Что сблизило Николая с Катей Сахаровой – сначала другом, потом – невестой, потом – женой?

На Полтавщине они вместе проходили практику. Но, хотя и до и после практики их часто видели вместе, их женитьба была полной неожиданностью для друзей-однокашников.

Потому, во-первых, что они оба умели хранить свои чувства от постороннего взора. И потому, во-вторых, что на этом их сходство и кончалось.

Душевное состояние Николая, как мы видели, было сокрыто от окружающих, хотя внешне он казался общительным, веселым, со всеми был прост и приветлив. Поражал талантливостью. Считался, да нет – был — очень красив, это бросалось в глаза. По нему тайно и явно вздыхали многие девушки в Петровке.

А Катя Сахарова была некрасива: маленькие серые глазки, тяжелый подбородок, прекрасные, правда, волосы.

Она была очень образована и умна, Николай считал, что «это была самая умная и образованная слушательница в Петровке». В ней было много мужского – в походке, в движениях, в поступках. Она носила мужскую кепку, куртку мужского покроя и вообще мало заботилась о том, как выглядит.

«Я знаю, я понимаю, что я ведь уже сейчас во многом, если не во всем —, “синий чулок”, и сухарь – или по крайней мере “ригорист“… Да, с 16 лет, благодаря своей некрасивой наружности или чему другому, стала им. Это ведь давно уже сознавалось мною. Мне не хотелось бы, но ведь, по умному слову Гейне, предусмотрено, что деревья не врастают в небо».

Катя Сахарова жила напряженной внутренней жизнью, безжалостно анализировала свои поступки, мысли, чувства. Ее духовный мир был насыщен образами из мировой литературы, философии, поисками смысла и своего места в жизни, но очень мало что из этого выплескивалось наружу. Она была замкнута, не очень контактна, сокурсники уважали ее, но не сближались с ней.

Катя росла в большом особняке в центре Москвы, у Патриарших прудов, в одном из элитных районов города. Отец ее Николай Гаврилович Сахаров был управляющим московским представительством крупного предпринимателя Ивана Федоровича Токмакова – одного из создателей русского торгового пароходства на Амуре. Торгово-промышленные предприятия Токмакова были разбросаны от Алушты до Дальнего Востока. Представлять и отстаивать интересы такого крупного магната в Москве было непросто. Токмаков это понимал. Услуги и личную преданность Н.Г.Сахарова он высоко ценил, щедро оплачивал.

Надежда Николаевна Сахарова (урожденная Сафонова) окончила Институт благородных девиц в Иркутске, курсы педагогов-воспитателей в Санкт-Петербурге.

Дочерям своим – их было три сестры: Катя, Вера и Надя – родители старались дать самое лучшее образование. Девочек не утруждали домашними делами: для этого держали прислугу. В доме жила немка-гувернантка Л.В.Уве. Она учила девочек иностранным языкам, готовила к поступлению в гимназию. Приходил давать уроки учитель музыки. Летом 1901 года Катя ездила с отцом за границу, а годом позже в заграничное путешествие отправились всей семьей – кроме младшей девочки, Нади. Ей едва исполнилось 11 лет, ее сочли еще слишком маленькой и оставили с бабушкой. Путешествовали по Германии и Швейцарии. Катя и Вера жадно вбирали впечатления от незнакомой жизни, природы, швейцарских гор, увенчанных снежными шапками, ухоженных немецких городков.

Биограф Е.Н.Сахаровой М.А.Вишнякова сообщает, что «сестры были воспитаны Художественным театром, не пропускали ни одной премьеры, знали наизусть монологи и мизансцены из всех главных постановок театра. Они коллекционировали открытки со сценами из спектаклей МХАТ, фотографиями актеров, а больше всех обожаемого ими Качалова в разных ролях».

Взрослея, девочки приобщались к тому, что называлось передовыми идеям века. Катя старалась «работать как можно больше, чтобы кончить гимназию как можно лучше, а потом идти работать для общего блага, для народа». Напряженными поисками того, где и как она будет работать «для народа», наполнены страницы ее дневника.

Безоблачная жизнь оборвалась со смертью отца, в 1904 году. Кате было 17 лет. Через два года умерла мать. Несколько страниц ее дневника передают душевные терзания, вызванные чувством вины перед покойной матерью: «Мама была здесь. Она была здесь – и любила. Что я дала маме, как не горе, беспокойство, сомнения во мне, в моей любви, в моей человечности, в моем сердце? Что кроме этой тяжести лежит на моей душе? Когда я думаю, что любила маму, а она любила меня, такую несовершенную, – это неправда. Она мучилась за каждую мою ошибку, не ошибку, за каждое проявление моей сухости и не доброго сердца. Кроме жгучего раскаяния – ничего нет у меня, раскаяние – всё на той же почве себялюбия, самонадеянности, самолюбования».

Девушки остались на попечении бабушки. Она и раньше много занималась их воспитанием, но, как ни странно, ни разу не упомянута в Катином дневнике.

Бабушка, Мария Николаевна Сафонова, в 16 лет вышла замуж за крупного сибирского торговца, поставлявшего товары интендантству дальневосточных войск. После внезапной смерти мужа ей пришлось его заменить: подряды нужно было выполнять, иначе ее ждало разорение. Переодевшись в мужское платье, она вместе с сопровождаемыми грузами проплыла на барже по Амуру от Читы до Хабаровска и Николаевска – путешествие по тем временам долгое, трудное и опасное, в особенности для одинокой беззащитной женщины. Затем она его не раз повторяла и стала своего рода достопримечательностью Амура. За деловую хватку ее прозвали «американкой». Типичная сибирячка – крупная, широкая в кости, решительная, смелая.

Катя унаследовала у нее эти качества. Она рано повзрослела, стала независимой и твердой.

Окончив в 1905 году гимназию, она решила поступить на историко-филологический факультет Высших женских курсов. Туда непросто было попасть. Тяга девушек к образованию росла, в казенные учебные заведения их не принимали, а частных высших школ было немного, число желающих во много раз превышало их возможности.

Возглавлял Высшие женские курсы выдающийся математик С.А.Чаплыгин, старавшийся привлечь лучших университетских профессоров. Как правило, они откликались охотно. В неравноправии женщин видели ретроградство самодержавия; долг совести обязывал ему противостоять.

Вступительные экзамены Екатерина Сахарова сдала блестяще. Казалось бы, линия ее жизни определилась. Но посвятить себя филологии и философии, к чему у нее было явное тяготение, Катя считала слишком эгоистичным. Как многие ее сверстники из привилегированных слоев общества, она чувствовала себя в долгу перед народом, ее мечтой было работать для народа.

Вихрь революционных событий 1905 года увлек ее, она установила связь с революционным подпольем. То ли с эсерами, то ли с социал-демократами – сама толком не знала. Хранила нелегальную литературу, преподавала в воскресной школе для рабочих. Трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы бабушка не услала ее на лето в Томск – к дяде И. Н. Сафонову.

Здесь, томясь от одиночества, Катя и начала вести дневник, выплескивая на его страницы свои мысли, переживания и надежды. Вот его начало: «12 ч. н. 29 июня [1905]. Наступает освобождение. Освобождение великого народа от гнета устаревших форм государства. Мы хотим работать для этого великого и угнетенного народа, принести ему хотя бы крупицу знания и света. И вот теперь свершается великое, народ возьмет свою политическую свободу – работать надо для свободного народа! То, чего ждало столько поколений, за что мучились и умирали лучшее люди России, – дано увидеть нам. Это велико и необъятно – это счастье, и вместе с тем страшно, что не достойны, и не постигнешь всех движений нашего времени и больно за горе и кровь, которыми купится свобода нашего народа. Теперь, когда всё, т. е. революция, уже in Werden, яснее вырисовывается ход событий, но как мало, год тому назад, и до объявления войны, я и вокруг меня думали об этом близком будущем!»

Не имея контактов с местными революционными деятелями, Катя по газетам жадно следила за развитием событий в стране. Рабочие волнения и аресты в Иваново-Вознесенске… Забастовки в Лодзи, Варшаве, Белостоке… Аграрные волнения на Кавказе… Британский пароход подобрал и доставил в Турцию участников разгромленного восстания на броненосце «Потемкин», турецкое правительство отказалось их выдать России… Всё это находит живой, эмоциональный отклик в Катином сердце и – в дневнике.

5 июля она идет на митинг к могиле погибшего еще в феврале рабочего Иосифа Егоровича Кононова. Он был убит при разгоне демонстрации солидарности с жертвами петербургского Кровавого воскресенья.

«Я пошла сознательно, и вот что из этого вышло. Ощущения громадны, а описание бледно и немощно. На могиле “павшего за свободу” было около 1000 человек, было много рабочих. Он [был] очень бедный, работал в типографии, слесарной и столярной мастерских и противился, сколько мог, давлению работодателей. Зимой 1903 года он познакомился с с.д. комитетом и много стал читать, оказывая посильные услуги комитету. 18 февраля он поддержал упавшее знамя и был убит».

Обо всем этом Катя узнала на митинге.

Наибольшее впечатление произвело на нее выступление какого-то коротышки (la petit) – блестящего оратора, умело владевшего настроениями толпы. По-видимому, это был С.М.Киров. Он обрисовал историю революционного движения в России, говорил о неудачах хождения в народ, о «Народной воле» и, наконец, о рабочем классе, «который один только может принести свободу себе и другим».

Вдруг по толпе пронесся гул, кто-то крикнул «казаки!»; люди стали с криками разбегаться. Катя испугалась не столько казаков, сколько того, что ее раздавит толпа.

«Я чувствовала, что вся боюсь, – не дух боялся, а именно всё тело», – признавалась она в дневнике.

Она не бросилась со всеми бежать, но отошла от могилы на пять шагов, прижалась к дереву. Беспощадная к себе, расценила этот поступок как трусость. «Позорен мой страх. Чего требовать от тех, кто бежит, – ведь это случайный, бессознательный элемент, ведь сколько раз я видела свое преимущество – жизни в столице. Поэтому мое дрожание – что я боялась толпы – и не пошла к могиле, а от нее, – это позорно – а всё остальное простительно». Тут же и оправдывала себя: «Как бы то ни было, я не бежала – одно время я сознательно стояла против напора толпы, потом старалась выйти из потока людей – и сделала обратно свои пять предательских шагов. Я думаю, что это воспитывает».

Об ораторе la petit она отзывается почти с восхищением: «В эти моменты 5 июля он стоял очень высоко, я видела то, что он должен видеть – эту толпу в своей власти и вместе с тем готовую бежать от опасности. Он сказал, когда они вернулись, что опасности нет, – и, о стыд, ему аплодировали! Я думаю, он чувствовал в это время стихийность этой массы перед собой. И он, прошедший победоносно этот путь, еще горячее продолжал: “Только с возникновением рабочего класса Россия может надеяться на освобождение. Только идя с пролетариатом и погибая с ним – путь к свободе…” Я радовалась, что он говорит мои мысли, а ему опять аплодировали – не те ли, кто постыдно бежал?»

«Кругом еще царство самодержавия, – продолжала изливать свои мысли и чувства Катя, – целый город за нами м.б. враждебен нам своей деятельностью, а здесь, над могилой, передовые ряды народного восстания слушают те слова и речи, которые скоро будут достоянием всех».

К началу учебного года Катя вернулась в Москву. Восстановила связи с революционным подпольем. Гордясь своей причастностью, устроила в своей квартире склад прокламаций и партийной литературы.

Разгром декабрьского восстания вызвал в ней смятение, подавленность, в душу снова проник липкий унизительный страх. Она опять уличала себя в жалкой трусливости, но пересилить себя не могла.

Стремление служить народу не убавилось, но оно приняло не столь опасное направление. Основные массы народа, крестьяне, бедствовали не только от произвола властей, бесправия и малоземелья, но от темноты и невежества. Чтобы помогать народу толково и производительно хозяйствовать на земле, надо стать агрономом!

В 1906 году двери казенных вузов приоткрылись, наконец, для женщин. Именно приоткрылись: женщин принимали только вольнослушателями, то есть без твердой программы обучения, без обязательной сдачи экзаменов и других формальных требований. Зато от вольнослушателей не требовали платы за обучение. После смерти отца для Кати это стало немаловажно.

Она порывает с курсами и поступает в Петровку. В прошении на имя ректора пишет, что ее побуждает «глубокий и исключительный интерес к развитию сельского хозяйства».

А революционные идеи, вероятно, не без Катиного влияния, увлекли ее подросшую сестру Веру, тогда еще гимназистку. Она вошла в нелегальную организацию социал-демократов большевистского толка. Руководили группой Николай Бухарин и Григорий Бриллиант (Сокольников). В нее входили и другие будущие советские деятели: Г.И.Ломов, В.И.Вегер, П.Г.Смидович. Состояли в ней юный Владимир Маяковский и столь же юный Илья Оренбург.

Почти 50 лет спустя, в мемуарной книге «Люди. Годы. Жизнь», которой зачитывалось мое поколение, Оренбург вспомнил друзей-подполыциков, в их числе Веру Сахарову.

Нелегальные собрания партийной группы проходили у Сахаровых дома. 29 июня 1908 года к ним нагрянула полиция. Катю и Веру арестовали, препроводили в Бутырскую тюрьму, где уже томились Григорий Бриллиант и Илья Оренбург.

«Когда летом 1908 года меня вели по коридору Бутырской тюрьмы, я вдруг увидел Брильянта, – вспоминал Илья Григорьевич. – Мы поздоровались глазами – конспирация не позволяла большего».

Бриллиант уже был приговорен к году тюрьмы. После отсидки его отправили в сибирскую ссылку, откуда он бежал. Эренбург потом встретил его в Париже. А пока, по сообщению М.А.Вишняковой, Эренбурга и сестер Сахаровых выпустили под расписку о невыезде.

К подпольной работе сестры Сахаровы не вернулись.

Летом 1906 года, еще до поступления в Петровку, Катя отправилась в Аткарский уезд Саратовской губернии, «охваченный недородом и голодом». Земские организации открыли для голодающих бесплатные столовые, Катя работала в одной из них, по-видимому, тоже бесплатно. Кем она там была – поварихой, подавальщицей, посудомойкой, уборщицей?.. Вероятно, всем, чем придется. Так она возвращала долг обездоленному народу. Для нее это был маленький подвиг: выросшая на всем готовом, «она была практически лишена умения организовать быт, <…> и это тяготение бытовыми проблемами сопровождало ее всю жизнь».

В Петровке Екатерина Сахарова училась столь же добросовестно, как в гимназии и на Высших курсах. Перед окончанием института, в 1911 году, она проходила агрономическую практику в каком-то уезде Московской губернии. Хотела работать там и после окончания института, но администрация ее не утвердила. Видимо, потому, что в ее личном деле имелось пятно: она числилась неблагонадежной. А может быть, неблагонадежным для уездных чиновников было само сочетание слов женщина и агроном.

После защиты диплома она начала работать в Лихвинском уезде Калужской губернии, но земское начальство ее снова не утвердило. Однако главная причина, почему Екатерина Николаевна не стала агрономом-практиком, была не во внешних препятствиях, – она таилась в ее душе. Ее стремление служить народу в качестве агронома шло от головы, а не от сердца. Недолгие месяцы практической работы показали, что душа ее к этому не лежит.

Она выросла в Москве, хорошо знала и любила свой город, привыкла к городской сутолоке, шуму, толпе, постоянно бывала в театрах, на концертах, на публичных лекциях, художественных выставках, привыкла к общению с широким кругом интеллигентных людей, хотя и мало с кем из них сближалась и страдала от одиночества. Каково же было ей в деревенской глуши! С унынием, в которое повергал ее «идиотизм провинциальной жизни», она не могла совладать.

Николай предлагал ей заняться вместе с ним сельскохозяйственной наукой: селекцией, ботаникой, болезнями и иммунитетом растений. Но для Кати такая работа мало отличалась от просто агрономической: такое же копание в земле! К тому же она полагала, что научная биология только зарождается, прямую пользу земледельцу она не приносит, а заниматься «наукой для науки» означало бы изменить народному делу.

Из заколдованного круга ей удалось вырваться благодаря ее любимому учителю профессору Фортунатову. От него она восприняла убежденность в том, что самый короткий путь к улучшению жизни земледельца – это кооперация. В России она была особенно насущной и актуальной.

В стране проводилась столыпинская земельная реформа. Если раньше крестьяне владели землей сообща, получая наделы во временное пользование, то теперь им разрешалось и даже поощрялось свободно выходить из сельской общины, забирая свой «пай», то есть свою долю земли. Надел становился их частной собственностью. Тем важнее было учить крестьян объединяться для совместного сбыта продукции, для аренды дорогостоящей техники, для совместной обработки земли, для других общих нужд. Фортунатов изучал кооперативное движение Англии, Германии, Италии, других стран Западной Европы, пристально следил за его развитием в пореформенной России.

После отмены крепостного права в стране шел бурный рост капитализма, а вместе с ним – кооперативного движения. Объединялись в товарищества предприниматели, объединялись в производственные бригады шабашники, объединялись в артели бурлаки.

В земледелии этому мешали темнота и неразвитость крестьян. Фортунатов считал, что одна из главных миссий агронома – объяснять земледельцам выгоды объединения в товарищества и артели. Эти идеи восприняли многие ученики

Фортунатова, в их числе Екатерина Сахарова. Рядом с ней училась плеяда будущих экономистов-аграрников, самым деятельным и талантливым из них был Александр Чаянов, будущий основатель и глава научной школы. Дружбу Екатерины Сахаровой с Александром Чаяновым подтверждают упоминания о нем в ее дневнике. Стихи Чаянова об alma mater она с удовольствием переписывала в свой дневник. О том, как высоко она ставила Чаянова, говорит ее запись об «одной известной мне тогда по имени звезде»:

«Слишком занятно видеть, как по тем же аудиториям, но, конечно, совсем иначе, чем мы, следует der grosse Mann! Несомненно, хорошо читать Герцена или Гельмгольца, – несомненно, еще лучше быть современником Толстого или Оствальда, – но насколько же лучше видеть и слышать, как здесь вот, рядом, растет, движется и действует гениальная личность». Похоже, что Александр Чаянов был первой любовью Кати Сахаровой, по-видимому, безответной.

В изучении и пропаганде кооперативного движения в сельском хозяйстве Екатерина Сахарова обрела себя. Она не сразу отыскала эту стезю, но уже в ходе поисков ощущалась в ней твердая уверенность в себе.

Как раз этого не хватало тогда Николаю! В том же письме, в котором он сообщал ей о «нескромном хотении посвятить себя Erforschung Weg», написанном после сдачи последнего выпускного экзамена, когда он пребывал в «радостном настроении», есть и такие строки:

«Мало уверенности в себе, в силах. Подчас эти сомнения очень резки, сильнее, чем кажется со стороны. Заносясь мысленно вперед, ощупываешь постоянно опору под ногами. <…> Знаю, хорошо знаю, что предстоят громадные трудности, что слишком zu wenig der Anlagen, и знаю, что возможны разочарования и отступления, и заранее расширяю путь к этому отступлению, даже по всему фронту».

Подобными же мыслями, как мы знаем, был наполнен его студенческий дневник. В Кате Сахаровой он искал – и находил! – опору, которой не ощущал в себе самом.

Внешне веселый, открытый, лихорадочно деятельный, легко контактирующий с каждым встречным, Николай Вавилов был внутренне замкнут; сокровенные тайники его души были на запоре, о том, что в них творилось, никто не догадывался. Катя была замкнута и внешне, и внутренне. Отомкнуть друг перед другом эти запоры им было нелегко. Даже дневнику своему Катя не доверяла своих самых интимных переживаний. О Николае упоминала редко и скупо, никогда не называла его по имени и очень редко – по инициалам. В ее дневнике – объемом с небольшую книгу – любви к нему посвящен один абзац, путаный и невразумительный:

«Утром. Проснулась и сразу почувствовала на душе что-то постороннее, чужое и мешающее. На западе небо окрашено в нежный розовый цвет от раннего солнца, а на душе по-прежнему что-то постороннее и тяжелое. Тогда поняла, что это от того, что я вчера рассердилась на Н.И., т. е. тогда-то я это не так поняла, а позднее. А в начале лежала на спине и вспоминала, что жизнь, собственно, кончена – прошла, и что надо только как-нибудь незаметно провести еще 2–3 года, и тогда будет хорошо, но собственно хорошо не было, а было очень плохо, и провести еще год было страшно тяжело и неинтересно. Тогда я перевернулась, небо на западе стало обыкновенным, голубым, а я вдруг почувствовала, поняла, что я все-таки люблю этого дорогого, милого мальчика и буду любить, как его любят мать, сестры и брат. И как не могу не любить я, потому что нельзя, зная его, не любить его. И сразу же жизнь и всё вокруг приняло нежный и ласковый оттенок и стало всё легко и ясно. Как можно требовать чего нельзя от человека, которого любишь? Как можно сердиться? Ведь в этот момент уже не любишь его. Я знаю, что сердиться можно только за свою любовь, которую отвергают. Так было и с Верой, и с Адей. Но что нужно для любви? Разве не она сама, как солнце и не всё для нее? И от нее?»

Замкнутая и предельно сдержанная Катя сближалась с Николаем очень медленно, с натугой, как бы ощупью. Мешали особенности их характеров, а может быть, и чувства к Александру Чаянову, не сразу покинувшие ее сердце.

Но они видятся все чаще, подолгу бродят по московским улицам и закоулкам, по аллеям Петровско-Разумовского парка. Говорят о прошлом и будущем, о науке и философии, о служении народу, о любимых писателях, о петровских профессорах, об общих друзьях, о прочитанных книгах и о тех, что еще не прочитаны, но непременно надо прочесть, о будущей профессии…

Делиться с Катей сокровенными мыслями становится для Николая острой потребностью. Стоило ей, в ожидании несостоявшегося утверждения земским агрономом, уехать в Лихвино, как вдогонку понеслись письма. Они позволяют заглянуть в сокровенные уголки его души.

«В голове витают осколки планов, сомнений, загадок в будущее. Оглядываясь назад, чувствую, что пока пройденный путь был, должно быть, верен <…>. Многое не сделано – и этот долг стеснит последующее движение.

Петровке, сознаю, во многом обязан <…>. Здесь больше светлых лучей, чем теней. Здесь в самом деле получалось то, что пригодится в жизни на каждый случай».

И дальше: «Цели определенной, ясной, которая может быть у любого агронома, не имею. Смутно в тумане горят огни (простите за несвойственную поэтичность), которые манят. <…> В одном из бреславльских отчетов Рюмкер пишет, что если он сделал в своей жизни что-нибудь важное, нужное не только ему одному, то только потому, что он имел в виду всегда постоянно определенную конкретную цель. Увы, ясная и конкретная цель у меня облечена туманом. Но пойду. А там будь что будет».

Полный сомнений и неуверенности, он отдается прихоти ветров.