Дела житейские

Англичане всех сословий в большинстве своем относились к Карлу Второму с нешуточной симпатией – по чисто житейским причинам и из-за того, что он, вступив на престол, очень быстро отменил все идиотские законы пуритан времен «культурной революции». Вновь заработали театры, количество таверн и кабаков резко выросло, превышая числом и докромвелевские времена. Женатые и замужние снова могли безнаказанно крутить романы на стороне, не опасаясь наказания (суровый закон против прелюбодейства применялся нечасто, но все же достоверно известно, что за супружескую неверность как минимум троим бедолагам отрубили головы). Англичане вновь могли сколько душе угодно резаться в кости и в карты, травить быков собаками, заключать пари, биться об заклад на скачках и прочих спортивных состязаниях, женщины снова начали носить яркие наряды и вплетать в волосы разноцветные ленты. Все вновь начали танцевать под музыку, а провинции стали устанавливать Майские деревья – чересчур старая и любимая была традиция, чтобы от нее отказаться. Благородные господа снова обрели привилегию невозбранно протыкать друг друга шпагами на любом перекрестке (пуритане в числе прочего запретили и дуэли). Словом, всем, от знати до простолюдинов, король вернул все радости жизни, которые ее лишь украшают.

Если говорить о вещах более серьезных, чем разрешение азартных игр и прочих развлечений, массовую поддержку Карлу обеспечила и его очень грамотная внутренняя политика. Еще до возвращения в Англию Карл в тайных переговорах через Монка с армейской верхушкой и тогдашним истеблишментом пообещал не преследовать тех, кто воевал в гражданскую против его отца. И слово сдержал.

Если подумать, гражданские войны – это всегда войны без победителей. Лет тридцать назад я смотрел американский телесериал (название за давностью лет запамятовал), который и тогда был приличного возраста. Американцы тогда гораздо чаще снимали умные фильмы, чем нынешний Голливуд. Сериал этот – приключенческий. Главный герой – бравый офицер армии северян. Финальная сцена там очень примечательна: северяне торжественно празднуют победу, грохочут пушки, гремят оркестры, рекой льется шампанское, девушки в белых платьях забрасывают военных цветами. Посреди этого торжества с крайне мрачным видом бродит главный герой. Его сослуживец, пьяный и от шампанского, и от радости, недоуменно вопрошает: дружище, что ты такой печальный, мы же победители! Герой без улыбки отвечает: здесь нет победителей, здесь одни побежденные…

Когда в России завершилось Смутное время и фактическим правителем страны стал патриарх Филарет, отец юного царя Михаила, он столкнулся с нешуточной проблемой. Очень уж много оказалось новых, скороспелых князей, бояр и помещиков, получивших титулы и земли от обоих самозванцев и «проходного» царя Василия Шуйского (сам Филарет тоже был не без греха: в свое время его, «простого» архимандрита, произвел в митрополиты Ростовские не кто иной, как первый Лжедмитрий). Попытка отменить все эти насквозь незаконные пожалования привела бы к новой гражданской войне, никаких сомнений.

Тем, кто вылез из грязи в князи, никак не хотелось снова в грязь, и никто не хотел лишаться поместий. А потому Филарет после долгих размышлений пробил компромиссное решение: никаких переделов, что у кого есть, тот тем и владеет и остается при титулах. Что обеспечило в стране полное спокойствие.

Вряд ли Карл об этом знал, но вел себя примерно так же. Он вернул короне королевские земли, а епископам – конфискованные у них пуританами поместья (после чего, как легко догадаться, епископы за него порвали бы на тряпки любого). Однако все прочие земли, отнятые у роялистов и просто «ненадежных» пуританами, оставил их нынешним владельцам (за исключением Ирландии, но там, как я уже упоминал, была своя специфика). Никакого серьезного передела не последовало – что обеспечило Карлу лояльность крупных землевладельцев.

Правда, он не скрывал (о чем заявил заранее), что намерен посчитаться с теми, кто приговорил к смерти его отца. Те, кто приглашал его на трон, с этим согласились: в конце концов, для циничных политиканов десяток с лишним голов (принадлежавших к тому же людям малозначительным и невлиятельным) служили лишь разменной монетой в очередной интриге. Монк ничего не имел против – и не прогадал, став графом, а потом и герцогом с соответствующими земельными пожалованиями.

Смертный приговор Карлу Первому подписали около шестидесяти человек. Примерно треть из них уже умерла, треть успела уехать в эмиграцию на континент, так что ответить за цареубийство могли лишь человек двадцать. Казнили, по одним источникам, тринадцать «подписантов», по другим – десять. Интересно, что сам Карл, абсолютно не жестокий, заявлял, что готов ограничиться Тауэром или изгнанием, но на казнях настояли как раз парламентарии, многие из которых сами были причастны к судебному процессу над королем. Не первый и не последний раз в истории активные деятели того или иного «старого режима» оказываются самыми рьяными приверженцами нового…

Еще несколько человек подверглись кто штрафам, кто изгнанию. Но не было ни тени массовых репрессий – наоборот, вскоре огласили королевский указ об амнистии всем, сражавшимся в гражданскую против короля. Самые упертые роялисты требовали террора, но Карл их благоразумно не послушал. В стране воцарилась стабильность. Мало-мальски крупных мятежей так и не произошло. Вот заговоры, предусматривавшие в первую очередь убийство короля, периодически случались, причем устраивали их как пресвитерианские, так и католические радикалы. Успехом не закончился ни один – заговоры вовремя разоблачали, главарям рубили головы, мелкую сошку рассовывали по тюрьмам, как поступали с заговорщиками в любой стране во все времена.

В одном из пресвитерианских заговоров (так называемый заговор лорда Рассела) участвовал и незаконный сын короля герцог Монмут. Все было обставлено не по-детски: заговорщики купили дом у дороги, по которой часто проезжал король, и собирались стрелять в него оттуда. Короновать предполагалось как раз Монмута – протестанты крепенько не любили брата короля герцога Йоркского, открыто исповедавшего католицизм. Все провалилось по банальной причине – заложил кто-то из своих. Лорду Расселу и еще нескольким знатным персонам отрубили головы, но на родного сына у Карла не поднялась рука, и Монмут отделался недолгой ссылкой в Голландию (впоследствии этот королевский гуманизм привел к серьезным потрясениям для Англии).

Карл (долго проживший во Франции) откровенно симпатизировал католикам и попытался было уравнять в Англии их в правах с остальными вероисповеданиями, но встретил мощное сопротивление со стороны как англиканцев, так и пресвитериан, на короткое время сомкнувшихся в единую когорту, и отступил. Правда, победа над общим врагом принесла выгоду лишь англиканцам. Главенствующей религией король вновь сделал англиканство, а пресвитериан как раз чувствительно прищемил – при полной поддержке парламента, где пуритане уже не играли никакой роли. Король и парламент нанесли несколько тяжелых ударов: в 1661 г. парламент принял «Акт о корпорациях», обязавший всех, кто занимал должности в корпорациях (органах городского самоуправления), публично осудить Ковенант (неприемлемо для пресвитериан), принести клятву в том, что они никогда и ни при каких условиях не пойдут против королевской власти (неприемлемо для немалого числа людей, все еще придерживавшихся республиканских убеждений) и как минимум раз в год будут принимать причастие по англиканскому обряду (неприемлемо и для пресвитериан, и для католиков). Все отказавшиеся это принять должны были уйти со своих должностей. Цель была в том, чтобы ключевые позиции в органах городского самоуправления (как раз и посылавших депутатов в парламент помимо выборных) заняли роялисты и англиканцы. Через год вышел «Акт о единообразии», которым все духовенство обязывалось пользоваться исключительно Книгой Общих Молитв в редакции, принятой при Елизавете. Священники должны были заявить о том, что они целиком и полностью согласны с Книгой, а учителя в школах и университетах – что они «признают литургию англиканской церкви в том виде, как она установлена законом».

Против этого акта выступили примерно две тысячи священников – пятая часть духовенства. По ним бабахнули «Актом о незаконных молельнях» (1644) и «Актом о пяти милях» (1665). Первый предусматривал серьезные наказания за сборища «под любым религиозным предлогом», если в них участвовали больше пяти человек. Второй оказался еще суровее: священникам (а заодно и учителям), не признавшим «Акт о единообразии», запрещалось приближаться более чем на пять миль к любому городу или приходу, «где они когда-либо жили или проповедовали».

А заодно парламент, уже чисто по собственной инициативе, принял «Акт о престолонаследии», действующий и сегодня. По нему занимать английский престол могут только лица англиканского вероисповедания.

Словом, англиканская церковь вновь оказалась на коне. С одной-единственной уступкой протестантам: при епископах были созданы церковные советы, граничившие их власть. Что было, в общем, чисто косметической операцией: властный и решительный епископ мог в бараний рог согнуть любой совет, что часто и происходило.

Одновременно с казнями тех, кто подписал смертный приговор королю Карлу, взялись и за мертвых инициаторов процесса. Тело Оливера Кромвеля извлекли из гробницы, тела генерала Айртона и адмирала Блейка – из могил. Весь день они провисели на виселице в Тайберне, потом покойникам отрубили головы и водрузили на копья для всеобщего обозрения. Похороненных в Вестминстерском аббатстве видного республиканца Пима и адмирала Блейка тоже потревожили: по одним источникам, перезахоронили на гораздо менее престижном кладбище, по другим – вообще свалили в какую-то яму (потом гуляла очередная красивая легенда, по которой сторонники Кромвеля заранее подменили его тело телом Карла Первого – но это всего лишь легенда). Ничего нового на сей раз не изобрели – вспомним, как Генрих Восьмой приказал извлечь из гробницы тело Томаса Бекета и судить его посмертно. Лондонцы нисколько не протестовали – Кромвель и его соратники всем осточертели. Они массами стекались поглазеть на любопытное зрелище, чтобы потом было что рассказать. Голова Кромвеля проторчала на шесте тридцать лет, став одной из городских достопримечательностей, которую охотно показывали приезжим. Никто так никогда и не попытался ночью унести ее и похоронить честь честью – хотя охраны у шеста не было никакой.

При Карле Втором вновь вспыхнули англо-голландские войны на море и на суше. Причин было несколько. Во-первых, очередная схватка за пряности – конкретно за крайне ими богатый остров Пуларун в Индийском океане. Во-вторых, голландцам стоял поперек горла бизнес герцога Йоркского: он в доле со знатными лордами и богатым купцами создал Африканскую торговую компанию, которая заложила на африканском побережье, в Гвинее, несколько портов, которые занимались работорговлей и скупкой золотого песка, чем создали конкуренцию давно хозяйничавшим в тех местах голландцам. Третья причина кому-то может показаться прозаической – селедка. Вот именно, рыбка селедка. Голландские и шотландские рыбаки отчаянно конкурировали за богатые селедкой районы у побережья Шотландии. Соленая селедка составляла изрядную часть голландского экспорта. (К слову, именно голландцы завезли ее в Россию, где она пришлась по вкусу – особенно когда обнаружилось, что селедка может быть неплохой закуской к водке. Примерно лет сто пятьдесят русские ели исключительно голландскую селедку. Свою собственную, астраханскую, отчего-то прозвали «бешенкой» и не ловили. Только в середине XIX в. знаменитый русский ученый немецкого происхождения Карл Бэр, случайно оказавшись в Астрахани, обратил внимание на «бешенку», велел зажарить ему пару рыбок, обнаружил, что это вкусно – и с его подачи русские стали ловить и солить отечественную селедку, ввиду дешевизны изрядно потеснившую голландскую.)

Вообще, «рыбные» войны – дело серьезное. В свое время молодую Советскую республику вовсю грабили норвежцы – их траулеры сотнями плавали в наших территориальных водах, вычерпывая рыбку большую и маленькую. Причем прикрывали их норвежские броненосцы береговой обороны. Только когда Сталин закончил строительство Беломорско-Балтийского канала и по нему в Северные моря провели эсминцы и подводные лодки, норвежцы улетучились. Примерно то же самое творилось на Дальнем Востоке, где японцы ловили в наших водах рыбу и крабов, и понадобилось немало усилий, чтобы их оттуда выставить. Наконец, в последней трети XX века, на памяти автора этих строк, разыгралась «тресковая война» между Исландией и Англией. Англичане не признали установленные исландцами территориальные воды, и их рыбаки там роились во множестве. Исландцы послали сторожевые катера, а англичане – военные корабли классом выше. Пушки не стреляли, но парочка таранов случилась, и скандал улаживали долго…

Так что, как видим, войны из-за рыбных мест – дело давнее. В XVII в. проблему решали просто и непосредственно – пушками. Война шла с переменным успехом. Однажды голландцы, воспользовавшись тем, что в Ла-Манше не было английских военных судов, зашли даже в Темзу, далеко продвинулись по ней в глубь страны, сожгли три английских военных корабля и целых шесть недель весело разбойничали по речным берегам.

Потом военное счастье улыбнулось англичанам. Голландцев крепко расколошматили в очередном морском сражении. Захватили два голландских острова в Вест-Индии, а потом отжали голландские североамериканские колонии. Именно голландцы в свое время за бусики и ситец купили у индейцев остров Манхэттен (не особенно краснокожим и нужный) и основали на нем в 1621 г. город Новый Амстердам, ставший столицей колонии Новая Голландия. Саму колонию отобрали у шведов. Ее-то англичане в 1667 г. и захватили всю целиком. Вообще-то голландцам заплатили кое-какие деньги, но гораздо меньше, чем Новая Голландия реально стоила. Голландцы согласились, прекрасно понимая, что у них нет в Америке достаточно сил и англичане могут загрести всё забесплатно. Из Новой Голландии создали английские колонии Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пеннсильванию, а Новый Амстердам переименовали в Нью-Йорк – не в честь одноименного английского города, а в честь командующего английским флотом в той экспедиции герцога Йоркского. Голландцы отыгрались в Гвинее, захватив все форты Африканской торговой компании. Вот тут англичанам пришлось отступить – широкомасштабную колониальную экспансию в Африке они начнут лет через двести, а пока что внимание сосредоточили на других регионах.

При Карле Втором в общественной и политической жизни Англии произошли два знаменательных события, оказавших огромное влияние на последующую английскую историю.

В 1668 г. парламент принял акт под длинным названием «Акт для лучшего обеспечения свободы подданных и для предупреждения заточений за морем». Он гораздо более известен под сокращенным названием «Хабеас корпус». Теперь любой арестованный в течение суток должен был быть доставлен в суд с указанием точных причин ареста. Судья решал, оставить ли арестованного под арестом, освободить до суда или отпустить вовсе, не найдя за ним никакой вины. Наказывались должностные лица, в ведении которых был арестованный, если они его не доставляли в суд в предписанный срок. Судьи, не рассмотревшие дела вовремя, должны были заплатить крупный штраф в пользу арестованного. Человека, освобожденного судьей и получившего так называемый «приказ Хабеас корпус», уже не могли арестовать вторично по тому же делу (иначе виновник повторного ареста штрафовался опять-таки в пользу арестованного). Правда, действие этого акта не распространялось на лиц, арестованных по гражданским делам, за тяжкие уголовные преступления и государственную измену.

Карл Второй этот акт подписал, но выговорил себе за это у парламента уступку: согласие на то, что после его смерти престол займет его брат-католик.

Уинстон Черчилль поет этому акту дифирамбы, соловьем разливается: «Тирания и деспотия, столь часто встречающиеся в XX в., со всей очевидностью доказали, что «Хабеас корпус акт», рожденный английским политическим гением, является важнейшим завоеванием демократических прав и свобод, что признают сейчас не только англоязычные народы, но и весь мир».

Красиво сказано, конечно. Только следует кое-что добавить. Во-первых, за сто лет до «английского политического гения» практически ту же систему ввел в Московском царстве Иван Грозный – я об институте губных старост. Во-вторых, что гораздо более существенно, парламент оставил за собой право приостанавливать действие «Хабеас корпус акт» в случае военных действий с внешним врагом или мятежей в самой Англии. Каковым правом неоднократно и пользовался, причем порой «приостановка» длилась долго, не менее года. Яркий пример будет в следующей главе, когда речь пойдет об Иакове Втором.

И все же «Хабеас корпус» сыграл большую роль в развитии личной свободы английских граждан – из песни слова не выкинешь.

Второе знаменательное событие – появление в Англии (кажется, впервые в Европе) самых настоящих политических партий. Это – тори и виги. Чуть упрощенно объясняя, тори представляли интересы самых знатных господ, крупного капитала и земельных магнатов, виги придерживались крайне консервативных и монархических убеждений. Виги смотрелись более демократично: за ними шли нетитулованные дворяне, купцы и торговцы из не особенно богатых, горожане и, как сказали бы мы сегодня, люди свободных профессий и либеральная интеллигенция. Настроены были гораздо более оппозиционно существующим порядкам, с республиканским оттенком, не переходившим, впрочем, в стремление посягать на основы.

Интересно, что поначалу и «тори», и «виги» были бранными кличками, которые партии давали своим оппонентам. По свидетельству большого знатока вопроса Уинстона Черчилля, «тори» сначала звались ирландские разбойники-католики, грабившие поместья протестантов, а слово «виг» обозначало угрюмого и фанатичного шотландского пресвитерианина, стяжателя и ханжу. Обе стороны в характеристике оппонентов не стеснялись и выражений не выбирали. Виги о тори: «Тори – это чудовище с английским лицом, французским сердцем и ирландской совестью. Это широколобое существо с огромным ртом, задом, похожим на два бедра-окорока, полностью лишенное мозгов. Тори похожи на диких кабанов, подрывающих конституцию, покушающихся на два оплота нашей свободы – на парламент и судей». Тори в долгу не оставались и выражались столь же изящно: «Напыщенная речь вигов состоит из вздохов, всхлипываний, стонов, икоты, причем особый оттенок этому придает гнусавость».

Потом как-то так само собой получилось, что обе партии оскорбительные клички стали использовать как самоназвание. Партийность передавалась в семьях прямо-таки по наследству, наряду с прочим имуществом, из поколения в поколение.

Только в середине XIX в. обе партии поменяли исторически сложившиеся названия: тори стали зваться «консерваторы», виги – «либералы». Более чем двести лет, с момента создания и до начала XX в. обе партии сменяли друг друга у штурвала. С одной стороны, настоящая демократия, с другой стороны – выбор небогат. Не столь уж и богатый выбор – выбирать одно из двух…

Один советский юморист (фамилию запамятовал) как-то написал эпиграмму на подобную же американскую систему – когда реальную силу представляют только две партии, точно так же сменяющие друг друга в Конгрессе:

(В США, правда, преспокойно существуют в рамках демократии и другие партии, и не одна. В начале XX в. появилась «Партия Лосей», позже – Коммунистическая партия США. Есть еще несколько. Вот только все эти партийки – крохотные, сущие экзоты, и на президентских выборах собирают лишь самую чуточку больше голосов, чем у них сыщется родных и добрых знакомых.)

Однако, как ни крути, а многопартийность в Штатах давно существует. В конце концов, кто ж им виноват, крохотулькам, что избиратели за них голосовать не хотят? А вот в Англии очень долго была двухпартийная система, что свободный выбор как-то ограничивает. Представьте, что вы решили жениться (или выйти замуж), но из превеликого множества девушек/парней имеете право выбирать только из двоих. Вам такое понравится? Или, допустим, вы решили купить квартиру, но вам опять-таки предлагают выбирать не из двадцати двух, а всего из двух… Приятного мало. В начале XX в. английская политическая система стала трехпартийной. В 1900 г. был основан «Комитет рабочего представительства», уже в 1906 г. принявший официальное название Лейбористская партия, то есть «Трудовая («Labour» по-английски – «труд»). У рабочих, вообще у простого народа она стала очень популярной и довольно быстро выдвинулась на второе место, оттеснив на третье Либеральную. Так и продолжается до сих пор. В 1988 г. Либеральная партия слилась с Социал-демократической. Новую партию назвали «Либеральными демократами» (интересно, а нелиберальные демократы бывают?), но она так и осталась на третьем месте.

О презренном металле. Деньги на насущные потребности Карл Второй добывал порой довольно оригинальными методами. В 1670 г. он подписал с французским королем секретный Дуврский договор, выгодный в первую очередь ему лично: французы обязывались в случае крупного мятежа, представлявшего бы для Карла серьезную опасность, послать на помощь две тысячи пехотинцев и выделить безвозвратный заем в два миллиона ливров (тогдашний французский ливр был увесистой серебряной монетой).

Этой статьей договора воспользоваться так и не пришлось, но Карл получил немалую выгоду от другой – он за 400 000 фунтов продал французам город-крепость Дюнкерк (тогда еще именовавшийся на голландский лад – Дюнкеркхен). Те английские историки, которых по аналогии с некоторыми нашими согражданами так и подмывает назвать национал-патриотами, Карла за эту продажу ругали всячески: Родиной торговал, христопродавец, только о своей выгоде думал!

Между тем Дюнкеркхен ни малейшего стратегического значения для Англии не имел. Полное впечатление, что Кромвель его захватил исключительно для того, чтобы насолить французским «клятым папистам». Когда в конце XVII – первой трети XVIII в. Англия воевала на континенте, прекрасно обходилась и без Дюнкерка и никогда больше не делала попыток его захватить. Выгоду получила в первую очередь Англия – содержание Дюнкеркхена обходилось ежегодно в 120 000 фунтов, что составляло ровнехонько десятую часть годового бюджета королевства.

Лично меня прямо-таки восхищает еще одна статья Дуврского договора. Комбинацию Карл провернул изящную, выставил французов на деньги очень качественно. Франция обязывалась платить ему ежегодный «пенсион» в 160 000 фунтов – исключительно в обмен на обещание Карла ввести в Англии католицизм. «Король Англии, обратившись в истинную католическую веру, объявит об этом, как только позволят условия его королевства». Пенсион французы исправно выплачивали 15 лет, до самой смерти Карла. Изрядную часть этих денег Карл употреблял на нужды флота (даже недоброжелательные к нему авторы ставят королю в заслугу постоянную заботу о военно-морском флоте), а остальное пускал на либертанство, как-то: красоток и вино. Поскольку это был его личный доход, Карл мог перед парламентом не отчитываться. Простейший арифметический подсчет показывает, что Карл получил от французов чуть-чуть поменьше, чем два с половиной миллиона фунтов, а французам от этого не было пользы ни на ломаный грош. Никакого католичества Карл в Англии не ввел. Время от времени сокрушенно разводил руками: мол, нет пока «подходящих условий», что поделаешь. Так оно и тянулось 15 лет. Сам Карл католичество принял, но лишь за несколько часов до смерти. Французов, на минуточку, никто не тащил за шиворот подписывать договор с именно такой статьей, подмахнули совершенно добровольно. Все-таки изящная была комбинация, согласитесь. Как в анекдоте про мужика, ростовщика, рубль и топор: «И ведь все по закону!»

О высоких материях. Карл Второй, говорю это без малейшей иронии, внес немалый вклад в развитие английской науки.

Еще в середине 40-х годов XVII в. ученые мужи самых разных специальностей создали «Английское сообщество ученых». Его члены занимались всевозможными естественными науками, не касаясь политики и богословия, – физикой, анатомией, навигацией, химией, механикой. Изучали магнетизм, пятна на Солнце, лимфатическую систему человека, совершенствовали телескопы, дискутировали о природе комет. Собрания проходили раз в неделю в Грешемском колледже в Лондоне. Говоря современным языком, это было чисто общественное объединение вроде клубов любителей фантастики в СССР.

Вступив на престол и узнав об обществе, Карл Второй 15 июля 1662 г. пожаловал ему хартию, назвав Королевским научным обществом, разработав герб и девиз: Nullius in Verba, что по-латыни означает «Ничего словами» – то есть нацеливает на экспериментальную науку, а не на пустопорожние дискуссии.

Денег, правда, не дал, и Королевское общество существовало на ежегодные взносы его членов. Однако приставка «Королевское» была крайне почетной и придавала Обществу высокий статус (точно так в Великой Британии дело обстоит и сегодня, приставка «Королевское» ставит любое общество (например, Общество защиты животных) гораздо выше тех объединений, что ее лишены). Сегодня Королевское научное общество выполняет функции нашей Академии наук, и членство в нем – самое почетное звание для любого британского ученого.

Огромную роль в деятельности Общества сыграли великие английские ученые Исаак Ньютон и Роберт Гук. Мы подробно рассматривали всевозможные интриги, войны и заговоры. Давайте поговорим подробно и о науке. Те, кому это покажется скучным, может это место пропустить, но оно, полагаю, будет интересным для тех, кто интересуется историей науки или сам имеет к ней прямое отношение.

Ньютон открыл закон всемирного тяготения, сформулировал основные законы классической механики, изобрел дифференциальное и интегральное исчисления, занимался оптикой и первым доказал, что «белый» цвет на самом деле состоит из семи цветов радуги. Вдобавок был и высоким государственным чиновником – сначала смотрителем, а потом и директором Монетного двора и внес немалый вклад в очередную денежную реформу.

Роберт Гук был гениальным экспериментатором во многих областях знания. Приборы для измерения морских глубин, силы ветра, атмосферного давления. А еще – оптический телеграф, гелиоскоп (устройство для связи посредством солнечных зайчиков, впоследствии широко применявшееся в военном деле), машину для производства кирпича, микрометр, редуктор, механическое устройство для умножения и деления, воздушное ружье, пуля которого пробивала солидную деревянную дверь с 20 метров (подобные ружья в XVIII в. широко использовались охотниками). Зарабатывал хорошие деньги, консультируя предпринимателей по механике, топографии и архитектуре.

Гук и сформулировал задачи Королевского общества, которые я здесь приведу целиком.

«Совершенствовать познания натуральных вещей и всех полезных искусств, мануфактур, механической практики, машин и изобретений при помощи экспериментов (не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику и логику). Стараться восстановить такие допустимые искусства и изобретения, которые утеряны. Рассматривать все системы, теории, принципы, гипотезы, элементы, истории и эксперименты естественных, математических и механических вещей, изобретенных, описанных или примененных любыми значительными авторами, как древними, так и современными, для того, чтобы составить полную систему надежной философии для объяснения всех явлений, производимых природой или искусством, и для отыскания рационального пояснения причин вещей».

Одним словом, собрались не пустозвоны, а практики и технари. Некоторые эксперименты значительно опередили свое время. Карл Второй очень смеялся, узнав о попытках членов Общества взвесить воздух – ну в то время и многие ученые мужи не предполагали, что воздух имеет вес. Джонатан Свифт, великий писатель, но, увы, не более чем образованец, в «Путешествиях Гулливера» посмеялся как раз над членами Королевского общества, выведя их в виде карикатурных «мудрецов» с летающего острова Лапута, то пробующих изготовить порох изо льда, то пытающихся добыть солнечную энергию из огурцов.

И у великих людей, в том числе ученых, есть маленькие человеческие слабости. Ньютон и Гук всю сознательную жизнь были заклятыми врагами, чуть друг друга до смерти не загрызли. Яростно оспаривали друг у друга приоритет тех или иных открытий и научных достижений. Гук во всеуслышание заявлял, что Ньютон присвоил разработанные как раз Гуком основные идеи закона всемирного тяготения.

Ньютон в долгу не оставался, выдвигая встречные обвинения. За галстуки друг друга, правда, не таскали, но в чем-то старательно возрождали дух средневековых научных диспутов, на которых ученым и студентам прямо-таки предписывалось сходиться на кулачки и пускать в ход скамейки. Став после смерти Гука президентом Королевского общества, Ньютон распорядился снять со стены висевший там портрет Гука и не просто унести в кладовку – изничтожить. Что и было служителями исполнено. Портрет оказался единственным, и сегодня мы просто не знаем, как великий ученый Роберт Гук выглядел…

О бедах и несчастьях. В правление Карла Второго на Англию свалились две нешуточные беды, в которых сами люди были совершенно не виноваты – разве что косвенно.

Первая – великая чума 1665 г. За предшествующие триста лет чума Англию посещала неоднократно, но жертв эпидемий было все же не так уж много, хотя счет и шел на десятки тысяч человек. Великая чума, свирепствовавшая главным образом в Восточной Англии и Лондоне (другие районы страны она затронула мало), по размаху напоминает «черную смерть» 1348 г., когда в течение трех лет погибла треть англичан. Больше всего смертей случилось в Лондоне, население которого в то время уже составляло полмиллиона человек, – в первую очередь из-за жуткой антисанитарии бедных районов города, крайней скученности огромного числа людей на небольшом пространстве. Тревельян полагал, что одной из причин был еще и внутренний дизайн тогдашних жилищ – и в зажиточных домах вместо вошедших в обиход позднее ковров и деревянных панелей стены завешивали соломенными циновками и суконными драпировками, где обильно гнездились крысы, переносчики чумных бактерий.

Чтобы читатель проникся духом нескольких жутких месяцев, приведу обширное описание Великой чумы в Лондоне, данное Чарлзом Диккенсом на основе исторических источников.

«Дороги, ведущие из Лондона, были запружены толпами жителей, устремившихся вон из зараженного города, тем, кто мог оказать в этом содействие, платили большие деньги. Болезнь стала теперь распространяться с такой стремительностью, что дома, где лежали больные, пришлось запереть, чтобы оградить от них здоровых. Снаружи каждая дверь была помечена красным крестом и надписью: «Боже, смилуйся над нами!» Улицы опустели, дороги поросли травой, стояла мертвая тишина. С наступлением темноты слышался отвратительный скрежет – это был звук, который издавали колеса погребальных телег: их везли люди, скрывавшие лица за сеткой; прижимая к губам платки, под скорбный звон колокольчиков, они громко и важно выкликали: «Выносите своих покойников!» Тела, уложенные в такие катафалки, сбрасывали при свете факелов в громадные ямы, и некому было произнести над ними заупокойную молитву: все боялись и на минуту задержаться на краю жутких могил. Дети, охваченные страхом, убегали от родителей, а родители от детей. Одни заболевшие умирали в одиночестве, лишенные всякой помощи. Других закалывали или душили нанятые сиделки, кравшие не только деньги больных, но и кровати. Третьи сходили с ума, выбрасывались из окон, выскакивали на улицы и от боли и отчаяния топились в реке».

Не знаю, как обстоят дела сегодня, но еще в 2000 г. места таких массовых захоронений оставались в Лондоне незастроенными пустошами…

И снова Диккенс: «Дурные и распущенные люди, обезумев от отчаяния, пьянствовали в тавернах, пели шумные песни, заболевали там, выходили и падали замертво». Описывая этот в буквальном смысле слова пир во время чумы, Диккенс не удержался, чтобы не лягнуть лишний раз Карла Второго, которого очень не любил: «Все это время Веселый Монарх веселился как обычно, и толку от него не было ровно никакого». И не задумывался над элементарным вопросом: а в чем, собственно говоря, король мог помочь лондонцам? Во времена, когда надежных противочумных лекарств еще не существовало, как и нынешних методов борьбы с эпидемиями? Абсолютно ничем…

Как часто бывает, расцвела самая махровая мистика. Снова Диккенс: «Боязливые и суеверные внушали себе, будто видят необыкновенные картины – пылающие в небесах мечи, гигантские ружья и стрелы. Кое-кто уверял, что по ночам несметные толпы привидений водят хороводы вокруг ужасающих ям».

Отбуйствовав несколько месяцев, чума пошла на убыль, а там и вовсе исчезла. Не знаю, сколько жизней она унесла в Англии, но в Лондоне умерло примерно 100 000 человек – пятая часть горожан. Это была последняя эпидемия чумы в истории Англии. Больше «черная смерть» не появлялась. Внятного объяснения этому так и не дали ни историки, ни врачи. До сих пор во многом остается загадкой, как возникают эпидемии и как они распространяются, порой очень причудливо. Странностей тут много. Впрочем, я о них подробно писал в книге об истории медицины, так что повторяться не буду, упомяну лишь, что тогда не какие-то шарлатаны, а ученые-медики в качестве лекарства использовали мох, белену, копченые конские яички и даже майскую росу. И что тут мог поделать король?

Чума еще не ушла из Лондона окончательно, когда, как будто мало было «черной смерти», навалилась другая беда – Великий пожар, самый крупный за всю историю города…

Пожар начался 2 сентября 1666 г. Есть сведения, что начался он с дома королевского пекаря Джона Фарринора. В России после одного из самых опустошительных московских пожаров появилась поговорка: «Велика Москва, а от копеечной свечки сгорела». Нечто подобное произошло и в Лондоне: оставили без присмотра печку, начался пожар, огонь не заметили вовремя, он перекинулся на соседний дом, и заполыхало… Огонь распространялся с поразительной быстротой – из-за того, что впритык друг к другу стояли домишки в основном деревянные, где из досок, где просто из оштукатуренной дранки. Большинство из них были старыми, дерево просохло и вспыхивало, как порох. К тому же многие дома были крыты соломой, как следует высохшей во время засушливого лета. Так что пищи для огня хватало…

В то время уже существовали регулярные пожарные силы, а с начала столетия и насосы, пусть примитивные. Однако пожарных не хватало, огонь распространился на большую территорию, к тому же дул сильный восточный ветер, разносивший искры и головешки. Свидетели пожара описывают и «дождь из огненных капель», и ручьи расплавленного свинца, текущие с крыши старого готического собора Св. Павла на улицы: «свинец, раскаленный докрасна, так что ни человек, ни лошадь не могли на него ступить».

Вот теперь король мог предпринять какие-то реальные действия – и предпринял. Он приехал в Лондон, послал на подмогу пожарным отряды своей личной гвардии, убеждал людей сносить дома, чтобы помешать огню распространиться, лично участвовал в тушении нескольких пожаров. По его приказу военные моряки герцога Йоркского взрывали не то что отдельные дома – целые улицы.

Лондонцы в панике бежали от разгула огненной стихии. В самом выгодном положении оказались те, кто жил на берегах Темзы – у многих были лодки, на которых и спасались по реке. Нашлись мазурики, которые беззастенчиво грабили брошенные обитателями, но еще не загоревшиеся дома – впрочем, такое во время больших городских пожаров случалось во многих странах, в том числе и в России.

Великий пожар продолжался пять дней, потом его все же удалось остановить. Помогла и природа – прошел проливной дождь, сбивший огонь и потушивший горящие головни. Однако ущерб был громадный: уцелела только шестая часть города. Огонь уничтожил 460 улиц и примерно 13 200 домов, 89 церквей, в том числе и собор Св. Павла, четверо городских ворот из семи, склады торговцев и военного флота. Погибших оказалось на удивление мало, всего шесть человек – по официальным данным, а они порой бывают заниженными, но все же, надо полагать, не в разы. Без крова остались 200 000 человек, половина выживших после чумы горожан. Лондон для вернувшихся предстал чужим, неузнаваемым. Один из очевидцев Великого пожара вспоминал: «Карабкался по грудам еще дымящихся обломков и часто ловил себя на том, что не понимал, где нахожусь. Да и никто не мог понять, где он находится, разве только по развалинам какой-нибудь церкви или ратуши, от которых остались заметная башня или шпиль». Земля под ногами этого лондонца была так горяча, что он едва мог идти, железные ворота и решетки тюрем расплавились, из погребов валили клубы черного дыма…

И снова не обошлось без махровой мистики. Знаменитая лондонская прорицательница мамаша Шиптон предсказала и «большой пожар». Некий оставшийся неизвестным человек собрал на улице толпу и уверял, что «призрак здесь указывал на дома и землю», явно предсказывая, что «на сем погосте будет похоронено множество людей».

Есть и печатные зловещие предсказания, вышедшие за несколько лет до Великой чумы и Великого пожара. В 1658 г. некий Уолтер Костелл писал: «Если пламя не превратит в пепел этот город, а также и твои кости, считай меня лжецом навсегда. О Лондон!! Лондон!» Год спустя появился квакерский памфлет «Видение будущего Лондона»: «А в самом граде, и пригородах его, и во всем, что ему принадлежало, возжегся огонь; но неведомо было, как это случилось даже в самых прекрасных его местах, и огонь был в основаниях зданий, и никто не мог погасить его». В 1651 г. лондонский астролог Уильям Лилли издал книгу «Монархия или не монархия», и в ней была довольно загадочная, оказавшаяся потом пророческой гравюра: люди на извилистых старинных улочках роют могилы, а некий «великий город» охвачен огнем. Получалось предсказание и Великой чумы, и Великого пожара.

Одним словом, хватало предсказаний, вполне себе сбывшихся и, точно установлено, сделанных заранее. Вроде бы впечатляет. Однако, вникнув в подробности и познакомившись с предысторией…

Чума, как уже говорилось, в течение трехсот с лишним лет до Великой не раз гуляла по Англии. Точно так же обстояло и с лондонскими пожарами. Кроме относительно мелких, хватало и больших, пусть и не получивших названия Великий. Томас Акройд, историк Лондона, их кропотливо пересчитал: 15 в период с 764 по 1227 год. Вот и выходит, что предсказать новую чумную эпидемию или большой лондонский пожар особого труда не составляло. Вероятность – пятьдесят на пятьдесят, либо сбудется, либо нет. Что ценность предсказаний несколько снижает. Вот если бы кто-нибудь предсказал лет за триста будущие бомбежки самолетами люфтваффе Лондона – дескать, налетят злые птицы и обрушат на город огонь… Совсем другое было бы впечатление. Но подобных предсказаний в истории не отмечено.

Так уж получилось, что Великий пожар, как ни парадоксально, пошел Лондону только на пользу. Во-первых, совершенно погасла эпидемия чумы – как полагают, огонь уничтожил превеликое множество разносивших заразу крыс. Во-вторых, очистились от старинных убогих и крайне пожароопасных домишек большие городские территории, которые теперь можно было застраивать с нуля.

Вспоминая московский пожар 1812 г., один из героев пьесы Грибоедова «Горе от ума» говорил о Москве: «Пожар способствовал ей много к украшенью». В самом деле, вместо скопища старинных домишек построили новые, современные, красивые. В точности так произошло и с Лондоном. Был разработан подробный проект новой застройки и для оплаты строительства введен новый налог – на ввозимый в Лондон уголь, давший примерно 10 000 000 фунтов.

На смену кривым средневековым улочкам пришли новые, гораздо более прямые, широкие и просторные. Большей частью их застраивали уже каменными и кирпичными домами, крытыми черепицей. Появились новые каменные церкви. Огромный вклад в перестройку Лондона внес самый знаменитый в английской истории архитектор Кристофер Рен. По его проектам построили 52 каменные церкви, в том числе новый белокаменный собор Св. Павла – и сегодня это одна из главных достопримечательностей Лондона. В одной из двух колоколен собора висит шестнадцатитонный «Большой Пол» – самый большой колокол Англии.

Неподалеку от Лондонского моста Рен воздвиг в память о пожаре монументальную колонну, получившую название «Монумент». Ее высота – 61,5 метра – выбрана отнюдь не случайно: считается, что на таком расстоянии от монумента и стоял домик королевского пекаря, с которого и начался Великий пожар.

Интересно, что во время Великого пожара уцелел памятник знаменитому поэту (и декану старого собора Св. Павла) Джону Донну. Это ему принадлежат знаменитые строки: «Не спрашивай, по ком звонит колокол. Может оказаться, он звонит по тебе».

Еще парочка любопытных фактов. Очевидец пожара, по имени то ли Грифин, то ли Гриффит, подсчитал потом: сгорело ровно столько церквей, сколько дней бушевал пожар. А уцелело ровно столько, сколько уцелело лондонских таверн. Подсчеты эти никто не оспаривал, но речь явно идет о простом совпадении, какие случаются нередко. Вот, например: сторонники цифровой магии давно уже крутятся вокруг египетских пирамид, находя в тех или иных промерах что-нибудь вроде одной миллионной расстояния от Земли до Солнца. И уверяют на этом основании, что сие неспроста, что эти размеры умышленно заложили то ли инопланетяне, то ли тайные общества хранителей знаний, оставшихся от древних исчезнувших цивилизаций. По этому поводу чешский фантаст и популяризатор науки Людовик Соучек как-то язвительно заметил: если измерить длину автострады Прага – Брно, она тоже составит миллионную долю расстояния от Земли до Солнца. Ну явно и тут инопланетяне постарались. Совпадения, и не более того. Лично я не сомневаюсь: не исключено, если я измерю свой дом в высоту от конька крыши до земли, высота будет равна чему-нибудь вроде одной стотысячной расстояния от Земли до Луны или одной сотой от высоты какого-нибудь средневекового собора…

Да, Монумент сначала собирались увенчать либо статуей Карла Второго, немало потрудившегося во время борьбы с пожаром, либо изображением Феникса – мифологической птицы, которая время от времени сжигает себя на костре, но всякий раз возрождается омоложенной. Однако остановились на изображении языков пламени (а изображение Феникса появилось на фасаде нового собора Св. Павла). Вскоре после пожара возникли две первые в истории страховые компании, занимавшиеся исключительно страхованием от пожара – «Солнце» и «Феникс» (компании, страховавшие грузоперевозки, уже давненько существовали).

Маленькая ботаническая загадка: после Великого пожара в Лондоне появилось неизвестное прежде там растение с желтыми цветами, названное «лондонской фиалкой». В 1667–1668 гг. эти фиалки росли в необычайном изобилии на руинах близ собора Св. Павла. После окончания Второй мировой войны, в 1945 г., эти цветы во множестве появились «за чертой города». Некоторые прозвали эту фиалку «цветком огня».

После Великого пожара стали кружить злобные сплетни, утверждавшие, что Лондон подожгли умышленно. Пресвитериане обвиняли в этом иезуитов – излюбленную мишень для глупых сплетен во многих европейских странах, как протестантских, так и католических.

Еще о женщинах – на сей раз не короля Карла Первого, а его младшего брата Иакова, герцога Йоркского. Младший, как и старший, увлеченно охотился за юбками, начав это веселое занятие в тринадцать лет. Вероятнее всего, это наследственное – оба брата были родными внуками виднейшего либертанца своей эпохи французского короля Генриха Четвертого. Другое дело, что герцог веселился далеко не с таким размахом, как его венценосный брат, по чисто финансовым причинам: кошелек у него был гораздо более тощим, чем королевский.

Среди его амурных похождений выделяется по-настоящему романтическая история. Еще до казни Карла Первого восемнадцатилетнего принца приютили в Голландии, при дворе тамошнего правителя принца Оранского. Чисто по-родственному: женой принца была принцесса Мария, старшая дочь Карла Первого, родная сестра Иакова и Карла. Среди ее фрейлин оказалась англичанка Анна Хайд, с которой Иаков вскоре и закрутил бурный роман. Не подлежит сомнению, что там с обеих сторон была чистая любовь без малейшего расчета: Иаков был изгнанником с совершенно туманным будущим и пустым карманом, он, конечно, законным образом носил титул принца английского королевского дома, приносивший лишь моральное удовлетворение. Анна – дочь небогатого дворянина-роялиста, воевавшего на стороне Карла и бежавшего из Англии после победы Кромвеля опять-таки с пустым карманом. Вернувшись в Англию вместе с братом, Иаков не просто увез с собой Анну – вскоре тайно с ней обвенчался в том же 1660 г. – за шесть недель до появления на свет их сына, умершего при родах.

Когда об этом стало известно, шум поднялся страшный. Негодовала королева Генриетта Мария – из-за того, что ее невесткой нежданно-негаданно оказалась «простая» дворяночка без капли королевской крови в жилах, да вдобавок протестантка (сама королева оставалась католичкой). Очень возмущалась принцесса Оранская Мария – подумать только, ее бывшая фрейлина, «замарашка», вошла в королевскую семью Стюартов, стала законной герцогиней Йоркской, женой наследника престола! Крайне сердился и отец Анны, решивший, что король теперь разгневается на него из-за этого брака, и карьеры, на которую папенька Анны рассчитывал, уже не сделать.

Напрасно боялся. Карл Второй, как истый либертанец, к неравному браку младшего брата отнесся совершенно спокойно. Отец Анны все же карьеру сделал неплохую: стал герцогом Кларендоном и семь лет был главным министром короля, его правой рукой. Угодил потом в опалу исключительно из-за собственного промаха: он ведал еще и Большой Государственной печатью – каковой отказался скрепить указ короля о выделении новых немаленьких субсидий Барбаре Кастльмен, в то время самой влиятельной королевской фаворитке. Разъяренная Барбара быстренько восстановила короля против герцога – а с другой стороны наседал парламент, где Кларендона очень не любили. Во избежание лишних склок, ничуть не собиравшихся затухать, король не просто отправил Кларендона в отставку – открытым текстом дал понять, что лучше бы герцогу добровольно и с пенсией покинуть Англию. Кларендон вторично отправился в изгнание и уже не вернулся, умер во Франции.

А для герцогини Анны настали непростые времена – при дворе поползли унизительные для нее слухи, будто отцом ее первого ребенка был вовсе не Иаков. Мало того, по Лондону расхаживал гвардейский капитан Чарльз Беркли и, крутя усы, рассказывал всем и каждому, что он и есть отец покойного малютки. После этого слухам поверил и сам герцог Йоркский, что высказал жене в лицо. Анна позвала епископа Винчестерского и при нем торжественно поклялась Иакову, что никогда ему не изменяла. И слегла в постель с нервной горячкой.

Тут вмешался Карл Второй. Он-то как раз невестке поверил и велел нарядить расследование по поводу капитана Беркли. Однако начать следствие не успели, все разрешилось иначе. Мария Оранская, умиравшая от оспы (которая в то время была болезнью смертельной, и ее совершенно не умели лечить), покаялась на исповеди, что это она во всем виновата и Беркли распространял клевету насчет Анны по ее наущению (и наверняка за хорошие деньги в качестве «платы за риск»). Риск и в самом деле был нешуточный: Иаков, человек крутого нрава, вполне мог подослать к болтуну убийц).

Когда известия об исповеди принцессы Марии достигли Англии, Беркли бросился к Иакову каяться. О деньгах он не упомянул и словечком, вдохновенно вещал, что он врал из самых высоких побуждений – во-первых, будучи ярым роялистом, был возмущен неравным браком герцога и хотел, чтобы тот женился на более знатной особе, а во-вторых, сам был без памяти влюблен в Анну и хотел расстроить брак Иакова, чтобы самому на ней жениться. Неизвестно точно, поверил ли Иаков во всю эту лирику, но Беркли отпустил с миром и преследовать не стал, хотя с помощью своих немаленьких возможностей запрессовать мог неслабо. Видя такое дело, и отец Анны с ней помирился.

Не подлежит сомнению, что Иаков Анну любил по-настоящему, что ему нисколечко не мешало бегать за юбками со всем усердием. Отчего Анна не раз устраивала супругу бурные сцены – и все шло по накатанной. Ходили даже слухи, что именно Анна стояла за убийством одной из фавориток мужа, Маргарет Денэм, жены известного тогда, а ныне забытого драматурга Джона Денэма. Исторического подтверждения эти слухи не нашли.

Историю Иакова и Анны нужно непременно упомянуть, потому что она имеет прямое отношение к главной теме нашего повествования. Детская смертность в те времена была высокой – что в домах знатных господ, что в крестьянских лачугах. Из восьми детей, что Анна родила Иакову, в живых остались и выросли только две девочки. Они-то потом и стали королевами Англии – сначала Мария, а потом Анна.

Овдовев после смерти Анны, Иаков, совсем нестарый, решил жениться вторично. Его второй брак оказался не только его личным делом, а еще и поводом для нешуточных политических баталий. Иаков взял в жены юную очаровательную итальянскую герцогиню Марию-Беатрису, сестру герцога Моденского. (Интересная была парочка – сорокалетний матерый развратник и пятнадцатилетняя девушка, воспитывавшаяся в монастыре и одно время сама собиравшаяся постричься в монахини. Крайне пикантно, должно быть, выглядела их брачная ночь…)

В Англии поднялась настоящая буря, возбудились и англиканцы (державшие тогда большинство в парламенте), и протестанты всех толков. Снова по стране поползли слухи о зловещем «папистском заговоре». Мария-Беатриса была католичкой, а Иаков к тому времени уже не скрывал, что исповедует католицизм, нарушая все тогдашние законы, держал при себе католических священников, и они в его дворце открыто служили мессу. Вновь поползли разговоры, что Иаков вот-вот с потрохами продаст Англию Ватикану. Так что вся надежда на добрых англиканок Марию и Анну.

Надо сказать, семья у Иакова была дружная. Мария и Анна отнеслись к юной мачехе с симпатией, благо были почти ровесницами: Мария была старше итальянки всего-то на четыре года, Анна – на семь.

Идиллия продолжалась недолго. Виги наседали, всерьез опасаясь, что Мария и Анна, воспитываясь у отца-католика и мачехи-католички, от «истинной» веры отшатнутся и угодят в тенета «клятого папизма». В конце концов Карл Второй, всю жизнь умело балансировавший между основными религиями и озабоченный будущим династии, форменным образом, говоря по-современному, лишил младшего брата родительских прав. Девушек забрали из отцовского дома и отдали на воспитание епископу Лондонскому Комптону. Иакову, как любому нормальному отцу, это страшно не понравилось, но он ничего не мог поделать.

Протестантам этого показалось мало, и они состряпали грандиозную провокацию, сочинив заговор, по которому якобы католики во главе с иезуитами (ну что за заговор без зловредных иезуитов?) хотели убить короля и возвести на трон герцога Йоркского, который, соответственно, и продаст Англию Ватикану за смешные деньги.

Первое время дела у них шли удачно – за участие в мнимом заговоре казнили трех католиков-мирян и пятерых попавшихся под руку иезуитов. Но потом провокаторы заигрались – стали обвинять в государственной измене саму королеву, а парламент принял акт о лишении Иакова прав наследника престола. Вдобавок образовался уже не вымышленный, а самый настоящий заговор под руководством нескольких знатных лордов и кровно заинтересованного герцога Монмута. Я о нем раньше уже писал вскользь: тот самый заговор, по которому следовало засесть в домике возле дороги, по которой часто проезжали король и Иаков, и расстрелять их из окон. Ну а на трон возвести Монмута в обход Марии и Анны.

Парламент король распустил, заговор, выданный кем-то из своих, разгромил. Двое благородных лордов расстались с головами, остальные тоже без наказания не остались. Герцог Монмут вымолил у отца прощение и, как уже поминалось, отделался недолгой ссылкой в Голландию.

Герцог Йоркский остался на коне. Вопреки действовавшему тогда парламентскому акту, запрещавшему назначать католиков на какие бы то ни было государственные должности, он официально получил и пост королевского наместника в Шотландии. И устроил там ковенантерам вторую Варфоломеевскую ночь – некоторое время шли форменные бои между отрядами ковенантеров и войсками герцога Йоркского, но до гражданской войны дело не дошло. Как исстари водилось, часть влиятельных шотландских лордов (несомненно, за хорошую денежку) перешла на сторону герцога и помогла добить ковенантеров. А шотландский парламент добровольно и с песней принял решение: герцог, хоть и папист, не может быть лишен прав наследника престола. Главу протестантской оппозиции лорда Аргайла судили и приговорили к смерти за государственную измену, но он сумел бежать, переодевшись пажом, в свите своей дочери, леди Софи Линдсей. Мы с ним еще встретимся в следующей главе.

Некоторые шотландские вельможи, узнав, что леди Софи помогла отцу бежать, предложили прогнать молодую женщину кнутом по улицам Эдинбурга. Герцог Йоркский, к его чести, эту веселую потеху запретил, сказав, что у англичан не принято так обращаться с дамами. И вернулся в Англию, где занял посты члена Королевского совета и первого лорда Адмиралтейства – опять-таки вопреки тому самому закону «Тест-Акт», по которому католики были лишены права занимать какие бы то ни было должности на государственной службе…

Немного об английских пиратах того времени. Они главным образом, как и их иностранные коллеги по ремеслу, кучковались во Флибустьерском, Карибском море, где условия были самые для них благоприятные. Главные острова принадлежали нескольким государствам – Французская Тортуга, голландский Кюрасао, английские Ямайка и Барбадос, испанские Эспаньола (Куба) и Гаити. Кто-нибудь с кем-нибудь постоянно воевал, а если не воевал, то все равно старался под шумок захватить торговые суда потенциального противника или ограбить его береговые поселения. В этих условиях пираты были как нельзя более кстати – им охотно выдавали каперские свидетельства, за которыми сами пираты стояли в очереди: эта бумага делала их в некотором смысле респектабельными. Испанцы по каким-то своим причинам каперские свидетельства не выдавали до самого конца XVII в., а вот французский губернатор Тортуги д’Ожерон развернулся не в пример шире, чем многие его коллеги. Рафаэль Сабатини в романе «Хроника капитана Блада» описал его в большом соответствии с исторической правдой. Д’Ожерон выдавал каперские патенты налево и направо, а кроме того, позволял отстаиваться в портах Тортуги любому, кто платил десятую долю с добычи. Будучи не только королевским чиновником, но и представителем французской Ост-Индской компании, он еще скупал добычи по ценам дешевле рыночных, а тем пиратам, кто выручку не проматывал, а откладывал денежки на будущее, выдавал векселя на надежные банки Франции – конечно, за процент.

Однажды он организовал интересное мероприятие – поставку пиратам жен. Население Ямайки было не таким уж большим, веселых красоток с пониженной социальной ответственностью на всех флибустьеров не хватало – к тому же многие из них, люди степенные, стремились обзавестись постоянной подругой жизни: чтобы на берегу был и домик, и хозяйство, и обед на столе, и теплая постель.

Д’Ожерон придумал нестандартный ход. Во Франции агенты Вест-Индской компании устроили массовую вербовку кандидаток в невесты. Без всякой щепетильности откупили у начальства тюрем и исправительных домов воровок и проституток, искали подходящих девиц по тавернам, улицам и базарам. Соглашались многие – не столько из любви к приключениям, сколько из желания «завязать» в далеких краях, где о их прошлом никто не знает, стать вполне себе приличными хозяйками домашнего очага. Ну а то, что мужья будут пиратами, их как-то не пугало – главное, чтобы был достаток в доме и денежки муженек не в кабаке прогуливал, а домой приносил.

В центр Ямайки, портовое поселение Бас-Терра, привезли около сотни женщин. И на следующий день состоялся самый натуральный аукцион: прибывших по очереди выводили на всеобщее обозрение, пираты выкрикивали свою цену, ставки росли, и в конце концов, как водится на всяком аукционе, девушка доставалась тому, кто платил больше всех. Очередную супружескую пару тут же венчали. Современники и очевидцы рассказывали потом, что большинство таких браков оказались вполне счастливыми. На аукционе д’Ожерон заработал прилично, да к тому же увеличил число «добросовестных» подопечных: одинокий флибустьер без кола и двора и женатый, которому нужно содержать дом, жену и не замедливших появиться детей, – две большие разницы.

Женатый трудится гораздо более прилежно – к чему бы ни прикладывал руки, к мирному ремеслу или морскому разбою.

Ободренный успехом и выгодой, д’Ожерон устроил еще несколько рейсов невест. Оборотистый был человек…

Примерно так вели себя и английские власти Ямайки, закрыв глаза на то, что флибустьеры основали на острове целый город, Порт-Ройяль, подчинявшийся исключительно законам «берегового братства». Его жители приносили властям немалый доход, так что следовало отбросить всякое чистоплюйство.

Среди пиратов попадались ловкачи, ухитрявшиеся выправить каперские патенты сразу двух враждующих государств. Правда, таких власти не любили и при поимке обычно вешали. Случались и откровенные курьезы. Один флибустьер, не знавший ни словечка по-французски, долго размахивал внушительной бумагой с печатью, всем объясняя, что это натуральный каперский патент. Потом нашелся знаток французского и объяснил: это всего-навсего выданное французской администрацией разрешение охотиться на диких коз во французских владениях. Такой охотничий билет. К превеликому сожалению, я не докопался, чем эта история кончилась и как пират поступил с выдавшим эту бумагу чиновником – несомненно, кто-то оборотистый за хорошие деньги эту бумагу и выписал, убедившись, что французского клиент не знает.

Расскажу об одном-единственном английском пирате Бартоломью Шарпе. Знаменит он не богатой добычей – с этим у него как раз всегда обстояло не лучшим образом. Ему никогда не везло так, как его соотечественнику Джону Дэвису. Тот с восемью десятками человек отправился пограбить немаленький испанский город в устье реки Никарагуа. Чтобы открыто напасть на город (расположенный в сорока милях от берега), сил не хватало – в городе стояли гарнизоном восемьсот солдат регулярной армии. Ночкой темной люди Дэвиса форменным образом прокрались в город (испанцы полагали себя в полной безопасности и не выставляли ни ночной стражи, ни патрулей), в хорошем темпе разграбили дома трех-четырех самых богатых горожан и местную церковь. Церковный служка сумел убежать и поднял тревогу. Однако пираты пробежали сорок миль с результатом, который наверняка при других условиях был бы отмечен олимпийскими медалями, сели на корабли и благополучно уплыли. Денег, серебряной посуды и драгоценностей им досталось на сорок тысяч испанских реалов золотом.

Очень многие предприятия Шарпа, наоборот, заканчивались полным провалом. Однажды его пираты, видя такое невезение, решили капитана разжаловать и даже посадили под замок в трюм, но он как-то выкрутился и должность сохранил. Известность в «береговом братстве» он приобрел из-за одной откровенно забавной истории, где причудливым образом смешались романтика и невежество.

Летом 1681 г. корабль Шарпа «Троица» взял на абордаж у чилийского побережья испанский галеон «Сан-Розарио». Корабль был торговый, оружия на нем не имелось никакого, так что испанцы спустили флаг без сопротивления. Тут же обыскав трюмы, пираты там нашли бочки с превосходным испанским вином и множество слитков какого-то светлого металла. Ни капитан, ни его пираты так и не смогли определить, что это за металл, а испанцы пожимали плечами и говорили, что и сами не знают: они люди маленькие, что им погрузили, то и везут.

В конце концов большинством голосов пираты решили, что это либо олово, либо свинец. Больших прибылей с этого не получишь, но кое-какие денежки выручить можно: олово тогда шло на посуду, а свинец – на пули, которые каждый делал себе сам, благо дело нехитрое и требует лишь несложного инструмента. Все же лучше, чем ничего, на добрую выпивку хватит…

Капитан уже собрался было распорядиться, чтобы перегружали металл, но тут… На палубе показалась молодая испанка красы неописуемой, как писал позже в воспоминаниях Шарп, «наипрекраснейшее создание, которое когда-либо представало моим очам». Шарп себя всегда позиционировал как «благородного» разбойника, над пленными не издевался и не позволял своим орлам охально обижать пленников. Увидев красотку, он моментально потерял голову и распустил павлиний хвост, рассыпаясь мелким бесом: дескать, я не вульгарный бандюган, а джентльмен удачи, и опасаться вам совершенно нечего, о прекрасная сеньорита! Казак ребенка не обидит!

Он и в самом деле любил до того именовать себя при каждом удобном случае «ценитель морей», «художник океанов». Красотка оттаяла и, посылая капитану умоляюще-восхищенные взгляды, попросила: может быть, он, как подобает благородному джентльмену, отпустит «Сан-Розарио» вместе с грузом?

Очарованный Шарп распорядился металл не трогать. На бочки с вином благородство пиратов все же не распространилось (русские люди их завсегда поймут). Все вино они перегрузили на свой корабль. Испанцы за этим наблюдали без всякого сокрушения, ухмыляясь в усы.

Все выяснилось через несколько месяцев, когда Шарп, поболтавшись по морям, решил отдохнуть в порту Антигуа. Один из его людей все же, покидая «Сан-Розарио», сунул в карман слиток, рассудив просто: если это олово, его можно продать посудных дел мастерам, а если свинец – отольет себе пуль. Пропившись в кабаке до последнего гроша, он променял слиток на ром (зная хватку трактирщиков, вряд ли на ведро, самое большее на пару бутылок). У трактирщика возникли смутные подозрения, и он на следующий день отнес слиток ювелирам. Те враз определили, что никакое это не олово и не свинец – высокопробное серебро. И купили за хорошие деньги.

«Сан-Розарио» оказался очередным «серебряным» галеоном, и груз стоил больших денег. Эта история быстро распространилась, Шарп и экипаж «Троицы» стали предметом насмешек «берегового братства». Известно, что прекрасной сеньорите владельцы серебра за спасение драгоценного груза назначили большой пенсион…

Потом Шарпу все же крупно повезло. Англичане его изловили и собирались судить, – что неизбежно кончилось бы виселицей. Однако, покидая «Сан-Розарио», Шарп хозяйственно прихватил ворох испанских карт Тихого океана и Южных морей – точных, засекреченных, имевших прямо-таки стратегическое значение для моряков. Шарп передал карты властям, дело дошло до короля, и Иаков поступил, как некогда Елизавета с пиратами Ла-Манша: помиловал Шарпа и как ценного специалиста назначил капитаном военно-морского флота.

Еще один пример крупного невезения – капитан Джон Кук, плававший на судне «Месть». В апреле 1683 г. он взял на абордаж у африканских берегов голландское судно с грузом «черного дерева» и бренди. Голландский корабль был больше и удобнее «Мести», так что Кук пересадил на «Месть» голландцев, а сам уплыл на их судне, которое тут же назвал «Услада холостяка». Название взял не с потолка: «живой груз» состоял из примерно шестидесяти молоденьких негритянок. Так что несколько месяцев на корабле царило веселье в истинно либертанском духе. Потом, в апреле 1684 г., возле мыса Горн «Услада холостяка» попала в сильный шторм, потащивший корабль на юг, в сторону неоткрытой еще Антарктиды, где стояла стужа. Не выдержав морозов, непривычные к ним африканки умерли все до одной. Пираты тоже страдали от холода – никакой теплой одежды на корабле не имелось. И наперебой твердили, что вся беда из-за того, что они оставили на борту женщин, хотя старое поверье гласит: женщина на корабле – к несчастью. Уцелели они исключительно благодаря бренди, коего, несмотря на активное употребление в течение нескольких месяцев, оставалось еще немало. Экспериментальным путем быстро установили: если выдувать по три кварты бренди в день, до смерти не замерзнешь (три кварты – это примерно 3,3 литра. Я бы столько за день не выпил), в конце концов, шторм стих и корабль выбрался в более теплые края. Один из пиратов, Эмброз Коули, писал потом: «Мы заключили, что интрижки с женщинами очень опасны и вызывают штормы».

Ну а если перейти к более серьезным вещам, окажется, что к концу правления Карла Второго английских поселенцев в Америке насчитывалось уже примерно полмиллиона, и вместо прежних разрозненных поселений вдоль Атлантического побережья сплошной полосой протянулись тринадцать колоний – впоследствии именно они поднимут знамя американской революции, провозгласив себя свободным государством, Северо-Американскими Соединенными Штатами. Интересно, что тяга к независимости впервые проявила себя уже при Карле – в 1660 г. веротерпимая колония Мериленд провозгласила себя вольной республикой, президентом которой назначил себя губернатор колонии. В Лондоне отреагировали мгновенно – послали военный корабль с солдатами, самопровозглашенного президента сместили и выслали в Англию, вольную республику аннулировали, но этим все репрессии и ограничились. Пример оказался заразительным – колонии Массачусетс, Коннектикут, Плимут и Нью-Хейвен объединились в некую конфедерацию. Вольной республикой, правда, себя не объявляли, но «отжали» у королевской власти часть полномочий по внешней торговле и внешним сношениям. Забегая вперед, скажу, что это им сошло с рук – Карл Второй умер, не успев навести порядок, его преемник просидел на троне недолго, и у него было гораздо больше хлопот, чем американские дела, а у последующих монархов попросту не дошли руки. И конфедерация пользовалась этими полномочиями до самого провозглашения республики.

Карл Второй умер на двадцать пятом году правления и пятьдесят пятом году жизни, как уверены все его биографы и историки – преждевременно, от последствий долгой разгульной жизни. С ним случился апоплексический удар. Никак нельзя исключать, что кончину Карла ускорило как раз лечение. Тогдашние «светила медицины», числом двенадцать, пустили в ход все приемы и снадобья, считавшиеся тогда последним достижением науки: кровопускание, рвотное в больших количествах, разнообразные целебные соли, купорос, настой чемерицы, сироп из крушины. Перенесшему инсульт человеку все это могло помочь, как мертвому припарки, а вот конец наверняка ускорило. Особенно если учесть, что эскулапы еще зачем-то прикладывали больному к голове раскаленное железо… От такого врачевания, пожалуй что, и здоровый отдаст концы. Карл умер. Человек, безусловно, был яркий и незаурядный, оставшийся в памяти потомков отнюдь не благодаря фантастическим гулянкам и обширному гарему – для страны он сделал немало важного и полезного. Правда, значительные достижения – например, создание Королевского общества – мешались с довольно курьезными: Карл в числе прочего вывел новую породу длинноухих комнатных собачек, названную в его честь «кинг-чарльз».

Незаконные сыновья короля и некоторые его фаворитки вошли в круг высшей английской знати. Интересно, что правнучкой (с длинным числом «пра») Луизы де Керуаль была принцесса Диана, в девичестве герцогиня Спенсер.

Чисто личные впечатления. При работе над книгой мне попалась обширная и объективная биография Карла – с прижизненными портретами его главных фавориток. С чисто мужской точки зрения мне не показались красавицами ни Луиза де Керуаль, ни Барбара Пальмер, ни Франциска (Фрэнсис) Стюарт. Решительно не понимаю, что Карл в них нашел. Но вот Нелл Гвин… Сохранился ее портрет, предположительно кисти сэра Питера Лели, где она позирует в образе Венеры – то есть одеждой не обременена, только амурчик целомудренно прикрыл главную женскую тайну крохотным кусочком материи. До чего очаровательная женщина…

В приемной умирающего короля собрались 75 человек – сплошь высшая знать королевства. Среди них было пятеро епископов, они и предложили Карлу принять причастие по англиканскому обряду. Карл отказался. Герцог Йоркский привел ему католического священника, отца Хаддлстоуна, старого знакомого – сорок лет назад он помог юному принцу скрыться от солдат Кромвеля. Карл принял крещение и причастие по католическому обряду.