Глава четвертая

Захват поглощает личность

Дэвид Фостер Уоллес

Чтобы полностью разобраться в воздействии захвата, мы должны рассматривать это явление как результат всего жизненного опыта. Жизнь Дэвида Фостера Уоллеса – пример того, что может случиться, когда захват направлен против личности: крайняя степень чувствительности превращается в жгучий перфекционизм, а он, в свою очередь, – в неослабевающую самокритику в компании со сверхъестественной способностью анализировать недостатки в собственном анализе. Уоллес попал именно в такую западню, и это привело к отчаянию, которого он, в конце концов, не смог ни понять, ни избежать.

* * *

К шестнадцати годам, поступив в старший класс школы, Уоллес начал серьезную борьбу за сохранение эмоционального равновесия. Ребенком он был весьма стеснительным, но в подростковом возрасте его страдания обострились. Дэвид стремился, по словам младшей сестры Эми Уоллес-Хейвенс, «смотреть на мир и поступки людей как на что-то исключительно смешное». Это вовсе не было подлым, говорит Эми; выглядело это так, словно он пришел с другой планеты и потерял своих соотечественников.

Тем не менее Уоллес искал общества и находил его преимущественно среди членов местной теннисной команды. Он начал заниматься теннисом в двенадцать лет и вскоре достиг достаточных успехов, чтобы участвовать в местном чемпионате. В те же самые годы Уоллес открыл для себя, что курение травки помогает успокоить его мятущийся разум, и нередко прибегал к этому средству.

Эти два увлечения – теннис и марихуана – помогали Уоллесу чувствовать себя лучше, но ничто не могло полностью ограничить постоянно растущий, всепоглощающий страх. Уоллес говорил Марку Костелло, с которым дружил всю жизнь, о глубоком чувстве бессилия, одолевавшем его в старших классах. Уоллес описывал, что он временами был неспособен покинуть свою комнату и приходил в ужас от непонимания происходящего с ним. Он страдал от агорафобии и панических атак – становился «пепельно-серым», как говорил его отец, «трясся, и его выворачивало наизнанку», – а также от вспышек ярости. Однажды в приступе бешенства он дошел до того, что протащил сестру через кучу собачьих фекалий, после того как они поссорились в школе и оба заработали взыскание.

«В старших классах он задумывался [о самоубийстве], – вспоминает другой университетский товарищ Уоллеса. – Мы обсуждали это и соглашались, что искушение велико и что отсутствие выхода из личного ада – иллюзия: самоубийство является единственным способом облегчения, прекращения боли». Уоллес был не первым среди своих родственников, кто мыслил таким образом, – его двоюродный дедушка с материнской стороны, а также тетя лишили себя жизни.

Во время первого года обучения в колледже Амхерст Уоллес надеялся на какое-то обновление – и некоторое время его ощущал. По свидетельству его соседей по комнате, иногда по утрам он распахивал окно и кричал всему миру: «Обожаю это место!»

Уоллес завязал дружбу, которая обещала утешение единомышленникам. Он почти сразу познакомился с Костелло, их комнаты находились рядом, а вскоре и с Кори Вашингтоном, пятнадцатилетним вундеркиндом, который жил дома с родителями – руководство колледжа считало его слишком юным для общежития. «Ребята были эмоционально близки, имели похожие проблемы, от которых им приходилось защищаться», – говорил о трех друзьях профессор Амхерста Эндрю Паркер.

Дэйв Колмар, приятельствовавший с Уоллесом на последних курсах Амхерста, вспоминает: «Мы хорошо ладили друг с другом, обсуждали вещи, которые многие посчитали бы смешными. Я говорю на шести языках, а в то время трудился над диссертацией, для которой требовалось два иностранных языка. Я сильно увлекся тонкостями грамматики, и Дэвид вместе со мной. Он спорил об инфинитиве с отделенной частицей или о том, как его мама употребляет определения с исчисляемыми или неисчисляемыми существительными не ради любопытства. Дэвиду действительно было интересно. Мы погружались в языковую среду. Но в чем мы действительно были единодушны, так это во взгляде на такие вещи, как одиночество и уединение, – они были словно темная сторона. Мы порядочно баловались травкой».

Чарли Маклаган, состоятельный уроженец Чикаго, познакомился с Уоллесом на первом курсе. Он также вспоминает об этой темной стороне. «Мы немало экспериментировали с наркотиками, – рассказывает Маклаган. – Я принимал довольно много ЛСД, галлюциногенов и экстази, и мы с Дэвидом часто отъезжали вместе. Ему нравилось. Мы проводили долгие ночные часы, слушая музыку, болтая и получая кайф. Он приходил в восемь вечера и шел спать в пять утра». Весь первый год в Амхерсте Уоллес с удовольствием забивал косяк каждый день, в одно и то же время – примерно в четыре часа дня, – с группой парней, живших в соседних комнатах.

Появление тесного кружка приятелей во многом удовлетворяло жгучую потребность Уоллеса в общении – непреодолимое желание, которое впоследствии подвигло его к писательству. Кружок друзей служил и своеобразным буфером, который не давал Уоллесу чувствовать себя в колледже неудачником, каким он ощущал себя в старших классах школы: «Иногда его называли “квашней”. Он был немного полноватым. Я бы не назвал Дэвида привлекательным, – вспоминает Маклаган. – Не думаю, что он знал о своем прозвище, но, я уверен, ощущал некоторое презрение или отверженность от некоторых соучеников».

Однако важнее всего другое. Уоллес прекрасно сознавал свой выдающийся интеллект, и другие в колледже это тоже признали. «Вскоре на него обратили внимание профессора, – рассказывал один из соседей по комнате. – С тех пор как они увидели первую работу Дэвида, они требовали, чтобы он учился все лучше и лучше, – и Дэвид восхищался своими учителями. Он заставлял себя радовать их». Уоллес никогда не получал оценки ниже «А» с минусом за все время учебы, и даже смог получить «А» с плюсом в одном семестре.

Однако, несмотря на триумфальный успех, Уоллес никогда не испытывал истинного удовлетворения. Сначала у него были проблемы социальной адаптации в новом окружении, особенно потому, что новая жизнь отличалась от той, которую он знал дома. «Дэйв приехал из южной части Иллинойса, из обычной школы; он был небогат, а с нами учились парни, закончившие частные школы, например “Эндовер” или “Дирфилд Экедеми”, или происходившие из семей со “старыми деньгами”, из сердца южных штатов, или из Нью-Йорка, Бостона, или даже дети дипломатов из Вашингтона, – говорит один из соседей Уоллеса по комнате. – Они привыкли держаться сами по себе, свободно чувствовали себя с девушками и в социальном плане смотрелись знатоками в подобных ситуациях. Дэйв, очевидно, отлично видел все различия. И хотя эти студенты были весьма поверхностными, Дэвид чувствовал себя в меньшинстве. Я знаю, как неприятно ему было из-за этого».

Сам Уоллес признал это спустя много лет в интервью журналу «Амхерст»: «Я не входил в братство, не посещал вечеринки и вообще не сильно участвовал в жизни колледжа. У меня было несколько близких друзей, весь мой круг. Я все время учился. То есть буквально все время. Я был одним из тех людей, которые сидели в библиотеке Фроста до последней минуты в пятницу вечером, а утром в субботу, сразу после завтрака, уже были на ее ступенях в ожидании открытия. Существовала счастливая причина для такой учебы, а также печальная причина. Это был Амхерст с его большими надеждами, блестящими профессорами и авральными работами. Мне нравилось читать, писать и думать. Во многих смыслах я здесь стал живым. Но я все время боялся. Амхерст ужасал меня – своей красотой, традицией, элитностью и стоимостью».

Все это были проблемы, с которыми сталкивались многие первокурсники. Особенно подавляло Уоллеса растущее понимание того, что, несмотря на многообещающий блеск нового начинания, он не мог побороть свои прежние слабые стороны.

«Когда мы были детьми, ни у кого из нас не было дырок в зубах. У Дэвида появилась дырка в восьмом классе, и он просто испугался, – вспоминает сестра Уоллеса. – Я помню, он был ошеломлен от омерзения… Ведь он хотел быть самым лучшим во всем. Ему нравилось отделять себя от других людей, от всего, что считается нормальным. И это на самом деле обернулось тем, что иметь дырку в зубе неприемлемо. Дэвид любил рассказывать, как он отлично справился, не важно с чем. Это касалось всего подряд – от посещения дантиста: “Вот удивительный парень, у которого нет никаких дырок” – до самых лучших отметок в школе».

Уоллес рано столкнулся с дилеммой: нужно ли ставить такие высокие цели, которых он наверняка не достигнет? Грандиозные намерения должны были показать ему собственное превосходство, но вместо этого создали внутренне преставление о себе, которое сопровождало его всю жизнь: он не соответствует требованиям; его жизнь – обман; он неудачник. Самокритика в крайней степени – тень над всеми его устремлениями – постоянно подтачивала его.

Это настроение распространялось и на личную жизнь Уоллеса. Джеймс Уоллес объяснял: «Если кто-то говорил Дэвиду: “Я люблю тебя”, его реакция была следующей: “Я снова это сделал. Я обманул человека, который не увидел мои плохие стороны”». Тем не менее, плывя вверх по течению через потоки собственного неодобрения, Уоллес всегда надеялся на большее: больше достижений, больше признания, больше любви.

С самого юного возраста Уоллес решительно настроился произвести впечатление на родителей – двух высокоинтеллектуальных людей с собственными жесткими стандартами. Отец Уоллеса был ученым, который десятилетиями работал над очень сложными философскими проблемами. Салли была профессором английского языка в колледже Паркленд, штат Иллинойс, и твердой рукой вела домашнее хозяйство. Она любила играть в слова и обожала звучание определенных выражений. Кроме того, она была страстно увлечена грамматикой и в 1980 году написала книгу под названием «Практический английский безболезненно», предназначенную обучать грамматике и сочинению в легкой и веселой манере. Мать Уоллеса делилась с детьми своими интересами; Уоллес поддерживал ее с энтузиазмом. Дети придумывали розыгрыши друг для друга, играя со значением и написанием слов. «Когда Дэвид учился в старших классах, ему нравилось прийти домой и крикнуть мне: “Где мои родовые покровы? – которые также называют рубашкой”, – привела один такой пример Салли. – По-моему, он увлекался этим до самого отъезда в колледж».

«Он на самом деле ужасно хотел, чтобы родители им гордились, – рассказывает Эми о своем брате. – Он думал, что родители не ценили, каким умным он был».

Живительная надежда на то, что все станет по-другому в новом окружении, начала таять на втором году обучения в Амхерсте. Разум Уоллеса – всегда проницательный и быстрый – начал слегка успокаиваться на первом курсе, смущенный новизной обстановки и достигнутыми успехами. Однако, когда Уоллес вернулся к учебе осенью 1981 года, все вернулось на свои места.

«Когда вы что-то говорили Уоллесу, он считывал не только прямой смысл ваших слов, но и коннотацию: какое намерение может стоять за словами, какой более глубокий эмоциональный подтекст? – рассказывает Уильям Деврие, один из профессоров, учивший Уоллеса в Амхерсте. – Я не думаю, что он воспринимал более осознанно свое физическое окружение, но скорее всего Уоллес был более чувствительным к обычным и эмоциональным аспектам человеческой деятельности и различных ситуаций… Вряд ли он размышлял над этим, скорее он видел эти более глубокие измерения. Так же как мы воспринимаем многозначные слова, а не их состав или буквы, он видел – моментально – социальное и эмоциональное значение действий человека».

Дэвиду нравилось отделять себя от других людей, от всего, что считается нормальным.

Как это описывает другой сосед Уоллеса по комнате: «У него был самый беспокойный ум, который я когда-либо встречал. Ум Дэвида работал в пять раз быстрее, чем у любого другого. Но проблема заключалась в том, что он не был в пять раз эффективнее. Просто работал быстрее. Его ум работал на ускоряющей передаче».

Привычки, которые когда-то приносили Уоллесу облегчение и удовлетворение, начали превращаться в проблемы. Например, употребление марихуаны, которое в свое время позволило ему «ослабить сверхбдительность и почувствовать себя комфортнее в собственной шкуре», как выразился Дэйв Колмар, теперь, похоже, вышло из-под контроля. Сначала Уоллес верил, что он нашел разумный путь для успокоения нервов; иногда его лучшие сочинения – Уоллес начал экспериментировать с беллетристикой на втором курсе – связывали с курением марихуаны. «Но это все, конечно, ложь, потому что контроль постепенно ускользал, – скажет позднее Уоллес в одном из интервью. – Это перестало быть привычкой – “Я так хочу”, но превратилось в нечто “Похоже, мне это необходимо”. Этакий внушительный сдвиг от “Мне чего-то хочется” до “Мне это нужно”».

Кроме того, желание Уоллеса впечатлить родителей, наряду с поощрениями, которые он получал от профессоров, теперь превратилось в обескураживающее чувство обязанности и страх перед неудачами: «Каждый миг бодрствования меня преследовала мысль о том, как выполнить задание наилучшим образом, и я пытался это делать» – так рассказывал Уоллес старому школьному другу об учебе в Амхерсте.

И как всегда, он не смог оправдать свои непомерные ожидания. «У меня не создалось впечатления, что Дэвид был настроен только на отличные оценки, – вспоминает один из его приятелей. – Не то чтобы он пытался хорошо выглядеть на бумаге и перейти на следующую ступень. Он был другим. Дэвид пытался соответствовать собственными стандартами и боролся против них, и эти стандарты были жестче, чем в колледже Амхерст. Он хотел решить проблему, пазл, который он сам создал, но это было невозможно по ряду причин».

К ноябрю своего второго года обучения у Уоллеса начались проблемы в повседневной деятельности. Он стал более тревожным, а затем начал зацикливаться на том, что казалось ему важным. Например, Уоллес очень сильно боялся потерять любимую ручку. Каждую ночь он вскакивал с кровати, едва заснув, чтобы проверить, лежит ли ручка в сумке. Это было примерно в то время, когда Уоллес, по словам Костелло, начал «принимать три кошмарные дозы» крепкого спиртного перед сном. «Он полностью разучился успокаиваться», – объясняет Костелло. В результате Уоллес стал отчаянно ломать голову над тем, как победить страх и восстановить контроль.

«Страх и сжимающиеся тиски тревожности, неспособность радоваться чему-либо или вообще видеть окружающее, замечать его – такие симптомы наблюдались у Дэйва, – говорит Костелло. – Я знал людей, страдавших от депрессии. Из них словно выпустили весь воздух, как из воздушного шара, и они просто не могли встать с кровати. Но что касается Дэйва, депрессия приняла форму бешеной, негативной энергии, которая неистово циркулировала по кругу. Двигатель Дэйва работал на экстремально повышенных оборотах, своего рода эмоциональный привод прочно сдерживался мощным интеллектом, не просто мощным – феноменальным».

«Вы могли почти физически ощущать страх Дэвида», – заметил один из друзей. – Он терроризировал сам себя. Было такое ощущение, что над ним довлеет чудовищный монстр – ощущение несостоятельности».

Уоллес видел, в кого он превращается или кем он был все это время. «Понимание, что ты можешь потерять разум, быстро и неизбежно. Я думаю, это пугало его больше всего, – говорит Костелло. – У него была скрытая тенденция, своего рода тайный “поворот не туда”. Он знал, как с этим справиться, как продолжать работать, ходить в колледж и прекрасно учиться, но Дэвид боялся, что тайный зверь выйдет наружу».

Уоллес упорно боролся с обоими представлениями – о том, что у него есть какой-то существенный дефект и что эту слабость следует скрывать от окружающих, скрывать весь остаток своей жизни.

Однажды вечером, вскоре после того, как Уоллес в очередной раз проверил свою любимую ручку, выяснилось, что пропала любимая толстовка – грязный, вонючий балахон, в котором он спал каждую ночь. Весь вечер ушел на лихорадочные поиски, к которым был привлечен Костелло. Друг обратил внимание, что Уоллес утратил чувство юмора – в прошлый раз он мог выдавить хотя бы кривую усмешку, но теперь кошмарным образом сосредоточился только на пропаже. Они с Костелло повторили все передвижения Уоллеса по библиотекам, куда тот заходил, так как Уоллес пользовался всеми библиотеками в кампусе в тот вечер, – безрезультатно. Для Дэвида это был знаменательный поворотный пункт: «Я не могу больше продолжать», – сказал он другу.

Через три дня Уоллес вернулся домой, в свою старую комнату, и провел там остаток семестра и следующее лето. Он немного читал и писал; весной он какое-то время работал водителем автобуса. Наконец Уоллес почувствовал, что достаточно успокоился и может вернуться к учебе.

Он вернулся в колледж осенью 1982 года, снова на второй курс. Записался на курс древней и средневековой философии Уильяма Кенника, профессора, у которого проучился все остальные годы, проведенные в Амхерсте. Благодаря Кеннику Уоллес начал серьезно изучать теории Людвига Витгенштейна. Он уже был немного знаком с работами философа; а один из учеников Витгенштейна учил его собственного отца. Однако теперь основная тема трудов Витгенштейна – какой жизненный опыт может дать язык, единоличный или общий, – всерьез завладела вниманием Уоллеса.

Хотя год начался для Уоллеса не совсем удачно, закончился он на подъеме: будущий писатель стал своего рода сенсацией философского факультета (это был как раз тот семестр, когда он получил «А» с плюсом). Вместе с Костелло Уоллес даже основал юмористический журнал под названием «Сабрина», собравший немало поклонников среди их приятелей-студентов. Что было еще лучше, журнал привлек внимание молодых обитательниц кампуса. Уоллес поехал домой в хорошем настроении, надеясь снова проявить себя с наилучшей стороны. Однако тем летом родители Уоллеса сообщили детям о разводе. Какое-то время они жили раздельно, но две недели спустя мать Уоллеса вернулась домой, и брак был восстановлен. Дети не просили объяснений, но и родители ничего не объяснили. В результате Уоллес почувствовал, как страх снова овладевает им; он начал страдать от частых панических атак.

Депрессия приняла форму бешеной негативной энергии, которая неистово циркулировала по кругу.

«Дэвид ужасно, просто ужасно переживал случившееся… На самом деле что-то происходило, а мы ничего об этом не знали, – рассказывает Эми о чувствах своего брата в то время. – Дэвиду всегда казалось, что он знает своих родителей и может рассчитывать на стабильность; что мы семья, в которой принято честно и доброжелательно относиться друг к другу. Теперь же ему казалось, что его выкинули прочь».

Проблема заключалась не только в серьезном изменении семейного уклада, но и в расцветающем кризисе личности. «Бо́льшую часть времени, которое я провел в колледже, я считался махровым ботаником, изучавшим философию со специализацией по математике и логике. Честно говоря, я довольно хорошо справлялся, в основном потому, что все свободное время тратил на эти предметы. Ботаник или нет, я действительно стремился ощутить то особое нервное возбуждение, которое иногда возникает, – рассказывал Уоллес в интервью Ларри Маккаффери. – Один преподаватель называл такие моменты “математическим переживанием”. О чем я тогда не знал, так это что математическое переживание было эстетическим по своей природе, прозрением в том оригинальном смысле, в котором о нем говорил Джойс. Эти моменты появлялись в окончательных доказательствах или, возможно, алгоритмах. Или как блистательно простое решение проблемы, которое вы внезапно увидели, когда исписали половину тетради неуклюжими попытками. Это действительно было переживание, которое Йейтс назвал “щелчок хорошо сделанной коробки”. Что-то вроде того. То самое слово, о котором я всегда думал, – щелчок. В любом случае я чертовски хорошо разбирался в формальной философии, и это была первая дисциплина, в которой я действительно хорошо разбирался, и все вокруг, включая меня, предвкушали, как я сделаю карьеру. Но где-то в двадцать лет из меня словно выпустили воздух. Я просто устал и сильно нервничал, потому что внезапно меня перестала интересовать тема, которой мне следовало заниматься, потому что у меня хорошо получалось и люди любили меня за то, что у меня хорошо получалось».

Вернувшись в колледж осенью 1983 года, Уоллес задержался там недолго. Он сказал Костелло, что, похоже, придумал, как проложить себе путь – возможно, вдохновленный академическим успехом прошлогоднего курса, – но вскоре Уоллес понял, что снова обманывает себя. Едва семестр начался, он снова вернулся домой, во второй раз оставив Амхерст.

Уоллес написал письмо Кори Вашингтону, убедительно излагая обстоятельства, которые привели к его отъезду из колледжа (до этого момента он делился только с Костелло): «С тех пор как я начал учиться в старших классах, я страдаю от весьма неприятных неврозов, о некоторых из которых Марк К. знает, и тебе я тоже могу рассказать. Но последние несколько лет меня постоянно беспокоят приступы депрессии, которые случаются все чаще и становятся все сильнее. В конце концов я решил никому ничего не говорить и пропустить семестр, чтобы ходить в лес на прогулки. Я надеялся, что мои чистые юношеские щеки окрасит румянец, но стало совершенно ясно, что этого не произошло и не произойдет». Дальше Уоллес признается, что начал посещать психиатра, не сообщая об этом родителям. Врач прописал ему антидепрессант тофранил – препарат, который, как выяснилось впоследствии, только ухудшил его состояние. К концу лета, сообщал Уоллес в письме, депрессия стала «худшим ощущением, которое я когда-либо испытывал». Тем не менее он считал свой первый год в Амхерсте «внешне счастливым (нездоровое желание скрыть гнойную раковую опухоль в самом центре моего разума – признак упрямства)».

Однако Уоллес постоянно и страстно продолжал искать свою собственную жизненную силу, некую вариацию эмоции, которую он переживал, когда кричал из окна: «Обожаю это место!», и особенно это касалось интеллектуальной жизни. Таким образом, даже в разгар борьбы с депрессией тем летом, он одновременно взращивал новую страсть: сочинительство.

«Возможно, многие виды искусства обладают такими магическими вещами, – объяснял Уоллес в ток-шоу Чарли Роуза в 1997 году. – В какой-то момент возникает некое примирение, чувство общности между мной и мной. Это чувство невозможно испытать никаким иным способом». В 1983 году, однако, он описывал Костелло свои трансцендентные чувства намного проще: «Я не чувствую стула под своей задницей». Для Уоллеса сочинительство несло в себе надежду и для исключительной связи, и для отсрочки боли, которую он ощущал каждый миг своего существования.

«В какой-то момент той осени, читая и сочиняя, я обнаружил “щелчок” и в литературе тоже, – сказал Уоллес в интервью Маккаффери. – Это было настоящее счастье, когда я перестал испытывать “щелчок” от математической логики, но начал получать его от беллетристики».

Дома, второй раз покинув Амхерст, он написал короткий рассказ о душевнобольном студенте, бросившем колледж. В этом рассказе под названием «Планета Триллафон – неизменно Плохая Штука» герой страдает от Плохого, понятия, к которому Уоллес постоянно возвращается в своей прозе, называя депрессию собирательным термином, чтобы выразить фрустрацию неявно, мягко, создав настроение при помощи простого именования. «Так работает это Плохое: у него особенно хорошо получается нападать на ваш защитный механизм, – пишет Уоллес. – Единственный способ сражаться против Плохого или уйти от него заключается в том, чтобы просто думать иначе, сомневаться и спорить с самим собой. Просто изменить способ восприятия, ощущения и обработки материала. Но для этого вам нужен ваш разум, ваши серые клеточки, и атомы, и умственные способности, а в конце концов – ваша личность, но это именно то, что Плохое делает вас слишком больным для нормальной работы. Именно так: делает больным. Оно делает вас больным так, что вы не можете выздороветь. И вы начинаете думать об этой довольно порочной ситуации, и вы говорите себе: “Эй, парень, черт побери, как Плохое смогло это сделать?” Вы думаете об этом изо всех сил, поскольку это в ваших интересах, – а потом вас внезапно осеняет: Плохое может сделать это с вами потому, что вы сами и есть Плохое! Плохое – это вы».

Уоллес опубликовал этот рассказ в студенческом журнале «Амхерст Ревю» после возвращения в колледж в январе 1984 года. В тот год сочинительство стало первостепенным для него, более продуктивным способом, которым Дэвид поглощал и выражал свою безудержную энергию.

«То, что он говорил на занятиях и когда просыпался, так и лилось потом со страниц, и еще были другие ситуации, когда он помогал мне с моими сочинениями, – все это позволило мне понять, со всей очевидностью, что он здесь в своей среде, – говорит Колмар. – Он был “заземлен”. Но в то же самое время испытывал некоторую робость, застенчивость – “застенчивость”, пожалуй, верное слово. Я не часто использую это слово. Но Дэвид, определенно, не хвастался».

В тот последний год в Амхерсте, твердо решив стать писателем, Уоллес начал писать дипломную работу, которая вылилась в роман под названием «Метла системы» (The Broom of the System). Это была история молодой женщины, Ленор Стоунцифер Бидсман, чья пра-прабабушка, будучи ученицей Витгенштейна, сообщила: «Все, что реально существует в моей жизни, это то, о чем можно высказаться».

«Метла системы» была еще одной попыткой Уоллеса поиграть в слова, его дань Витгенштейну. Теория картин языка, изложенная в «Трактате» австрийского философа, – это слова, похожие на маленькие образы, взаимно однозначные представления опыта; в конце концов они захватывают нас в ловушку наших собственных личных слов, и мы никогда не можем быть уверены, строит нам язык мост или тюрьму. Вкратце, Уоллес определяет: «Вы ищете солипсизм».

К Витгенштейну Уоллес относится с особым почтением. Причина, скорее всего, заключается в решении Витгенштейна о невозможности жизни с таким окончанием: «Он понял, что отсутствие завершения может быть ужаснее солипсизма». Когда это осознание пришло, Витгенштейн развернулся на сто восемьдесят градусов: в «Философских исследованиях» он доказывает, что язык – это единственная возможность, если он функция взаимоотношений между людьми, если он «зависит от человеческого общества». Как указывает Уоллес, этот подход все еще не решает проблему того, что мы не можем знать, имеем ли мы в виду те же самые образы, когда говорим о них, хотя «мы по крайней мере собрались здесь вместе».

Уоллес также обнаружил, что идея о существовании только лишь личности – ничто больше не может быть познано или постигнуто вне личности – является отвратительной: и с философской точки зрения, и с личной. «Из жизни самого Дэйва пророс этот ужас солипсизма, своего рода пожирающий бог, – говорит Костелло. – Здесь главный герой скорее солипсизм. Это штука, которая периодически появляется и атакует, солипсизм как вирус. Дэйв бы ужасно озабочен изображением ощущений человека, попавшего в лапы такого – и, конечно, само изображение явилось ответным ударом, актом самозащиты. Это одна из причин, по которой его работа была мне так интересна: само описание действия и описание для назидания читателя, как добиться самозащиты… Я думаю, в определенные моменты его сочинения, скажем так, светились чувством уверенности, что мы добьемся, что нас ждет победа. В другие моменты – нет. Но нет сомнений в том, с чем он пытался бороться».

Уоллес закончил Амхерст с отличием за диссертацию по философии и литературе: его «Метла системы» получила «А» с плюсом.

На следующий год он отправился в Университет Аризоны, чтобы учиться по программе магистратуры изящных искусств, со специализацией по литературному творчеству.

«Программа изучения поэзии здесь просто грандиозна. Большинство студентов – их стихотворения пробирают до печенок, так хороши. Беллетристика в диапазоне от чудовищной до подлинно, истинно превосходной, – заметил Уоллес на аудиозаписи, которую он сделал для старых товарищей по Амхерсту вскоре после приезда. – Я имею в виду, здесь есть люди, которые много печатаются и уже выиграли национальные награды и тому подобное. И профессора, которые, в общем и целом, прекрасные. Поэтому мне тут нравится».

Однако настроение Уоллеса больше характеризует тот факт, что при упоминании имени Кори Вашингтона (одного из тех, кому он адресовал пленку) у него из глаз брызнули слезы: «Да уж, парни, достаточно сказать или подумать о Кори, и я немею, – честно признавался Уоллес. – Мне всегда трудно говорить о чувствах».

Весной первого года обучения в университете, изо всех сил старался успокоить, вылечить свой разум, Уоллес попросил родителей приехать к нему в Аризону. Когда они приехали, то поместили Уоллеса в психиатрическое отделение местной больницы, где он провел несколько недель. Именно там Уоллесу впервые прописали нардил, антидепрессант предыдущего поколения. Этот препарат быстро помог стабилизироваться; Уоллес продолжал принимать это лекарство, с одним небольшим перерывом, более двух десятилетий.

Плохое может сделать это с вами потому, что вы сами и есть Плохое! Плохое – это вы.

В университете Уоллес начал испытывать серьезные трудности с программой. «Из всех магистерских программ, именно программа Аризоны, возможно, хуже всего сочеталась с его стилем письма, – говорит Эми. – В результате Дэйв промчался через учебный график и закончил программу в два года».

По возвращении в Иллинойс отец пытался как-то отвлечь Дэвида от постоянного чувства безысходности. «Мы ездили в Аллертон Парк, который находится всего в десяти милях, прекрасное место, – вспоминает Джеймс. – Мы гуляли, и я пытался разговаривать с ним. Между нами словно была стена. Я так надеялся, что смогу воспользоваться прогулкой на свежем воздухе, чтобы немного поговорить, и это ему поможет. Но ничего не помогло. Что бы он ни запер в себе, тревогу или панику, то, что происходило в Амхерсте, потребность приехать домой, потребность отстраниться от всего, что заставляло его плохо себя чувствовать, и потом возвращение из Таксона – я очень беспокоился в тот момент, что он может совершить самоубийство».

Уоллес часто идеализировал те места, которые только что покинул, даже если во время там пребывания его одолевали мрачные чувства. Он выстраивал многочисленные суеверные мифы вокруг того, что может продуктивно писать в определенной обстановке. Он не упоминал о мучительной эмоциональной борьбе, которая сопровождала его работу. Позже, в 1987 году, Уоллес на один семестр вернулся в Амхерст преподавать. («Пожалуйста, пожалуйста, забери меня отсюда, – писал он своему литературному агенту Бонни Наделл вскоре после приезда. – Я совсем забыл, как сильно я ненавидел Амхерст… И все эти профессора, которые считали меня либо психом, либо возмутителем спокойствия, либо и тем и другим, когда я учился здесь; теперь они ерошат мне волосы, говорят о должности преподавателя и Гуггенхайме».)

На следующий год он вернулся в Аризону, чтобы преподавать базовый курс. В это время, чувствуя все возрастающее отчаяние и страх, он присоединился к терапевтической группе и начал 12-ступенчатый процесс лечения в обществе анонимных алкоголиков. В рамках программы он написал письмо своим бывшим профессорам, Уильяму Кеннику и Дэйлу Петерсону, извиняясь за такие предосудительные поступки в прошлом, как использование вторичных источников при написании своих работ. Об идее, содержащейся в одной из них, Уоллис признается: «Это не моя мысль, это взято из “Федона”; это мысль моего отца; у нас был то ли спор, то ли дискуссия за несколько лет до того. У меня не хватило мужества прийти к вам в кабинет и рассказать об этом».

Уоллес также решил рассказать о том, что принимает нардил, понимая, что рьяные правдолюбцы из общества анонимных алкоголиков посчитают этот препарат наркотиком или костылем убогого. Однако через месяц он позвонил матери и попросил забрать его. Несмотря на все усилия, он находился в самом разгаре своего четвертого острого кризиса. Снова вернувшись домой, он возобновил прием нардила и рассказал сестре, в общих словах, о своих страхах, «только самое основное: как ты заставляешь себя встать с кровати утром, ищешь цель, достигаешь ее, делаешь то, что тебе положено делать». Вечером, накануне отъезда Эми в Шарлоттесвиль, штат Вирджиния, где она жила в то время, Уоллес умолял ее остаться с ним и родителями дома еще некоторое время, но Эми объяснила, что должна возвращаться, потому что выходит на новую работу.

«Как только я переступила порог своего дома в Шарлоттесвиле, зазвонил телефон. [Звонила] мама, она сказала, что [Дэвид] в реанимации и он пытался убить себя». Он принял слишком высокую дозу далмана, седативного препарата, который принимал от бессонницы. «Это было странно слышать, – говорит Эми. – И это было намного больнее, чем когда я услышала в новостях, что Дэвид убил себя».

Хотя «Метла системы» была опубликована как роман издательством «Викинг Пресс» в 1987 году и получила одобрение критиков («Очевидно, что мистер Уоллес обладает большим талантом, – написала в своей статье в «Нью-Йорк Таймс» Мисико Какутани. – Ухо, тонко настроенное на современные идиомы; старомодный дар повествования; прекрасные изобретательские способности и однозначный отказ от компромиссов»), Уоллес продолжал бороться за признание, а также за стабильные заработки.

Исходя из этих соображений, а также из желания сделать свою жизнь более безопасной, он решил построить свою карьеру, как это сделал его любимый писатель Уильям Гасс. Успешный ученый-философ, Уильям Гасс был и автором постмодернистской литературы, получившей широкое признание. Уоллес решил, что такой путь предполагает структуру академической жизни и может побудить его писать более регулярно; это единственное время для сочинений, отведенное на полях его жизни.

Весной 1989 года Уоллес вместе с Костелло снял квартиру в Соммерсвилле, штат Массачусетс. Его старый друг тогда работал в Бостоне младшим юристом. Уоллес готовился к учебе в Гарварде для получения докторской степени по философии.

Хотя Уоллес искал стабильности, он, как ни странно, снова выбрал среду, которая ранее уже оказалась неудовлетворительной. «Я никогда не слышал, чтобы он говорил о философии с истинным жаром, – рассказывал об этом решении Костелло. – Дэйву нравилась философия, он занимался легко, постоянно, и тому подобное. Но это была бы для него работа, а не страсть».

«Дэвид обнаружил, что учеба в аспирантуре чужда ему, – утверждает Джеймс Уоллес. – Он ожидал, возможно наивно, что профессорско-преподавательский состав и студенты будут общаться друг с другом, как равные, умные люди. Дэвид никогда не обращал особого внимания на субординацию». Родственники и друзья Уоллеса – да и он сам – не удивились, когда выяснилось, что в Гарварде не все гладко. «Думаю, там было слишком много напыщенных молодых людей. Некоторые не пришли в восторг от писательских успехов Дэйва – уязвленное самолюбие, знаете ли, – говорит Костелло. – Но ожидал ли он сам иного? Дэйв такой проницательный. Он пробыл в Гарварде только недель шесть – и находился не в лучшей форме. На самом деле это вообще была плохая идея, и Гарвард здесь ни при чем».

Уоллес часто идеализировал те места, которые только что покинул, даже если во время пребывания там его одолевали мрачные чувства.

К тому времени Уоллес отказался от 12-шаговой программы, которую он начал в Аризоне, и теперь сверх меры курил травку и выпивал – пожалуй, больше, чем Костелло замечал за ним до сих пор.

Позднее Уоллес объяснял, что эта двойная ставка на алкоголь и марихуану была тщательно спланированной – но совершенно нелогичной для такого рационального человека. «Как и для большинства в конце 1980-х, это был мой метод “завязывания” с наркотиками – за какое-то время переключиться с одних наркотиков на один алкоголь, – писал Уоллес. – Потом я бы вернулся к наркотикам, чтобы “завязать” с алкоголем».

Костелло говорит о другом порочном круге того времени: «Помню, в Соммервилле он все больше впадал в депрессию… Больше всего он зацикливался на том, что его состояние вообще не менялось. Ему никогда не становилось лучше. И не может стать лучше. Дэйв думал: не будь он трезвым, он бы сошел с ума. Но он не мог справиться со своей неуправляемой навязчивостью. Его снова и снова захватывало, захватывало, захватывало».

Уоллес признался Костелло, что собирается убить себя в мраморном холле факультета философии Гарварда. Он хотел, по его собственным словам, «повеситься в царстве философии». Но вместо этого он отправился в университетский медпункт и сказал о своих суицидальных мыслях. Врачи настояли на немедленной госпитализации в психиатрическое отделение больницы Маклин Белмонте, штат Массачусетс. Дэвид позвонил Костелло из медпункта, «говорил сухо, просто описал ситуацию; он попросил, чтобы я ему кое-что привез по списку: сигареты, купальный халат и тетрадь».

В больнице Маклин Уоллес пробыл около месяца. Ему диагностировали депрессию и алкоголизм. Эти заболевания так тесно переплелись с ним, что в то время казались частью его тела, как сердце или легкие. «Плохое это ты сам» – эти слова из его первого рассказа еще были актуальны, и он описывал зависимость, словно клетку, в которую попал.

В ноябре 1989 года Уоллес переехал в Гранада Хаус, реабилитационный центр, и начал посещать собрания общества анонимных алкоголиков. Это была буквально последняя надежда: врачи из больницы Маклин четко дали понять, и Уоллес в конце концов согласился, что он должен завязать с наркотиками и алкоголем – или умрет. «Никто никогда не приходит, если все хорошо, и они просто хотят заполнить свой еженедельник вечерними мероприятиями, – писал Уоллес об анонимных алкоголиках в романе «Бесконечная шутка». – Все, абсолютно все, приходят с мертвыми глазами, бледные до синевы, с лицами, обвисшими до колен».

Прошло некоторое время, пока Уоллес поверил, что он способен почувствовать себя лучше. «Порабощение Веществом стало так исключительно важно для вас, что вы хотите его бросить, но сходите с ума, как только его у вас отнимают, – пишет Уоллес в другом, также едва завуалированном отрывке из «Бесконечной шутки». – После того как ваше избранное Вещество отбирают ради спасения вашей жизни, вы падаете на колени для совершения утренней или вечерней молитвы и вдруг обнаруживаете, что начали молиться о том, чтобы в прямом смысле потерять разум – завернуть свой разум в старые газеты и тому подобное и оставить его в переулке, пусть справляется собственными силами, без вас».

Ранее Уоллес сопротивлялся лечению, и в результате он запутался в интеллектуальных манипуляциях, которые мучили его в школе и наполняли его романы: «Я и хотел получить помощь, и не хотел. Я мешал другим, которые хотели помочь мне. Один раз я мог прийти к психиатру в слезах и отчаянии, а через два дня обсуждал с ним тонкости теории Юнга, – пишет Уоллес в коротком эссе под названием «История бывшего резидента», которое он анонимно выложил на сайте Гранада Хаус. – Я мог спорить с наркологом о разнице между грубой, прагматичной ложью – и “эстетической” ложью, когда люди лгут просто для красоты. Я мог смущать спонсоров программы 12-ти шагов очевидными парадоксами, заключенными в концепции отрицания».

Однако в конце концов Уоллес отказался от своей хорошо организованной защиты и согласился на лечение. Когда он пришел познакомиться с другими членами группы, они показались ему «странной комбинацией Ганди и мистера Роджерса в татуировках». Дэвид описал их в «Бесконечной шутке» под видом членов реабилитационной группы. «У них была увеличена печень и отсутствовали зубы; они привыкли бить жен и играть с дочерями в запрещенные игры; а теперь они восхваляли каждое движение своего кишечника». Но эти люди заслужили скупое уважение Уоллеса, потому что выигрывали битву, которую он проигрывал много лет, – и он сдался.

Уоллес признался, что собирается убить себя в мраморном холле факультета философии Гарварда.

«Дэвиду нужно было, чтобы им восхищались, как тружеником – человеком, а не интеллектуалом, – рассказывает друг Уоллеса, помогавший ему проходить реабилитацию. – Это его каким-то образом успокаивало. Правила менялись, ему больше не нужно было соперничать с лучшими из лучших. Шкала внезапно поменялась – теперь было важно быть человеком и поступать правильно». Уоллес смог общаться, не испытывая страха, осуждения или сравнения – чувств, которые раньше затрудняли его общение со сверстниками. Общество анонимных алкоголиков предлагало ему более комфортное общение.

Костелло называл эту капитуляцию «отвернуться от жизни в страданиях – и повернуться к чему-то еще».

Уоллес описывал чувства и настроения своих героев с человечной мудростью (хотя и пытался нырнуть в глубину своего собственного опыта). «Печально, что книга разошлась в большом количестве и что меня признали, – это настоящий американский тип печали, – говорит он о «Бесконечной шутке» – Я был белым, происходил из зажиточного класса, получил до неприличия прекрасное образование, моя карьера была успешнее, чем я мог надеяться, и я плыл по течению в некотором роде. Многие мои друзья шли тем же путем. Некоторые здорово увязли в наркотиках, другие стали невероятными трудоголиками. Третьи ходили в бары для одиночек каждый вечер. Вы можете наблюдать 20 разных вариантов концовки, но все они одинаковы. Некоторые мои друзья записались в общество анонимных алкоголиков. Я не собирался много писать об анонимных алкоголиках, но я знал, что хотел быть с наркоманами и жить в центре реабилитации. Я сходил на пару встреч с этими парнями и подумал, что это чрезвычайно сильная штука. Я понял, что многие из нас, привилегированных американцев, переступая порог тридцатилетия, должны найти свой путь, отказаться от детских штучек, от всяких там духовности и принципов. Возможно, модель АА – не единственный путь к этому, но, мне кажется, один из самых действенных способов».

Уоллес молился дважды в день – утром и вечером – до самого конца своей жизни. Где бы он ни путешествовал, почти два десятилетия, он находил и посещал местные собрания АА. В одном из своих дневников, уже после того, как началось его восстановление, Уоллес составил список, озаглавленный «На что похожа сбалансированная жизнь»:

Писать 2–3 часа в день

Вставать в 8–9 утра

Полуночничать не чаще двух раз в неделю

Ежедневно заниматься спортом

Тратить минимум времени на обучение

Проводить с друзьями 2 вечера в неделю

Посещать АА 5 раз в неделю

Церковь

К двадцати восьми годам Уоллес стал трезвым и начал писать – «с помощью этой духовной программы, вероятно» – лучшие свои творения, «окружив себя неинтеллектуалами для безопасности», – скажет один из его друзей. Однако без алкоголя и марихуаны компульсивная энергия начала выплескиваться на поверхность новыми способами. «Он чувствовал себя на самом деле дерьмово, и тогда не писал – и за это жестко наказывал себя, – рассказывает друг Уоллеса. – Или так: он чувствовал себя на самом деле дерьмово, и тогда снимал кого-то для секса, кого не должен был снимать, – и чувствовал себя реально дерьмово… Он был неразборчив в связях, использовал секс для власти или удовольствия… Он бы не использовал, если бы знал, что это убьет его… Но продолжал – и объедался до тошноты…»

Но Уоллес прочно придерживался принципов восстановления; у него был единственный маяк, освещавший ему путь. На одном из собраний АА Уоллес познакомился с Мери Карр. Они как-то раньше встречались на вечеринке, когда малоизвестная поэтесса жила в Белмонте, штат Массачусетс, с мужем и маленьким сыном. (Карр первый раз опубликовала свои воспоминания, «Клуб лжецов», позже, в 1995 году.) Они стали дружить: Карр считала эту дружбу духовным родством на почве литературы; Уоллес рассчитывал на роман. В 1990 году Уоллес начал преподавать в Эмерсоне. Работу в качестве адъюнкт-профессора помогла получить Карр. В течение года они все больше сближались, и Уоллес все с большим пылом добивался Карр. Он начал рассказывать друзьям, что они вместе, и даже зашел так далеко, что сделал себе на бицепсе татуировку с ее именем. Но Карр отвергала любые поползновения.

В конце того года Карр приняла предложение Университета Сиракуз и вместе с семьей переехала. Уоллес был опустошен. «Я думал, что это просто в духе наркомана, – поделился наблюдениями один из друзей Уоллеса. – Скорее всего, вместо того чтобы переживать из-за неудачи, из-за того, что он должен садиться и писать, из-за того, о чем он писал, – Дэвид зациклился, и у него началась одержимость эскаписта… Он был, определенно, одержим Мери. Сильно одержим».

«Он водрузил ее на пьедестал – своего рода фантазия, – рассказывает другой друг. – Она была замужем, и это была целая драма, но очень инфантильная. Можно было подумать, что они школьники-старшеклассники, именно так все происходило. В то время Дэвид был трезвым; все протекало очень бурно. Он даже решил написать книгу, чтобы завоевать ее».

С мыслями о Карр Уоллес, после целого года полной неспособности к творчеству, начал всерьез писать роман, который и стал «Бесконечной шуткой». «Ключ к 1992 году заключается в М.К., она важнее всего, – собственноручно нацарапал Уоллес на полях одной из книг. – БШ было только средством для прекращения (что называется)».

К весне 1992 года часть «Бесконечной шутки» была готова для отправки агенту. Той же весной Уоллес узнал, что брак Карр идет к завершению. В мае он отправился в Сиракузы. В августе его настойчивость, наконец, окупилась: они с Карр были вместе.

Даже теперь, с союзником в лице Карр, Уоллес переживал серьезные трудности. Почему он должен так тяжело трудиться, чтобы заполнить содержание? Что мешает ему выдерживать сроки? Почему он постоянно сбивается с курса? Движимый теми принципами, которые он изучал на собраниях АА, Уоллес оглядывался все дальше назад – в поисках истины, готового ответа, – пока не пришел к выводу: все, во что он верил, и было источником его непрекращающегося беспокойства.

«Он препарировал путь, который повлиял на его душу. В двенадцатишаговой программе, если ты мошенничаешь с самим собой и окружающими, то получишь массу стыда и ничего хорошего, – рассказывала бывшая подруга Уоллеса. – Если у вас есть секреты, ничего хорошего. Это не значит, что вам придется написать роман. Но вы должны рассказать кому-то, вашему куратору. И он рассмотрит все под нужным углом».

Уоллес чувствовал, что восстановление сохраняет ему жизнь, и он «знал, что это единственный шанс для него – стать тем человеком, которым он хотел быть, более ответственным, более свободным, более честным». Он пришел к пониманию, что его мать была несчастной перфекционисткой, чьи возвышенные идеалы сильно ее разочаровали, и это разочарование она не смогла выразить. Вскоре Уоллес понял, что мать растила его, как продолжение самой себя. На полях знаменитой книги Элис Миллер, из разряда «Помоги себе сам», которая называлась «Драма одаренного ребенка», он написал (в главе «Потерянный мир чувств»): «Становлюсь, кем хочет моя лишенная нарциссизма мама, – исполнителем».

В своем рассказе о ребенке, воспитанном такой же строгой матерью («Самоубийство как своего рода настоящее»; опубликован в сборнике «Короткие интервью с подонками»), Уоллес пишет: «Этот маленький ребенок, когда вырос, любил мать больше, чем все в мире, вместе взятое. Если бы он мог признаться самому себе, то он бы сказал, что это значит – чувствовать себя порочным, омерзительным ребенком, которому досталась самая лучшая, самая любящая, терпеливая и прекрасная мать на всем свете». Внутренне эта мать переживала глубокое отвращение к себе и отчаяние. Когда ребенок из рассказа вырос, «мать забрала себе все, что было в нем несовершенного, и терпела – и так освободила его, выкупила, возродила, – добавив свой собственный запас отвращения. Так продолжалось все детство и всю юность, и к тому времени, как ребенок достаточно подрос, чтобы получать различные разрешения и допуски, мать уже почти заполнила отвращением глубину внутри себя: отвращением к себе, к несчастному преступнику-ребенку, к миру невозможных надежд и безжалостных наказаний. Конечно, она не могла ничего этого выразить. И сын также – отчаявшийся, как все дети, вернуть долг идеальной любви, который могут ожидать только матери, – не выражал все это для нее».

Но Уоллесу нужна была причина для того, что он посчитал глубоким чувством стыда его матери, и он продолжал поиски. После сеансов с психотерапевтом он пришел к теории, которую посчитал истинной, и теперь противостоял матери.

«Мама очень страдала, что Дэвид так и не познакомился с ее родителями, и все, что он знал о них, заключалось в следующем: дед приставал к его матери, а бабушка это позволяла, – вспоминает сестра Уоллеса. – Мама совсем не хотела отвечать на трудные вопросы каждый раз, когда Дэвид встречался с ней или созванивался. А Дэйв все время хотел обсуждать это. И он принимал нежелание матери говорить на эту тему, а также ее отказ признать правду или справиться с этими переживаниями, как основное подтверждение его идей».

Это привело к отчуждению, продлившемуся пять лет. В течение этих пяти лет Уоллес работал над «Бесконечной шуткой», где создал исключительно критический портрет матери, персонажа, названного в романе «Мамаша»: неразборчивая в половых связях «воинствующая буквоедка», одновременно центр и черная дыра семьи. «Эта женщина настолько многогранная и непробиваемая в своих обвинениях, – пишет Уоллес о Мамаше, – что невозможно чувствовать себя комфортно с любого сорта однозначным обвинением чего-либо».

«[Бесконечная шутка] посвящена деду – отцу моей матери», – объясняет Эми. – Это посвящение “тебе, ублюдку”».

Отношения Уоллеса с Карр были напряженными с самого начала. У нее был сын, и сын имел приоритет. Уоллес хотел, чтобы Мери тратила на него больше времени, а она считала его эгоцентричным. Уоллес просил Карр выйти за него замуж – она дала от ворот поворот. В конце концов, когда Уоллеса весной 1993 года пригласили преподавать в Университет Иллинойса, Блумингтон-Нормал, он неохотно принял предложение, понимая, что настало время уезжать. В Блумингтон он переместился в июле и начал преподавать с осени.

Тем временем работа над «Бесконечной шуткой» продолжалась: Уоллес продал роман издательству «Литтл, Браун», так как роман был практически завершен и работа продвигалась успешно. На самом деле ему потребовалось чуть больше года в Блумингтоне, чтобы закончить книгу.

В романе Уоллес описал свой собственный опыт – разбирая по косточкам, с юмором буквально все, от семейных отношений до депрессии, от теории кино, до тенниса, совместного употребления наркотиков сверх меры и восстановительной программы. Получился эпический текст, который и комментировал, и пародировал навязчивую потребность культуры в развлечениях.

«В этой книге было много от маленького Дэйва, различных его вариаций самого себя. Дэйв – воин АА, я думаю, больше похож на Дона Гатели, – говорит Костелло. – Но Дэйв до АА, больной Дэйв, разбитый Дэйв, полагаю, больше похож на Хала Инканденцу».

Уоллес понял, что мать растила его, как продолжение самой себя.

Публикация «Бесконечной шутки» принесла тридцатитрехлетнему Уоллесу необыкновенное признание, которого он так жаждал многие годы. Критики писали о «гении», «шедевре» и «виртуозном отображении стиля и темы». Не все необузданно восхваляли эту книгу, но почти все соглашались, что это работа искусного, виртуозного мастера. Об Уоллесе говорили как об «одном из больших талантов своего поколения, писателе, который, кажется, может все… постмодернист, который выходит за установленные рамки, способный создать реальные персонажи, из плоти и крови, и по-настоящему живые описания», – так оценивала роман Мисико Какутани из «Нью-Йорк Таймс». Однако дальше она пишет с меньшим энтузиазмом: «По мере того как читатель продирается через “Бесконечную шутку”, становится ясно, что боковая линия сюжета, с Гатели, Халом и канадскими террористами, также представляет собой непрочное сооружение, на котором мистер Уоллес может развешивать свои всепроникающие наблюдения и размышления. На самом деле весь роман часто кажется похожим на повод для мистера Уоллеса покрасоваться своим выдающимся мастерством и пустотой беспокойного разума».

Как бы то ни было, внимание было огромным. С одной стороны, колоссальные амбиции и усилия Уоллеса, казалось, были стоящими. Но все это ощущалось, как если бы поклоняющаяся толпа из его мечты внезапно материализовалась и теперь с трепетом ожидала следующего творения гения.

Слава стала другим предметом внимания для Уоллеса – и другим источником его безграничного страха и презрения к себе. Несмотря на бурное признание публики и благосклонную критику, «всегда присутствовало сильное ощущение неадекватности», – вспоминает Костелло. Он изобразил внутренний голос Уоллеса: «Я дрессированная обезьяна. Я просто даю людям то, что они хотят. Существует образ Дэвида Фостера Уоллеса, а я просто кручу шарманку. Я хочу написать что-то, что было бы выше определенного уровня».

Это ощущение писательства как шоу, представления омрачало творческий процесс Уоллеса, не только парализуя его, но также отнимая прежнюю ценность – способность творчества уносить от земных страданий. Теперь Уоллес стал еще более тревожным, чем когда-либо.

«Я играю в бесконечные игры с собой. Это действительно последняя область моей жизни, где я все еще предаюсь жалости и ненависти к себе, прекрасно осознавая их разрушительность, инфантильность, неправильность» – писал Уоллес в 1999 году романисту Дону Делилло, который стал для него своего рода ментором. – Я больше не думаю, что невроз был крутым давным-давно, – теперь мне это кажется простым набором поз (для себя больше, чем для окружающих), который подменяет живого человека и толкает, куда дует ветер. Б.Ш. – это способ оставаться расщепленным внутренне, быть исполнителем и аудиторией, что означает буквально отсутствие целостности».

Успех Уоллеса состоял из внутреннего ощущения двуличности – такого «парадоксального мошенничества», – поскольку теперь тысячи людей почитали его и восхищались им, никогда не пересекаясь с ним лично. (На самом деле многие поклонники оказывали на Уоллеса влияние, спасая его от самоизоляции в несчастье. «В какой-то момент у меня была депрессия, – писал один из таких фанатов в блоге Уоллеса. – Я почувствовал себя менее одиноким, сознавая, что выдуманная Кейт Гомпет представляет, что я чувствую».)

Уоллес задыхался под прессом ожиданий публики. «Дело в том, что я боюсь этого не дождаться. Я опять думаю, что я неудачник, – написал он после публикации романа. – Я не чувствую ничего – один год (умер?) внутри… Теперь я боюсь. Мне захотелось убежать. Я не знаю, что делать. Отправиться в Фидекс и играть в теннис? Играть в теннис здорово. Сиди и расслабляйся. Это кажется аморфным и жалким. Страх, разочарование и сомнение в себе».

И тем не менее в 2000 году Уоллес опубликовал два сборника: «Предположительно забавная вещь, которую я никогда не повторю» и «Короткие интервью с подонками» – и получил премию МакАртура. Его кризис славы явно ослабевал. Уоллес даже начал работать над новым романом. В тот же год, находясь в творческом отпуске, он получил запрос от колледжа Помона в Клермонте: не будет ли ему интересна новая должность на факультете литературного творчества?

«Когда Уоллес впервые приехал сюда осенью 2002 года, то поселился за четыре дома от меня. Я его встретил, думаю, на второй день, на собрании АА, и мы сразу стали приятелями, – вспоминает один из коллег по АА о первых днях Уоллеса в Клермонте. – В то время у меня умирала жена. Это была ужасная, медленная агония. Если мне нужно было на работу, мне приходилось просить кого-то оставаться с ней. Дэвид вызвался помочь, и мы общались два, самое большее – три месяца. Он переходил улицу со своим ноутбуком каждый вторник утром и сидел с моей женой, пока я был на работе».

Уоллес быстро освоился в обществе АА Клермонта. У него появились и просто сторонники, и друзья среди мужчин и женщин. Вскоре после переезда Уоллес встретил художницу по имени Карен Грин, которая, с его разрешения, сделала серию иллюстраций к рассказу «Человек в депрессии», опубликованному в журнале «Харперс» в 1998 году. Грин жила по соседству и сама принесла рисунки Уоллесу. Они сначала подружились, а после того, как через несколько месяцев закончился брак Грин, у них начался роман.

В конце 2004 года Уоллес и Грин поженились. С этого момента в жизни Уоллеса начался неожиданный период простых человеческих радостей. Они вместе купили дом. Они путешествовали: на Гавайские острова, Стинсон Бич, в Калифорнию, на Рождество к родителям Уоллеса, на Капри с приятелем – писателем Джонатаном Франценом. Они взяли собаку.

В 2005 году Уоллес прочитал речь на открытии учебного года в колледже Кэньон, которая после публикации в Интернете стала небольшой книгой, вышедшей в издательстве «Литтл, Браун» под названием «Это вода: некоторые соображения по важному случаю, о жизни и сострадании». В этой книге Уоллес говорит как великодушный человек, как мудрый старец, просвещающий аудиторию (а возможно, и самого себя): «Обучение тому, как думать, на самом деле значит обучение осуществлять определенный контроль над тем, как и о чем вы думаете. Это значит, что вы сознаете – и осознаете достаточно, чтобы выбирать, – чему уделять внимание и какой смысл извлекать из своего опыта. Если вы не научитесь делать это сейчас, во взрослой жизни, вы окажетесь целиком и полностью обмануты».

Я дрессированная обезьяна. Я просто даю людям то, что они хотят.

Хотя Уоллес снова испытывал творческий кризис, с трудом выжимая из себя по несколько страниц, в феврале 2007 года он опубликовал отрывок из рукописи, над которой работал – и которая могла бы со временем стать романом «Бледный король». Отрывок вышел в «Нью-Йоркере» под названием «Хорошие люди». В нем рассказывалось о религиозном молодом человеке, который боролся со своими чувствами к беременной подруге. Подруга сообщает ему, что сохранит ребенка, но, если он не хочет, вырастит ребенка сама. Это была история о жизни и о вере. «Что, если бы он просто боялся, что истина всего лишь в том, что молиться ему нужно о мужестве встретить ее глаза, когда она говорит это, и довериться своему сердцу?» – в конце спрашивает себя рассказчик.

В эти ранние годы в Клермонте «были моменты, когда он падал, но они длились недолго, – вспоминает коллега по АА. – Но потом он стал отдаляться и обособляться – и вот эти периоды становились все дольше. На собрания АА он приходил. Он никогда не приходил, когда чувствовал себя хорошо. Но, когда он приходил и была его очередь говорить, было ясно, что-то не так. И эти моменты были все более длительными и случались чаще по мере приближения весны 2007 года».

Летом 2007 года Уоллес обедал в ресторане с родителями, которые приехали в гости в Клермонт. К тому времени Дэвид помирился с матерью, и они снова стали близки. За столом у Уоллеса началось сердцебиение, его бросило в пот. Он записался к врачу, который рекомендовал заменить нардил на другой антидепрессант с менее строгими ограничениями и меньшими побочными эффектами. Не без тревоги Уоллес отказался от лекарства. Он рассказывал другу, что считает нардил уже не таким эффективным, как раньше, но это был единственный известный ему стабилизирующий препарат. Так как он чувствовал себя достаточно неплохо, новый антидепрессант он решил не принимать. Однако к концу осени его положили в больницу из-за серьезного приступа депрессии. Врачи прописывали новые антидепрессанты, но они, казалось, не действовали – или же Дэвид отказывался от них раньше, чем рекомендовалось. Он внезапно решил, что это лекарства вызывают у него тревогу или вообще не помогают.

Так началось постепенное разрушение его хрупкого эмоционального равновесия. Уоллес, который к тому времени уже более пяти лет старался продвинуть роман, но который постоянно бился с представлением о том, что он больше не может писать, Уоллес, который любил свою жену, но считал себя гиперсексуальным и недостаточно романтичным, Уоллес, который ненавидел себя больше, чем был уверен в себе, – начал возвращаться ко всем этим двойственным представлениям по мере того, как его разум все больше зацикливался на его недостатках и ошибках.

«Его представление о себе было: “Кусок дерьма”, – рассказывает приятель по АА из Клермонта. – “Я женат на прекрасной женщине и не могу – не могу быть ей тем мужем, которым должен быть”. Я не думаю, что он знал, каким надо быть мужем, и поэтому ему казалось, что он все делает не так. “Я достиг некоторых успехов как писатель, но я не могу писать”. То, чем он любил заниматься, преподаванием, он должен был прекратить. “Я даже не могу заниматься тем, что люблю больше всего, потому что я не знаю, что произойдет”. Это его беспокоило. Он чувствовал свое ничтожество. Ничего не делал. Ничего не говорил. Некоторые члены АА, которым Дэвид помог, не узнавали его. Дэвид не мог не видеть этого».

Уоллес позвонил жене, когда в какой-то момент пришел в сознание, и извинился. Он сказал, что хочет жить.

Был небольшой проблеск надежды, когда Уоллес, казалось, пришел в нормальное состояние. «Он продолжал ходить на собрания, лишь пару раз он пропустил встречи, – вспоминает коллега по АА. – Его интенсивно лечили, и психиатр, и психотерапевт».

«Временами казалось, что он поменял направление и превратился в оптимиста, – рассказывает другой коллега. – Очень короткие – но были моменты… Казалось, он радовался общению с людьми. Мы организовывали прогулки, поездки, просто сидели и разговаривали обо всем и ни о чем».

Но летом 2008 года Уоллес поехал в мотель и там принял чрезмерную дозу таблеток. Он позвонил жене, когда в какой-то момент пришел в сознание, и извинился. Он сказал, что хочет жить. «Он обещал Карен, что никогда больше так не сделает, – вспоминает друг Уоллеса. – Возможно, это здорово тяготило его, но, я думаю, прошло немного времени, когда он снова начал думать о том, чтобы лишить себя жизни».

Жизнь Уоллеса сжалась, когда он снова соскользнул в бездну неодолимого влечения – продуктивного и деструктивного одновременно, – которое однажды толкнуло его вперед. Он прекратил зацикливаться на матери и несчастливом детстве, но все равно думал об этом. Он бросил наркотики и перестал пить, но теперь трезвость обещала немного. Он оставил свои жгучие амбиции, свою борьбу со славой, удовольствие от неожиданного братства, жажду жизни вопреки всему – и бросил свою работу.

«Он больше не мог писать, – предполагает Костелло. – Когда вы не можете писать, то, что у вас есть брак, что вы чей-то сын и брат… этого недостаточно для сцепления. Это недостаточная причина торчать тут и не писать».

В конце концов Уоллес остался только с ощущением неудачи, но даже это пришлось принести в жертву: его настроение теперь было спокойным и ровным, без всплесков со стремлением к самокритике. «В глубине души я думаю, что Дэвид нашел весьма трудным и очень обидным – просто жить, – рассказывает сестра Уоллеса. – Мне кажется, он с самого начала понял, что все мы должны тратить много времени на вещи, которые не всегда хочется делать: ходить в школу, убирать комнату – какие-то самые обыденные. А потом мы вырастаем и находим работу, и это все, что делают люди. Дэвида очень угнетало такое пресное поверхностного существования, но, я думаю, какая-то часть его согласилась бы отдать все, чтобы испытывать счастье от простых вещей. Я помню, как Дэвид говорил родителям, когда ему было 14 или 15 лет: “Зачем люди заводят детей? Это очень эгоистично. Я не просил меня рожать, и теперь я такой, какой есть”».

В жизни Уоллеса начался неожиданный период простых человеческих радостей.

Среди многих бумаг в архиве Уоллеса – страниц из романов, дневников, книг с подчеркнутыми отрывками и личными замечаниями, обрывками листов с фразами из внутренних монологов – есть одно письмо, на обороте которого разговор записан от руки. Почерк чередуется, это детские каракули и рука взрослого мужчины. Это диалог Уоллеса с младшим собой.

«Мне больно. Ты никогда не слушаешь меня», – пишет Уоллес детскими каракулями.

«Это потому, что я боюсь тебя. У тебя такие приступы зависимости, отчаяния, депрессии», – отвечает он себе из взрослой жизни.

«Это потому, что ты никак не отпускаешь меня», – отвечает ребенок.

На это Уоллес мрачно замечает:

«Как я могу? Как я могу?»

* * *

Хотя история Уоллеса является трагическим исключением, битва, с которой он столкнулся – и в конце концов проиграл, – знакома многим. То, что начиналось, как беспокойные попытки осознать себя в течение жизни Уоллеса приобрело нездоровые гипертрофированные формы и постепенно трансформировалось в ненависть к себе. Это заставило его стремиться к освобождению, искуплению, вниманию, которые он обрел, хотя и временно, в своем творчестве, в наркотиках и алкоголе, и даже в отношениях, но все это в конечном итоге привело Уоллеса к угнетающему разрушительному самообвинению. Фокус внимания Уоллеса редко уходил от его собственных мучительных мыслей. Он чувствовал себя так, словно существовал в «темном мире, внутри, пристыженный, запертый». То, что могло выглядеть как самовлюбленность – муки художника, ищущего похвалы и совершенства, – в случае Уоллеса было подавляющим, изнурительным чувством тревоги и неудовлетворенности.

Временами, и часто, Уоллес бывал забавным, счастливым и любящим. Но он никогда не мог надолго сместить фокус своего внимания с того, что вызывало у него тяжелые чувства. Он не мог, как он однажды написал, «воспринимать никого другого, человека, или предмет, как независимого от вселенской боли… все – часть одной проблемы. Для которой нет решения».