась в театре Друри-Лейн. В ту же ночь некий капитан оказал подобную дружескую услугу молодому Фулвуду, так что теперь здесь будет двумя уорикширскими франтами меньше. Капитан – в Ньюгейте».

Ньюгейт – самая известная и большая лондонская тюрьма (и прямо-таки самая зверская по режиму содержания). Чем все закончилось, я не знаю, но не сомневаюсь, что капитан очень скоро оказался на воле. Закон тогда относился к дуэлянтам крайнее либерально. Оставшегося в живых дуэлянта, если он мог доказать, что поединок был честным и велся по всем правилам, обвиняли лишь в «непредумышленном убийстве», что каралось лишь коротким заключением и штрафом. А иногда, если в защиту дуэлянта выступал священник его прихода, к бретеру лишь символически прикасались лезвием шпаги или другим холодным оружием и отпускали на все четыре стороны.

Частенько, не утруждая себя поисками уединенного местечка, дрались прямо в комнате, где поссорились, или возле дома. Если у повздоривших пьяниц или игроков не оказывалось при себе шпаг, дуэль откладывали на завтра, а назавтра, придя в трезвый вид, порой мирились или просто забывали о том, что собирались скрестить шпаги.

Еще о спорте. Огромной популярностью пользовались вновь разрешенные скачки, проводившиеся по районам и графствам. Были и «общенациональные» – раз в год в Ньюмаркете. Болельщики на трибунах частенько не стояли – многие из них приезжали верхом и носились вдоль беговых дорожек, подбадривая воплями состязавшихся. Сама королева Анна из секретных фондов выделяла деньги для призеров скачек в Ньюмаркете и Дэчете возле ее Виндзорского дворца. Страстный любитель скачек лорд Годолин и еще несколько знатных вельмож завезли в страну лошадей арабских и берберийских пород, что пошло на пользу британскому коневодству.

Широко распространен был и футбол – в прежнем примитивном виде, когда не было ни команд, ни ворот, ни голов. Англию можно смело считать не только родиной футбола, но и футбольных фанатов – хроника 1290 г. бесстрастно констатирует, что во время одного из «матчей» в городе Морете один человек был убит. Правда, мне так и не удалось выяснить, был ли это игрок или болельщик. Как бы там ни было, этот оставшийся неизвестным по имени англичанин – первая в мире жертва футбольных страстей.

(Да, я забыл упомянуть. Все забавы со шпагами происходили исключительно в Лондоне или в столицах графств. В провинции, гораздо более благоразумной, пырять друг друга шпагами на столичный манер считалось дурным тоном.)

Уже начинали играть в крикет – пока что в примитивном варианте. Занимались и спортом попроще – кулачными боями и бегом наперегонки.

Одним из любимых развлечений англичан были рыбная ловля и охота. Знатные господа и сельские помещики охотились на оленей и лисиц, а народ попроще – на птиц и кроликов. Дичи в Англии тогда было превеликое множество, в том числе и тех видов, что впоследствии исчезли, как это случилось с дрофами и орлами в некоторых районах. Англия тогда оставалась страной преимущественно сельской, иногда англичанину достаточно было отойти на пару десятков шагов от дома, чтобы оказаться посреди дикой природы. Сейчас окрестности Кембриджа давно приняли цивилизованный вид, а на протяжении всего восемнадцатого столетия там простирались пустыри и болота, на которых студенты, отойдя не так уж и далеко от своей «альма матер», охотились на фазанов, куропаток, уток, бекасов, голубей и цапель.

Пышным цветом расцвело браконьерство. Большинство лесов принадлежали частным владельцам, но егерей в их распоряжении было мало, и заядлые охотники во множестве туда проникали ночной порой, чтобы поохотиться на фазанов или поставить силки на кроликов. Наказание за браконьерство полагалось строгое, но это мало кого останавливало – англичане в массе своей никогда не были особенно уж законопослушны. Чтобы не привлечь егерей выстрелами, пернатую дичь чаще всего били из луков или арбалетов. Именно английские браконьеры, в науках ничуть не подкованные, чисто опытным путем изобрели ультразвуковой свисток – собака его слышит прекрасно, а вот человек – нет (что опять-таки позволяло избежать пристального внимания егерей). Впрочем, хватало и «бесхозных» мест, где во множестве водилась пернатая дичь – пустоши, рощи и болота, предназначавшиеся к строительству, запашке или осушению.

Кроме заведений, где потребляли дорогое и дешевое спиртное, были и гораздо более культурные заведения – кофейни, которых, как и трактиров, развелось превеликое множество. Чай и кофе завозила в Великую Британию Ост-Индская компания. Кофе был удовольствием недешевым, но все же доступным не только богатым, но и людям среднего достатка – тогдашнему «среднему классу». Знаменитые английские клубы тогда еще не возникли, и кофейни служили «клубами по интересам», стали прямо-таки центром общественной жизни. И несколько ограничили пьянство – спиртное в кофейни не допускалось.

Всякий лондонец, считавший себя «джентльменом» или просто респектабельным человеком, имел свою излюбленную кофейню, где его в определенное время всегда могли найти друзья или клиенты – в кофейнях часто устраивали и деловые встречи.

Представители «высшего света» собирались в кофейне Уайта на Сент-Джеймсской улице (ее репутацию несколько портили обосновавшиеся там карточные шулера, специализировавшиеся на провинциальных молодых дворянах, только что приехавших в столицу, – завсегдатаи-лондонцы всех их знали как облупленных и играть с ними не садились). «Клубом» тори стала кофейня «Кокосовое дерево», вигов – еще одна кофейня на Сент-Джеймс-стрит, кофейня Треби была любима англиканскими священниками, «Греческая» – учеными. Кофейня Уилла близ Ковент-Гарден стала пристанищем поэтов, литераторов, критиков и их богатых патронов. Были особые кофейни для диссинтеров, католиков, потом появились еще и специально предназначавшиеся для якобитов. Так стали называть сторонников «ребенка из грелки» Иакова Эдуарда (латинское «Jacobus» можно перевести и возвышенно, на библейский манер «Иаков», и более приземленно «Яков»). Сам Иаков Второй к тому времени умер, и молодой Яков, успевший получить прозвище Претендент, стал человеком, на которого кое-кто возлагал определенные надежды. Конечно, власти присматривали, чтобы там ограничивалось, как сказали бы мы сегодня, теоретической болтовней – за реальные якобитские заговоры прессовали жестко.

Газеты уже существовали, но газетное дело находилось, если можно так выразиться, в зачатке, а о торговых сделках и грузоперевозках не печатали практически ничего. А поэтому кофейни стали местами, где можно было узнать самые последние новости обо всем на свете или почитать газеты. Кофейня «Виндзор» на Черинг-кросс так себя и рекламировала: как место, «где имеется лучший шоколад по 12 пенсов за кварту и свежий номер «Гарлем курант», привезенный с последней почтой». Другая кофейня стала местом рождения самой, пожалуй, известной в мире страховой компании Ллойда (вообще-то она давно стала крупнейшей биржей по продаже страховых услуг, связанных не только с морскими торговыми делами, но по старинке ее по-прежнему именуют страховой компанией).

Располагалась она сначала на Тауэр-стрит, и среди посетителей было много судовладельцев, капитанов, банкиров и купцов. На них оборотистый хозяин Эдвард Ллойд и сделал ставку. Сначала просто стал предлагать заключавшим сделки чернила, перья и бумагу. Потом, переехав на Ломбард-стрит, начал вывешивать на стене листок с разнообразными новостями о грузовых судах. Кофейня стала закрытым клубом для всех, кто занимался страхованием и морскими перевозками. Чуть позже Ллойд стал регулярно устраивать там аукционы по продаже кораблей. А там занялся страховым делом, организовав Общество постоянных клиентов. Королевскую монополию на это занятие получили Лондонская и Королевская биржи, но Ллойд мастерски использовал прореху в законах: у него была не «компания», а «общество». Вдобавок обе биржи страхованием кораблей и грузов не занимались совершенно, полагая это слишком рискованным видом бизнеса. Ллойд так не считал и помаленьку развивал дело, в конце концов превратившееся в крупную компанию. Широко известен «Регистр Ллойда», где значатся торговые суда всех стран мира, «Колокол Ллойда» – по давней традиции он ударяет один раз, когда приходит известие о гибели в море очередного корабля.

О криминале. Лондон был не только столицей королевства, но и столицей его криминала, как частенько случается со многими крупными городами, куда жулье слетается, как мухи на мед, да и своего хватает. По подсчетам историков, число всевозможного криминального элемента превышало сто тысяч – примерно десятая часть тогдашнего населения Лондона.

Карманными кражами, грабежами на улицах и домушничеством нас не удивить. Но очень знакомым окажется и кое-что другое. На лондонских улицах во множестве водились наперсточники – да-да, те самые, что предлагали лохам угадать, под каким из трех стаканчиков спрятан шарик. Для кого-то это будет открытием (как стало и для меня), но английские историки пишут, что это мошенство началось в Лондоне уже в двенадцатом (!) веке. Вполне возможно, англичане его и изобрели.

Как случалось во все времена во всех странах, лондонский уголовный элемент широко пользовался жаргоном. «Авраамы» – те, кто притворялся на улицах бесноватыми и сумасшедшими и очищал карманы собравшихся поглазеть на него зевак. «Шустряк» крал вещи из открытых окон домов. Конокрады звались «лихачи». Интересно, что применительно к своей специализации криминал частенько использовал слово «закон»: «обманный закон» – игра налитыми свинцом костями, «тонкий закон» – распространение фальшивых денег, «ловкий закон» – карманные кражи. «Там зябнет смурной малый. Добро бы замесить его» – «Там живет мрачный человек с тяжелым характером. Неплохо бы его ограбить». И так далее.

На Чак-лейн триста лет располагалась пользовавшаяся самой дурной славой гостиница «Красный лев». Когда в XVIII в. ее сносили, обнаружили множество потайных комнат, потайных ходов и люк над одними из каналов, куда сбрасывали убитых (о подобном люке в одном из московских притонов начала XX в. писал Гиляровский).

В XVII в. во время облавы в трактире некоего Уоттона обнаружили самую настоящую школу, где мальчиков учили карманным кражам (подобную описывает Диккенс в романе «Приключения Оливера Твиста»). На веревке, увешанной колокольчиками, подвешивали кошелек или мешочек, и ученик, чтобы получить звание «славного щипалы», должен был вытащить оттуда монету так, чтобы ни один колокольчик не звякнул. В следующем столетии владелец другого трактира, в Смитфилде, учил малолеток не только искусно шарить по карманам, но и красть товары из лавок, залезая туда в окно, и домушничать довольно оригинальным способом: юный воришка притворялся, что улегся поспать под стеной дома (сцена для Лондона самая обычная), а глубокой ночью, когда хозяева уснут, стамеской потихоньку расковыривал замазку, вынимал кирпичи и пролезал в дыру.

Уличные грабежи процветали. Для примера пара заметок из тогдашних газет. «Около полуночи одного джентльмена остановили на Холсборне двое разбойников, а когда он начал сопротивляться, застрелили насмерть и ограбили». «Некий Ричард Уостон, сборщик дорожной пошлины, найден убитым в своей будке». Несомненно, убили из-за денег – их за время дежурства сборщика скапливалось не так уж мало, особенно на бойком месте, а инкассаторов тогда не было.

Очень небезопасными были большие дороги, в том числе и те, что располагались у самого Лондона. Как только широко распространились кареты, «лихие люди» быстро сообразили, что их можно грабить (как позже обстояло в США с поездами). Не зря до конца XVIII в. непременной принадлежностью кареты был ящик для пистолетов, появились разновидности короткоствола, именовавшиеся «каретные» или «дорожные» пистолеты – меньше размером, чем обычные. Вооружен бывал и сам путешественник, и кучер, и лакеи, если таковые имелись.

На пригородной пустоши Хаунсло-Хит чаще всего грабил кареты Дик Терпин, ставший впоследствии героем народного фольклора, мало чем уступавший Робин Гуду, – а заодно широкую известность получила его кобыла Черная Бесс – пожалуй, даже большую, чем Буцефал или Росинант. О Буцефале и Росинанте знали лишь люди с образованием, читавшие книги, а кто такая Черная Бесс, мог с ходу ответить любой неграмотный от мала до велика.

«Работники ножа и топора, романтики с большой дороги» не обходили вниманием и пеших путников – так что те старались объединяться в большие компании, вооружась кто чем мог.

Уголовникам было крайне легко «работать» еще и оттого, что в Лондоне (как и по всей Англии) не было полиции, появившейся только в первой трети XIX в. Городские стражники имелись, но толку от них было мало: они в большинстве были пожилыми, вооруженными лишь трещотками, так что лондонцы над ними откровенно смеялись, говоря, что они лишь оказывают услугу преступникам, благодаря трещоткам прекрасно знавшим, где сейчас находится караульщик.

Изрядных успехов в борьбе с грабежами на больших дорогах достигли лишь в XVIII в., когда был создан своеобразный спецназ, или «отряд быстрого реагирования» – хорошо вооруженное кавалерийское подразделение, специализировавшееся на охоте за лихими молодцами вроде Дика Терпина. Вот только действовали они в окрестностях Лондона, а в провинции путешественникам приходилось рассчитывать исключительно на собственные силы.

Тогдашние лондонские тюрьмы были заведениями жуткими. Главная из них, Ньюгейт, существовавшая с XIII в., сначала насчитывала примерно 300 заключенных, размещавшихся в здании, разделенном на три «стороны»: «Господскую» (для тех, кто мог заплатить за еду и вино «с воли»), «Общую» (для безденежных, вынужденных довольствоваться скудной тюремной пайкой) и «Давильню», заслуживающую отдельного рассказа. Туда помещали за особо тяжкие преступления, а в качестве «активного следствия» использовали уникальную, нигде, кроме Англии, не встречавшуюся пытку (англичане, в который раз говорится, мастера на всевозможные гнусные изобретения). Человека распинали на полу, приковав за руки и ноги, клали на грудь сколоченный из досок щит и понемногу подкладывали на него тяжелые камни, пока подследственный не признавался или не умирал. Причем растягивалось это на несколько дней. Все прочие виды пыток отменил Вильгельм Третий, но «давилка» продолжала существовать и при королеве Анне. Она описана в романе Виктора Гюго «Человек, который смеется» (кстати, содержащем массу интереснейшей информации о самых разных областях жизни Англии того времени).

Ньюгейт, как и несколько других тюрем, сгорел дотла во время Великого пожара. (Кстати, один из самых известных историков Лондона Питер Акройд как раз и считает крепко заниженным официальное число погибших в шесть человек. Полагает, что это число следует значительно увеличить, включив в него многочисленных заключенных, которых никто не думал спасать.) Потом Ньюгейт отстроили заново, он стал не только тюрьмой, но и одной из достопримечательностей Лондона – новое здание было возведено с изрядным количеством «архитектурных излишеств» и даже украшено барельефом знаменитого лорд-мэра Лондона Дика Уиттингтона. Легенда о нем красивая: бедный юноша Дик, не найдя себе пропитания в Лондоне, собрался было город покинуть, но услышал в звоне городских колоколов пророческие слова: «Вернись, Дик, вернись, будущий лорд-мэр Лондона» (в советские времена по этой легенде даже сняли отличный кукольный мультфильм).

Преступный мир Лондона вовсе не был неорганизованной вольницей, наоборот, был устроен на манер сицилийской мафии. «Королем ночного Лондона» был гнуснопрославленный Джонатан Уайльд, крупнейший в городе скупщик краденого, наводчик и организатор городского криминала. Он вовсе не прятался в каком-нибудь окраинном притоне: жил в особняке, разъезжал в карете и был даже членом городского муниципалитета. О том, что он «крестный отец» лондонского дна, знала каждая собака, но власти его не трогали, Уайльд был им очень полезен. По заказу властей его подручные выслеживали, ловили и передавали куда следует преступников, по каким-то причинам понадобившихся судьям.

Новый Ньюгейт состоял уже из пяти «сторон» для разного рода злодеев и неисправных должников, «давильни» и подземных камер для смертников и особо опасных рецидивистов. Условия содержания по сравнению с прошлыми столетиями улучшились лишь самую чуточку: тюремщики, как могли, издевались над заключенными, в первую очередь безденежными, от которых не было никакого дохода. Насмерть, правда, не убивали, в отличие от старых времен. Бесстрастные хроники сохранили упоминание о вертухае по имени Джеймс Мэннинг, который не просто убил заключенного, а выбросил его труп на одну из главных городских улиц. За что получил несколько устных строгих выговоров, но не за сам поступок, а за то, что, бросив покойника посреди улицы, «учинил неприятность и великую угрозу шествовавшему по ней королю». В конце концов Мэннинг и его жена угодили за решетку, но опять-таки по другому поводу: Мэннингу велели убрать тело, но он несколько дней отказывался это сделать, вновь мешая прогулкам короля, да вдобавок вместе с женой произносил в адрес короля некие «стыдные слова», которые хронисты не решились запечатлеть на бумаге. Тут уж, конечно, посадили, но не в родной Ньюгейт, а на тогдашнюю «ментовскую зону» – тюрьму с гораздо более приглядным режимом содержания, где сидели в основном неисправные должники.

Даниэль Дефо в романе «Молль Флендерс», рассказывавшем о тяжелой судьбе проститутки из бедной семьи, устами своей героини описывает Ньюгейт: «И описать невозможно, как жутко мне стало, когда меня сюда ввели, когда моему взору предстали все ужасы этой мрачной обители. Шум, рев, вопли, проклятья, вонь и грязь – все мерзости, какие есть на земле, казалось, соединились тут, чтобы сделать тюрьму воплощением ада, как бы преддверием его». Между прочим, Дефо Ньюгейт описывал не по чьим-то рассказам, а на основании собственного опыта – он сам там однажды сидел за очередной политический памфлет…

Ввиду отсутствия полиции приходилось расправляться с уголовным элементом «своими средствами». Народ попроще, изловив карманника на месте преступления, лупцевал его как следует или долго окунал в ближайший колодец. Надо сказать, что это еще довольно гуманно – пару сотен лет назад городские власти имели право изловленного на месте преступника вешать без суда и следствия на ближайших воротах…

Еще о Ньюгейте. Было там и интересное местечко, не имевшее отношения к тюремным жестокостям – можно сказать, совсем наоборот. Справа от ворот располагался подвал, где торговали спиртным, – держал этот «салун» один из заключенных, отдававший тюремным властям большую часть выручки. Причем напитки там были на любой кошелек – те, кто победнее, довольствовались джином, который именовали «живая водица», «убийца печали», «утешитель», «еда и питье», «полный пансион». Зэки побогаче могли прикупить кое-что классом выше: «херес, янтарное канарское и сладостный ипокрас» (ипокрас – дорогое вино, обильно приправленное пряностями и специями). А главным лозунгом городского жулья был: «Ньюгейт или победа!»

Еще о городском криминале. В разных районах города была своя специализация. Центр чеканки фальшивой монеты находился в притоне близ Вестминстерского аббатства, который так и прозвали: «монетный двор». «В каждой комнате этого дома был свой тайник, все детали оборудования для производства фальшивых денег и сами работники в случае тревоги исчезали в мгновение ока, словно по волшебству».

На улице Флит-стрит (позже ставшей прямо-таки синонимом журналистики, когда там расположились многочисленные редакции) во времена королевы Анны помещалось около сорока «брачных заведений», причем как минимум шесть из них именовались «Рука и перо». Это были самые натуральные притоны, куда приводили молодых женщин и девушек из приличных зажиточных семей (предварительно опоив или подсунув тогдашней дури) и венчали со всевозможными мошенниками, а потом через связи и взятки выправляли совершенно законные брачные свидетельства – и по тогдашним английским законам деньги и все имущество жены оказывались в полном распоряжении мужа. Обходилось это брачным аферистам примерно в фунт, а найти на них управу было практически нереально (правда, «невест» из по-настоящему богатых семей трогать все же опасались, чтобы не получить серьезную ответку в лице молодчиков того же Джонатана Уайльда, которых родственники могли нанять за не такие уж большие деньги). Венчали в основном лишенные сана священники, но был и знаменитый деятель «со стороны» – бывший часовщик, который нашел себе более прибыльное ремесло, выдавал себя за практикующего священника, именуясь «доктором Гейнемом». Жил тут же, в собственном доме, и частенько гулял по Флит-стрит в шелковой мантии с белыми рентами. Выглядел, по словам тех, кто его знал, респектабельно и внушительно. Знавшие о его промысле местные маргиналы прозвали его «чертов епископ». Кстати, совсем рядом располагалась старейшая тюрьма Лондона Флит, от которой улица и получила название, но аферистов этакое соседство нисколечко не смущало – никакого неудобства от него не было.

И, наконец, самое интересное. В Лондоне в нескольких местах существовали отдельные дома и небольшие кварталы, где любой преступник, что бы он ни наворотил, мог воспользоваться «правом убежища». Действовало то самое правило, что в нашем отечестве когда-то звучало как «С Дона выдачи нет». По старинной традиции оказавшегося там субъекта нельзя было арестовать. Когда тогдашние блюстители порядка все же осмеливались туда сунуться, местные жители (те еще отморозки) сбегались с воплями «Убежище!» и «Бей ищеек!» – и в самом деле лупили незваных гостей от всей души, оставаясь всякий раз безнаказанными. Еще в 1720-х годах часть этих убежищ еще действовала. С представителями городских властей, пытавшихся навести там порядок и прихлопнуть мастерские по чеканке фальшивой монеты, обходились без всякого почтения: одного бейлифа «засунули в яму, куда сбрасывали содержимое отхожих мест», другого протащили перед толпой аборигенов «с говешкой во рту». Прикрыть эти убежища удалось только к середине XVIII в….Что любопытно, в Персии еще в начале XIX в. существовали похожие «убежища», в нескольких мечетях и «святых местах», именовавшихся «бешт». Сумевшего попасть туда персюка, что бы он ни натворил, нельзя было оттуда извлечь. Правда, персидские власти были более изобретательны, чем английские, – они частенько брали бешты в сущую блокаду, чтобы никто не мог пронести туда еду и питье – и частенько преступник, оголодав и измученный жаждой, сдавался…

Самым знаменитым разбойником на больших дорогах XVII в. стал Дик Терпин. Самым знаменитым вором и грабителем XVIII в. – коренной лондонец Джек Шеппард (Шеперд). Его история крайне интересна, и ее следует рассказать хотя бы вкратце.

Родился в 1702 г., был сначала отправлен в работный дом, потом определен в ученики к плотнику. Судя по всему, мирное ремесло его нисколечко не привлекало – проучившись шесть лет, сбежал и стал профессиональным вором. Первый раз, когда его засадили в тюрьму, он просидел там меньше трех часов. Проломил крышу, сделал из простыни и одеяла веревку и спустился на улицу, где смешался с толпой и благополучно ускользнул. Через несколько недель попался на карманной краже и угодил в другую тюрьму, с гораздо более жестким режимом содержания: его засовали в ручные и ножные кандалы, прикрепленные к дубовому брусу в двадцать три сантиметра толщиной. Каким-то чудом (так и осталось неизвестным, как ему это удалось) Шеппард освободился от кандалов, перепилил крепивший их к брусу железный прут, а там и сам брус и сбежал. Тюремное начальство долго сохраняло в качестве экспоната для важных посетителей и кандалы, и брус «ради свидетельства и памяти об этом необыкновенном происшествии и удивительном злодее».

На этот раз Шеппард пробыл на свободе три месяца, совершив три дерзких ограбления. Власти озлились на столь проворного беглеца из тюрем всерьез и пошли по проторенной дорожке, обратившись к Джонатану Уайльду. Тот и на сей раз не подкачал – его молодчики схватили подружку Шеппарда Бесс и побоями заставили назвать место, где Шеппард скрывается. Там и взяли. За эти три ограбления Шеппарда приговорили к виселице. Подобная суровость законов была тогда в порядке вещей: смертной казнью каралось около 200 видов преступлений, в тюрьму можно было угодить надолго за кражу из лавки, если стоимость похищенного превышала 5 шиллингов, или любую вещь, отобранную у «физического лица», пусть даже носовой платок. И наоборот, люди, совершившие гораздо более тяжкое преступление, уворачивались в суде от тюремного срока и даже виселицы посредством чисто формальных юридических ухищрений (всегда и везде уголовники знают законы гораздо лучше добропорядочных граждан). Тревельян, несмотря на проявлявшуюся порой тягу к романтической лакировке описываемых им исторических событий, на сей раз не выдержал, назвал тогдашние законы «кровавым кодексом» и написал: «Нелогичный хаос законов был, однако, таков, что покушение на убийство наказывалось очень легко, хотя разбивший нос человеку карался как уголовный преступник».

В Ньюгейте Шеппарда определили в камеру смертников. Он и туда ухитрился протащить острый железный штырь и проковырял им большое отверстие то ли в стене, то ли в крыше (на сей раз его почему-то не заковали). Сообщники, с которыми он как-то ухитрился связаться, ждали снаружи, помогли расширить отверстие и пролезть в него (да уж, Ньюгейт не был неприступной твердыней, откуда нельзя сбежать…). На прилегающих улицах шумела многолюдная Варфоломеевская ярмарка, и Шеппард легко затерялся в веселой толпе…

На свободе он пробыл всего несколько дней. Люди Уайльда вновь схватили Бесс, но она дружка на сей раз не выдала, как ни мучили. Помог случай: Шеппард ограбил лавку часовщика на Флит-стрит, но чем-то привлек внимание прохожих, за ним устроили погоню и схватили, не зная, кого поймали. Его быстро опознали и снова засадили в Ньюгейт, где на сей раз надели двойные кандалы, прикованные к полу. Там он сделался прямо-таки городской достопримечательностью, желающие на него посмотреть шли нескончаемой вереницей. (В те патриархальные времена начальство и тюрем, и сумасшедших домов неплохо прирабатывало, за скромную плату разрешая любому желающему посмотреть на заключенных и сумасшедших.) Как писали современники, «народ сходил по нему с ума». Случилась «величайшая праздность среди механиков» – они бросили работу и разошлись по тавернам и кабакам поболтать о побегах Шеппарда – они-то как специалисты должным образом оценили его изобретательность при минимуме инструмента…

К Шеппарду позвали священника, чтобы наставил «заблудшую душу» на путь истинный. Духовного окормления не получилось – Шеппард обозвал святого отца «пряничным рылом» и сказал, что «один напильник стоит всех библий на свете». И добавил: «Да, сэр, я Шеппард, а все тюремщики этого города – мое стадо». Это был каламбур – sheppard по-английски как раз и означает «пастух».

Вскоре у него обнаружили напильник (не исключено, что его украдкой передал кто-то из сообщников, притворившийся очередным любопытным посетителем). Для полной гарантии его перевели в считавшуюся самой надежной камеру на пятом этаже, именовавшуюся «Каменный замок». Там тоже забили в двойные кандалы, прикованные к полу, оковы проверяли ежедневно и держали под наблюдением чуть ли не круглосуточно.

Шеппард сбежал и оттуда! Судя по всему, он умел освобождаться от кандалов так, как это проделывал гораздо позже знаменитый американский фокусник Гарри Гудини. В наше время этому искусству обучают в кое-каких не известных широкой общественности серьезных учебных заведениях для оч-чень непростых людей. Вывихивая самому себе суставы и ставя их потом на место, можно освободиться от любых оков (эту практику давным-давно разработали еще японские ниндзя, не супермены из голливудских фильмов, а реальный спецназ своего времени, владевший многими хитрыми методиками). Скорее всего, что-то такое применил и Шеппард. Куском цепи он перепилил перегораживавший печную трубу деревянный брус (где при этом было «постоянное наблюдение», неизвестно). По трубе поднялся наверх, в так называемую «Красную комнату», которую почему-то держали под замком целых семь лет. Гвоздем, снова каким-то чудом у него оказавшимся, за семь минут открыл замок, выбрался в коридор, где никаких караульных не имелось. Выломал штырь из внутренней железной решетки, взломал им одну за другой четыре двери, заложенные на засовы снаружи, и оказался на крыше. Веревки у него не было, но в камере оставалось одеяло. Шеппард вернулся за ним тем же путем, на крыше приколол штырем к стене и спустился на улицу, тихую и безлюдную. Только его и видели…

Несколько дней скрывался, явно с большим удовольствием слушая, как горожане распевают на улицах наспех сочиненные песенки, прославлявшие его очередной побег. Тут нужно уточнить, что Шеппарда крепко уважали не только уголовники и прочие маргиналы, но и многие из добропорядочного лондонского простонародья, видевшие в нем этакого «борца против системы». Никакой любви к криминалу, тут другое… Простому люду в Англии тогда жилось скверно (впрочем, где ему жилось хорошо?) – цены растут, налоги растут, заработки за этим ростом не поспевают, далеко отстают, перед любым мелким чиновником приходится ломать шапку. А вор-разбойник – человек вольный и независимый, налогов не платит, на чиновников всех мастей положил четыре лапки и пятый, на законы плюет, наказания, даже виселицы, совершенно не боится. Завидки берут, и нешуточные. Во многих странах разбойники пользовались если не народной любовью, то безусловным уважением именно за вольный образ жизни. Шеппард в жизни не поделился ни с кем и медным грошиком из добычи, но все равно выглядел в глазах многих «благородным разбойником» вроде Робин Гуда. И еще одно немаловажное обстоятельство: подобные Терпину или Шеппарду сухопутные «джентльмены удачи» облегчали кошельки, дома и лавки богатеев, не нанося ни малейшего ущерба простонародью. И тому приятно было знать, что с «жирных котов» летит их роскошная шерсть…

После одного из побегов Шеппарда в одной из продававшихся на улицах брошюрок эти мысли были высказаны открытым текстом: «Горе лавочникам и горе торговцам всяким товаром, ибо рыкающий лев опять на свободе!» Не исключено, что Шеппард эти брошюрки читал.

Эти несколько дней он скрывался, переодеваясь то мясником, то нищим – очень распространенные на лондонских улицах типажи. Потом под видом посыльного навестил одну из типографий: есть основания думать, для того, чтобы раздобыть и прочитать собственную «Предсмертную речь». Эта, с позволения сказать, литература тогда была в большой моде: третьеразрядные безденежные литераторы и просто грамотеи за смешную денежку сочиняли для издателей «Предсмертные речи» от имени преступников, которым предстояло вскоре подняться на эшафот. Все это знали, но листки с «Предсмертными речами» раскупали, как мороженое летом.

Потом Шеппард решил «выйти из тени». На улице Друри-лейн ограбил небедного ростовщика, купил себе щегольской костюм, шпагу в серебре и в таком джентльменском виде навестил родных. Те принялись уговаривать его уехать подальше от Лондона, но Шеппард отказался. Очень уж любил родной город. За всю жизнь лишь однажды после очередного побега отправился в графство Нортгемптоншир, но выдержал там только три дня и возвратился к родным пенатам.

Он всегда питал слабость к театральным эффектам, а потому, наняв карету, не спеша проехал мимо Ньюгейта и решил, коли уж есть деньги, устроить турне по окрестным тавернам и кабакам. В одном из них его и сцапали ищейки Уайльда. На свободе Джек пробыл лишь две недели. Снова попал в Ньюгейт, но на сей раз бежать уже не смог и отправился в последнее путешествие в повозке палача на Тайберн.

Как вспоминали современники, его «окружала самая многочисленная толпа, какая когда-либо собиралась в Лондоне». В толпе ходили слухи, что Шеппард исхитрится сбежать и с печальной повозки. Какой-то план побега у него, не исключено, был – уже по пути к Тайберну у него отобрали перочинный нож, но если и так, бежать не удалось. Из конопли веревки для захлесток…

Шеппард стал героем превеликого множества стихов, народных баллад, театральных пьес и прозаических произведений. Книгу о нем написал Даниэль Дефо. Не знаю, была ли она у нас переведена, но чтение, безусловно, увлекательное – как сама жизнь Шеппарда…

Забегая вперед: в 1840 г. Комиссия по вопросам детского трудоустройства провела в Лондоне опрос детей из бедняцких семей трущобных районов. Точное число «интервьюируемых» не указывается, но их было немало, результаты достопочтенных джентльменов шокировали – оказалось, что все до единого детишки и слыхом не слыхивали ни кто такой Моисей, ни кто такая королева Виктория (!), хотя она к тому времени сидела на английском престоле три года, а Лондон как-никак не деревенская глушь. Зато все «в общем и целом знакомы с биографией и событиями из жизни разбойника Дика Терпина и тем более Джека Шеперда – грабителя, не раз бежавшего из тюрьмы». В следующей книге я приведу еще один интересный пример того, как глубоко укоренилось в народном сознании уважительное отношение к «благородным разбойникам», и речь пойдет уже о взрослых…

Немного о лондонском быте. Подавляющее большинство любой нации составляли и составляют люди, которые мало того что не являются мало-мальски известными общественными или государственными деятелями, – просто живут себе, занимаясь мирными делами, и не ввязываются ни в мятежи, ни в гражданские войны. (Точно так, вопреки распространенному мнению, якобы наша Гражданская «разделила народ надвое», с оружием в руках, как ни подсчитывай и ни завышай цифры, участвовало самое большее 10 % населения – белые, красные, зеленые и прочие. Остальные просто жили – точнее, пытались, как уж получалось, выжить в кровавой завирухе…)

В жизни лондонцев особую, символическую роль играли ключи. Некоторые их ассоциировали с черной магией и демонами: лондонские взломщики называли свое дело «черным ремеслом», а отмычку – «талисманом». Ключи на полном серьезе применяли для проверки показаний подследственных: на стержень помещали бумажку с именем человека, клали на стол, и если ключ чуточку сдвигался или «вздрагивал», это считалось неопровержимым доказательством вины. Когда в XVIII в. во время очередного лондонского бунта восставшие ворвались в тюрьму Ньюгейт, один из них наткнулся на главные ключи от нее, но в испуге шарахнулся. На суде судья так и спросил: «Значит, вы не стали трогать их, потому что боялись порчи?» Подсудимый кивнул: «Да я бы и близко к ним не подошел!» Правда, его сосед по квартире оказался не таким суеверным и прихватил ключи как сувенир…

На дверях своих жилищ проститутки рисовали большой ключ, а многие носили на цепочке на шее маленький ключик – этакий «гильдейский знак», скорее всего, означавший, что и «замочек» открывается очень легко.

(Отступление пикантное: позже в Южной Америке девицы той же профессии носили на запястье на браслете или на цепочке небольшую металлическую ракушку как символ сами понимаете чего. Ни одна приличная женщина с таким украшением не появилась бы на людях. Сохранился исторически достоверный анекдот: как-то Эвите Перон, супруге аргентинского президента (и по совместительству диктатора, как с латиноамериканскими президентами частенько случалось) Хуана Перона, представлялся очередной иностранный дипломат. Увидев у нее на шее роскошное жемчужное ожерелье, вопросил:

– Сколько же раковин пришлось открыть, чтобы добыть такое богатство?

Эвита с лукавой улыбкой ответила:

– Только одну, сеньор, только одну…)

Интересно, что во многих профессиях сложились своеобразные землячества. Позже, в XIX в., лондонские пекари почти все были шотландцы, а почти все парикмахеры – лондонскими уроженцами. Поношенной одеждой торговали в основном евреи, льняными тканями – манчестерцы, а помощниками у них – главным образом жители Девона и Сомерсета (с небольшим процентом лондонцев). Кирпичных дел мастера – большей частью лондонцы, а подручные – йоркширцы и ланкастерширцы, ирландцы. Чернорабочие – в основном из Йоркшира и Ланкастершира. Мясники и рыбники – почти все коренные лондонцы. А вот торговцы сыром – почти все из Хэмпшира, молочники и молочницы – из Уэльса, сапожники – из Нортгемптона. Производство сахара и торговлю игрушками почти полностью монополизировали немцы, селившиеся в Уйатчепеле и его окрестностях.

Точно так же торговцы, ремесленники и люди других профессий были прочно «привязаны» к определенным районам Лондона. Оптики располагались на Ладгейт-стрит, ростовщики – на Лонг-лейн, книготорговцы – на Сент-Полз-черчард. Издатели и продавцы нот – в Сохо, торговцы сыром – на Тимз-стрит, игральными картами – на Стрэнде, торговцы птицами – в Сесерн-Дайлас, тканями и одеждой – на Тоттнем-корт-роуд, порнографическими рисунками и брошюрками – на Кэтрин-стрит, серебряных дел мастера и ювелиры держали лавки на Кранборн-стрит, те, кто занимался инженерным делом и всевозможными работами по металлу, – в Хаммерсмите и Вулидже, каретных дел мастера – на Лонг-эйкр, скульпторы – на Юстон-роуд, ткачи – в Холборне и Хэкни. Шляпники сначала обитали на Бермондси-стрит, а потом по непонятным до сих пор историкам причинам дружно переселились на Блэкфрайарс-роуд. Зубные врачи селились на Сент-Мартинз-лейн, медики других специальностей – на Финсбери-сквер, Финсбери-пейсмент, Финсбери-плейс и Финсбери-серкус.

Один из историков Лондона писал о том времени: «Число отраслей и подразделений поистине ошеломляет. Можно спокойно прожить жизнь, зная лишь один мельчайший кусочек своего ремесла. Человек обычно умеет что-то одно, и только одно, и если вдруг в этой единственной области работы не оказывается, он попадает в бедственное положение, потому что ничего другого делать не может».

Некоторые виды деятельности группировались не по городским районам или улицам, а по церковным приходам: в приходе Сент-Джордж – торговцы домашней птицей, в Сент-Мартин – кружевами, в Ламбете – лесом. Мельники – в Стратфорде, колесники – в Дептфорде, шорники – в Чаринг-кросс, живописцы – у церкви Гроба Господня. Вывески для таверн и любых лавок продавались в переулке Хуп-эли.

Немного о самих вывесках. Они и в более поздние времена сохраняли старую средневековую традицию: символические изображения вместо надписей. Изображения Адама и Евы обозначали фруктовую лавку (видимо, в память о неосторожно съеденном Евой яблоке), рог единорога – аптеку, ведро с гвоздями – скобяную лавку, ряд гробов – столярную мастерскую, обмотанный красной материей шест – цирюльню, владелец которой имел лицензию на кровопускание, служившее тогда «лекарством» едва ли не от всех болезней. Соединенные в пожатии мужская и женская руки – брачную контору (не притон с Флит-стрит, а легальную, законную – по английским законам желающие вступить в брак должны были предварительно выправить официальное разрешение, «брачную лицензию»). Попадались символы и курьезные: изображение козла над входом в парфюмерную лавку (вот уж полная противоположность – духи и «аромат» козла), изображение некоего абстрактного «французского короля» у двери в лавку ножовщика (лично мне непонятно, в чем тут символика – как, впрочем, и английским историкам, об этом писавшим).

Таких символических изображений было превеликое множество. А в дополнение к ним – разнообразнейшие эмблемы, обозначавшие разные виды ремесел или просто украшавшие дом по прихоти владельца: медведь на цепи, корабль под парусами, восходящее солнце, ангел (в романе Пристли «Улица ангела» окраинная улочка свое название как раз и получила от висевшего там медного ангела с трубой), шотландский красный лев… Всего не перечислить. Некий домовладелец мистер Белл обладал, должно быть, изрядным чувством юмора: над парадным входом повесил изображение колокола (по-английски колокол – bell).

Часто вывешивались и эмблемы городских районов – в Марилебоне, например, лилии и розы. Прибитый к стене или двери обруч заменял табличку «Осторожно, окрашено!», пучок соломы – знак того, что поблизости ведутся строительные работы и прохожему следует быть осторожнее, чтобы на голову не попала известка, а то и кирпич. Иногда от вывесок случались крупные неприятности. Они порой мешали уличному движению из-за немаленьких размеров или оттого, что висели слишком низко: было распоряжение городских властей, по которому все вывески располагались не ниже девяти футов от мостовой – чтобы под ними мог проехать всадник, каких в Лондоне и в XIX в. было немало. Однако нерадивые владельцы лавок, таверн или домов не всегда это правило соблюдали. Иногда происходило и кое-что похуже, вывески были тяжелые, массивные, крепились на свинцовых крючьях и порой рушились, иногда с изрядным количеством камней или кирпичей из стены. Не раз прохожие получали увечья, а четверо даже погибли – «две молодые дамы, сапожник и королевский ювелир». Нужно еще добавить, что всевозможные изображения на частных домах заменяли еще их номера, появившиеся только в XIX в. Так что обычный адрес для писем мог быть примерно таким: «Боу-стрит, неподалеку от церкви Святого Этельберта, дом с золотым львом».

С этой традицией не покончил и XIX в., когда во множестве появились рекламные щиты и афиши. Однако символические изображения лишь увеличились числом: на кофейнях появились стилизованные изображения чашки, хлеба и сыра, на рыбных лавках «всяческие рыбы в благородном стиле», бакалейщики заказывали целые картины, на которых добропорядочные матроны сидят вокруг чайника или кофейника. Изображения сапога, сигары или печати комментариев не требуют. Очередной курьез: хозяин лавки, где продавались разные средства для травли тараканов, почему-то повесил вывеску, изображавшую… гибель Помпеи.

Кое-какие традиции «землячеств» сохранились и в сегодняшнем Лондоне: респектабельные врачи и хирурги живут на Харли-стрит, всевозможные магазины электроники обосновались на Тоттнем-корт-роуд (где, как и 150 лет назад, множество мебельных магазинов), киностудии – на Уордер-стрит (когда-то центре антикварной торговли), в районе Кларкенуэлл к обитающим там со старинных времен часовым магазинам присоединились в немалом количестве рекламные агентства и офисы дизайнеров.

И закончу главу о Лондоне и лондонцах на вовсе уж юмористической ноте.

Один из героев романа Станислава Лема, ученый муж, посвятил жизнь сбору надписей в общественных туалетах всей Европы. Неизвестно, знал об этом Лем или нет, но еще в 1732 г. некий Харло Трамбо издал книжицу, содержание которой ясно из названия: «Веселый помысел, или Антология оконных стекол и нужников».

Как и современные сортирные писаки, лондонцы прежних столетий отнюдь не чурались поэзии. Общественный туалет в увеселительном саду Панкрассуэл:

В туалете близ Темпла:

Ну в Темпле обитали люди образованные, что им стоило сочинить незатейливый стишок…

Не были чужды поэзии и тюремные сидельцы. В одной из башен Тауэра среди прочих реликвий сохраняется надпись, датированная 1581 г. Некий Томас Михоу нацарапал какой-то железкой:

Надписи на стенах – еще одна старинная лондонская традиция. Еще Томас Мор в одной из своих книг цитировал такую, в немалом количестве повторенную во многих районах города: «D. С. лишены всякого Р.» Кое-что Мор расшифровал: предположил, что имеется в виду «готовность, с коей женщина предается телесному разврату, если она одурманена питьем», а «D. С.», скорее всего, означает drunken cunts – «пьяные бабы» на староанглийском. Но вот что такое «Р.», осталось загадкой и для Мора, и для современных историков Лондона.

Были надписи религиозного плана. Некий Томас Берри накорябал на стене: «Порази их, Господи, твоим мечом». Кого конкретно он имел в виду, было известно только ему самому. Из этого же ряда – «Христос – Бог», «Джованна Сауткот» (жившая в 1750–1814 гг. дочь фермера, «пророчица» и проповедница, религиозная фанатичка, у части народа пользовавшаяся большой популярностью).

Были надписи политические, связанные с именами видных государственных деятелей: «Проклятье герцогу Ричмондскому!», «К чертям Питта!», «Нет налогу на экипажи!». Были чисто бытовые: «Джеймс Боун не умеет целоваться», «Роуз Мэлони – воровка». Кто-то размашисто вывел: «Смерть евреям!» Очень много надписей «был здесь», «был сдесь», «был тута» – очень часто подписанных либо полными именами, либо инициалами. Тут уж знакомая и нашему времени неистребимая тяга таким вот нехитрым способом увековечить себя для потомства, коли уж больше нечем. Как сказал одному из лондонских писателей такой вот любитель плюнуть в вечность: «Если вы хотите остаться в городе на веки вечные, вернее всего будет где-нибудь расписаться». Кто-то, опять-таки не чуждый поэзии, оставил на стене таверны возле Ковент-Гардена послание потомкам:

А ведь метко выразился, стервец! В общем, лично я верю, что Владимир Высоцкий своими глазами видел то, о чем потом написал: «В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке». Особенно когда вспоминаю, что́ мои побывавшие в Нью-Йорке знакомые написали на стене в Гарлеме, куда однажды отправились на экскурсию поддавшей компанией. Это местные, то бишь белые жители «Большого Яблока» (как часто называют Нью-Йорк), к Гарлему и близко не подойдут, а подвыпившие «руссо туристо» частенько там гуляют ватагами, и наученные горьким опытом аборигены с ними предпочитают не связываться. И все же – хорошо, что чернокожие гарлемцы ни словечка по-русски не знали, иначе, прочитав то, что на стене русские написали, все же не вытерпели бы…