Козима уже проснулась, когда в спальню вбежала Сабрина:

– Мама, кажется, я убила Беа!

– Господи! – только и смогла сказать Козима, тяжело поднявшись с кровати и проследовав за Сабри.

Сбегая по лестнице впереди матери, Сабри услышала писк эсэмэс, пришедшего на телефон. Черт, черт! Неужели Симона уже подъехала? Она совсем забыла, что все они собирались на море. Взглянула на прыгающий в руке экран мобильника – у них еще двадцать минут! Она опаздывает!

Их семья слыла в Аверане одной из самых уважаемых и работящих, и это была заслуга Козимы. Она всю жизнь придерживалась негласного правила – «не выносить сор из избы». Да и выносить-то было особенно нечего, ну небольшие ссоры, какие бывают у всех, ну какие-то закидоны Сабри, с которыми она быстро справлялась, ставя дочку на место, но то, что всегда терзало ее нутро, – это вечная и непроходящая зависть к Анне. Вот что выгрызло в ее душе огромную дыру и превратило ее жизнь в ад.

Еще в детстве она не понимала, откуда вдруг в их семье появилась эта рыжеволосая худенькая девочка, которую так жалели ее мать и отец и с которой она должна была делить своих родителей. Она не понимала, почему, выйдя замуж, они с Маурицио были вынуждены поехать в Германию на заработки и, вкалывая как проклятые, копить и копить на дом, в котором они теперь живут, а Анна, разгуливая по полям и рисуя какие-то пейзажики, получила в наследство ту маленькую виллету, в которой до самой смерти жили отец и мать. Конечно, надо быть справедливой, ей и Маурицио они тоже оставили денег, на которые они смогли купить трактор и большой джип, да и еще осталось, но все равно что-то задевало Козиму, и она чувствовала себя обделенной.

Особенно тяжело пришлось им, когда в Германии родилась Сабрина. Помочь было некому, но о возвращении в Аверану не могло быть и речи. Как ни откладывали они каждую копейку, денег на дом еще не хватало, и Козима на третий день после родов пошла работать. Ей приходилось таскать ребенка с собой в дома богатых немцев, где она убиралась, и как только Сабри начинала пищать, прикладывала ее к груди, благо молока было много. Конечно, ни о каком режиме не могло быть и речи, и за чисткой ковров и мытьем полов она иногда вообще забывала про Сабри, которая периодически напоминала о себе тихим плачем.

А разве Анна могла понять ту радость, которую они испытали, когда Маурицио повысили и, кроме обычной работы на кладбище, ему начали поручать помогать одевать и укладывать покойников. И как он гордо выложил на стол чаевые, которые получил в первую же неделю.

Разве Анне была известна та изможденность, которая вечерами доходила до предела, и то, как, убаюкав Сабри на их общей постели, они садились ужинать на холодной съемной кухне и ели простые спагетти без сыра, поливая их вместо соуса оливковым маслом. Единственное, в чем они не могли отказать себе, это в капельке вина, которое они покупали оптом у знакомого итальянца, и эти полстакана красного вина, привезенного с родины, так ударяли им в головы страстным желанием, что, несмотря на усталость, они начинали раздеваться, еще не дойдя до постели, где тихо посапывала заснувшая Сабри, и занимались любовью неистово и дико.

Козима всегда стремилась, чтобы «все было, как у людей», и, похоже, достигла этого. И можно было бы жить спокойно, но теперь вступало второе правило – «а что люди скажут?». И вот с этим становилось все труднее. Сабрина, которая, как она знала, влюбилась в Ивано и была готова на все, чтобы заполучить его, совсем перестала принимать всерьез замечания матери, хотя была воспитана в лучших традициях этих двух правил, и несгибаемая Козима видела, как дочь выходит из-под ее неустанного контроля.

А Анне было наплевать на все! Так, очень скоро после смерти их матери, родив непонятно от кого, она ходила по Аверане даже не опустив головы. И самое удивительное, что здесь, на юге Италии, где каких-то десять-пятнадцать лет назад были готовы забросать камнями любую брошенную девушку, не говоря уже о родившей без мужа, Анну не только никто не посмел высмеять или оскорбить, но соседи даже готовы были навязаться в помощники, как будто напрочь забыв, что она опозорила себя незаконным рождением девочки. А самым болезненным для Козимы было то, что даже с маленькой дочкой та не сильно утруждала себя, а очень скоро пригласила помощницу, которая до сих пор периодически помогала ей по дому.

Козима помнила, как перед самой смертью мать пыталась объяснить ей что-то, но говорила уже с трудом, и из этих не очень связных фраз Козима почти ничего не разобрала. Содержание завещания было уже известно, и она восприняла их скорее как бред умирающей. Но потом, по прошествии времени, Козима часто возвращалась к этим словам, сказанным матерью в последний день своей жизни, и пыталась разгадать их смысл уже на основе найденных ею старых документов и писем.

А теперь вот Сабрина… Почему так повторяется судьба? Козима видела, как выросла Беа за это лето, как превратилась в маленькую женщину, и, как ни любила она свою дочь, было ясно, что из двух девушек Ивано выберет Беатричу.

Она спускалась вниз по лестнице и с ужасом думала о том, что увидит в гараже.

Беатрича как-то неуклюже лежала на полу, на шее еще был затянут ремень, под которым на коже уже отпечаталась сизая полоса, яркая сумка валялась тут же, и под ногами похрустывали осколки стразов с телефона.

Сабрина невнятно пыталась объяснить, какую сцену она застала, но Козима уже догадалась обо всем. Взгляды, которые бросал Маурицио на Беа, она не могла не заметить, но гнала от себя эти мысли и просто не позволяла себе поверить, ведь здесь вступало в силу правило жизни – «а что люди скажут?».

Она медленно протянула руку и пощупала пульс – и вдруг, о чудо! Эта маленькая жилка на шее, она еще билась, правда, очень редко и неуверенно. По выражению лица матери Сабри поняла, что Беа еще жива, и попятилась назад, как будто это испугало ее гораздо больше, чем если бы они обнаружили уже холодный труп.

Козима смотрела на лежащую на цементном полу Беа, и вдруг последние слова матери обрели смысл. Так вот почему еще в детстве ей казалось, что родители заигрывали с Анной, как будто в чем-то зависели от нее! Вот почему они давали ей больше свободы и почти не наказывали, как Козиму! Вот почему они не тыркали сестру, чтобы она скорее выходила замуж, а даже наоборот, давали понять – «совсем не надо спешить», как делали это с ней, Козимой, постоянно повторяя, что «нечего носом крутить, главное, чтобы мужик был работящий!». Вот почему каждый последний день месяца мать ходила на почту, после чего даже в самые безденежные дни у них в холодильнике появлялось мясо и йогурты, которые они так любили! Вот почему родителей так беспокоило, во что одета Анна, когда они всей семьей ходили в гости! Вот почему, даже когда они повзрослели и у Анны родилась дочка, ее совершенно не волновало наличие денег! А еще эти письма и документы, которые Козима нашла запрятанными в самый дальний угол комода – и тут в одно мгновение все сложилось, как пазл…

Она, Козима, тоже могла быть богатой, если бы не Беа! Ад зависти, в котором она жила все эти годы, должен подойти к концу вместе с жизнью этой девочки, и она освободит от нее Сабрину и Маурицио.

Козима отняла пальцы от бьющейся жилки, сняла с гвоздя старый ватник, пахнущий машинным маслом, и, положив его на лицо Беатричи, крепко прижала двумя руками. Еще удерживая его на теле Беа, Козима бросила на Сабрину долгий пронзительный взгляд, как бы заключая молчаливый союз между ними.

– Все. Беги за отцом! Пусть увезет и спрячет!

Но язык вдруг как будто разбух во рту, и она не смогла назвать еще не остывшее тело своей племянницы трупом, не смогла вслух произнести ее имя и сипло повторила – «пусть спрячет» – и, обессилев, прислонилась к стоящему здесь же трактору.