Сознавали ли «мичуринцы», как далеки их взгляды от подлинных взглядов Мичурина? Когда я писал свою первую книгу о Вавилове, я был уверен, что сознавали. Теперь я в этом сомневаюсь. Допускаю, что они могли искренне считать себя продолжателями дела Мичурина, вдохновляться его примером, черпать в его успехах уверенность в своей правоте.

Мы видели: главные достижения Мичурина были связаны с гибридизацией географически и биологически отдаленных форм, что помножалось на его чутье, упорство, изобретательность, невероятное трудолюбие. Но элементы ненаучности, по деликатному выражению Вавилова, были частью его наследия. Это нападки на гороховые законы, недовольство якобы зажимающей его официальной наукой, переделка наследственности путем «воспитания». Отделить одно от другого непросто. Мичурин был цельной личностью, его недостатки были продолжением его достоинств, заблуждения были неотделимы от прозрений. «Ценность выведенных им сортов и ценность Ивана Владимировича самого как труженика» (Н.И.Вавилов) не умалялась его заблуждениями. Но его благоприобретенные признаки, нажитые подвижническим трудом, интуицией, талантом, не могли перейти по наследству даже к самым ярым «мичуринцам».

Сделав ставку на научно несостоятельную часть наследия Мичурина, они противопоставили себя классово враждебной, формальной генетике.

Вдруг оказалось, что генетики стоят за абсолютную неизменяемость генов, что они не признают эволюционного учения Дарвина, зажимают еще более передовое учение Мичурина и Лысенко; что они не только ничего не дают практике, но и мешают мичуринцам приносить пользу стране и народу. И даже противятся социалистическим преобразованиям в деревне.

Генетики пытались защищать себя и свою науку, но их голоса были разрозненны и непоследовательны. У каждого были свои пристрастия, приоритеты, амбиции. Порой давало себя знать ревнивое отношение друг к другу. Складывалось впечатление, что генетики в глухой обороне, тогда как «мичуринцы» шагают от победы к победе под серпастым-молоткастым красным знаменем.

Это на поверхности, на виду всей страны и всего мира.

А за кулисами развернулась борьба по очень конкретному вопросу.

Международные конгрессы генетиков планировалось проводить каждые пять лет. В 1932 году, на VI конгрессе в Итаке, Н.И.Вавилов предложил следующий конгресс провести в СССР. Понятно, что выступить с такой инициативой он мог, заручившись поддержкой советских властей.

Идея была воспринята очень сочувственно. Окончательно решить вопрос должен был оргкомитет нового конгресса во главе с норвежским генетиком О.Л.Мором. Членом оргкомитета был и Вавилов.

16 апреля 1935 года Мор написал Вавилову, что пришла пора определиться и что большинство оргкомитета положительно относится к проведению конгресса в СССР. Вавилов стал действовать. Он обратился в Президиум Академии наук, в Наркомат земледелия и в Отдел науки ЦК партии. Завотделом науки К.Я.Бауман направил ходатайство Сталину. 2 августа Политбюро постановило:

В августе 1935 года в Ленинграде и Москве проходил XV Международный конгресс физиологов. То было крупное событие в мировой науке, а для Кремля – важнейшее политическое «мероприятие». Конгресс прошел без сучка без задоринки, с надлежащей помпой. Открытие – в роскошном Таврическом дворце. Шесть дней в Ленинграде шли пленарные и секционные заседания, кресла были оборудованы по последнему слову тогдашней радиотехники, обеспечивался синхронный перевод всех 485 докладов на пять языков. Затем участников конгресса, с максимальным комфортом, перевезли в Москву. Заключительное заседание – в Большом зале консерватории. Последний аккорд – банкет в Кремле. С шампанским, деликатесами, при полном составе Политбюро. Молотов должен был прервать отпуск, чтобы быть на этом банкете. Президент конгресса, 85-летний И.П.Павлов, увенчанный короной «старейшины физиологов мира», поднял широко разрекламированный тост «за великих социальных экспериментаторов», то есть за советских вождей, которых только что, в личных письмах к Молотову, уличал в насаждении фашизма и честил за бессмысленные репрессии. Конгресс стал триумфом советской науки, а значит, и советской власти. Она обрела много друзей, весьма влиятельных в своих странах.

Отсюда понятно более чем благосклонное отношение властей к проведению в СССР и конгресса генетиков.

25 августа непременный секретарь Академии наук А.А.Борисяк и советский член оргкомитета VII генетического конгресса Н.И.Вавилов, от имени Академии наук, направили О.Л.Мору официальное приглашение провести конгресс в Москве и Ленинграде в августе 1937 года.

Но не всё было так гладко, как выглядело. В.Д.Есаков обратил внимание на такую деталь: Политбюро приняло решение о конгрессе 2 августа, а Совнарком его формально узаконил 17 ноября. Партийные решения, как правило, штамповались в тот же или на следующий день, а тут отсрочка в 3,5 месяца! «Непослушание» председателя Совнаркома Молотова генсеку исключено. Значит, Сталин дал ему понять, что торопиться не следует. Что-то его коробило…

Но оргкомитет уже работал, сообщение о согласии Москвы было разослано по всему свету, отступать без веских причин Кремль не мог.

Вавилов, Кольцов, Серебровский, другие ведущие генетики надеялись, что международный конгресс покажет во весь рост достижения мировой и советской генетики, ее роль в медицине, микробиологии, в создании новых сортов растений и пород домашних животных; это поможет усмирить противников генетики.

Именно поэтому Лысенко и Презент стремились во что бы то ни стало конгресс сорвать.

Они овладели истинной, пролетарской, мичуринской, дарвиновской генетикой и могут удовлетворить любые запросы колхозной практики. Всё очень просто. Чтобы получить засухоустойчивые сорта, надо воспитывать растения в условиях засухи; чтобы получить зимостойкие – в условиях суровой зимы; чтобы получить высокоурожайные сорта, надо воспитывать их на хорошем агротехническом фоне. Нет существенных различий между наследственной и ненаследственной изменчивостью. Всё можно сделать в кратчайшие сроки! Надо только, чтобы формальные генетики не мешали.

Эффективности этих атак способствовала и двойственная позиция некоторых ведущих генетиков, таких как заведующий Саратовской опытной станцией Г.К.Мейстер.

Мейстер был автором сортов пшеницы, занимавших тысячи гектаров в Поволжье. Ему удалось обнаружить плодовитый природный гибрид пшеницы и ржи и отобрать стойкие линии, сочетавшие урожайность и качество зерна пшеницы с выносливостью ржи. В основе его успеха лежали, конечно, законы классической генетики. Более наглядного примера ее практической пользы трудно было найти.

Однако когда пошли нападки со стороны Лысенко и Презента, Мейстер выпустил брошюру с критическим пересмотром основных положений генетики, будто бы слишком догматических.

О том, что это означало в контексте времени, видно из выступления Я.А.Яковлева, опубликованного в «Правде» под заголовком: «На борьбу за сталинские 7–8 миллиардов пудов зерна!» Расхвалив Лысенко и двух других молодых новаторов, Цицина и Эйхфельда, Яковлев поставил рядом с ними старика Мейстера, «создавшего для засушливой степи прекрасные сорта зерновых культур». Выступлению Яковлева предшествовало сообщение ТАСС о награждении «стахановцев сельского хозяйства». Первым в списке награжденных орденом Ленина стояло имя Лысенко. В том же списке – имя Мейстера. Указ был подписан всесоюзным старостой Калининым, но народ должен был знать, кто в стране СТАРОСТА. Под сообщением ТАСС телеграмма:

За высокую награду, полученную Трофимом Лысенко, благодарили его родители. Не Калинина, конечно:

Пропагандистский эффект таких публикаций многократно перекрывал прибавки урожаев, какие могли дать все реальные достижения Мейстера и мнимые достижения Лысенко. «Мичуринцы» по-мичурински расплачивались за заботу партии и правительства. В том и состояла практическая польза «мичуринской» науки для советской власти и колхозного строя.

Атаки против генетики и генетиков нарастали в течение всего 1936 года. Как из рога изобилия сыпались обвинения в бесплодии и бесполезности доя практики; в том, что сторонники «формальной» генетики вредят мичуринскому учению; что они идеалисты, виталисты, антидарвинисты. Особенно грозными были обвинения в расизме: генетика-де признает биологическое неравенство рас, оправдывает господство белых над чернокожими, служит фашизму и всем врагам диктатуры пролетариата, социализма, колхозного строя.

Власть использовала эти обвинения для отмены собственного решения о проведении VII генетического конгресса в СССР, сознательно пойдя на международный скандал.

14 декабря 1936 года в газете «Нью-Йорк Таймс» появилась статья: «MOSCOW CANCELS GENETICS PARLEY» («Москва отменяет генетический конгресс»). В подзаголовках новость детализировалась: «Расистские теории нацистов; приписанные некоторым ученым, стали причиной отмены международного конгресса»; «Американцы хотели участвовать»; «Профессор Н.И.Вавилову знаменитый растениеводу арестован – другие подвергаются нападкам».

В статье говорилось:

О том, какое впечатление статья произвела на американских ученых, можно судить по письму крупного генетика Давенпорта в Государственный департамент, в котором арест Вавилова назван «ударом в лицо цивилизации».

Сообщение об аресте Вавилова, слава Богу, оказалось ошибкой – через два дня газета напечатала поправку. Агол был арестован, а Левита травили в печати – тоже в преддверии ареста.

Кремлевские гроссмейстеры контрпропаганды ухватились за ошибку газеты: не упускать же повод для отпора клеветникам России\

21 декабря в «Известиях» появилась статья, гордо признавшая, что в СССР нет такой свободы науки, под которой понимается свобода убивать отдельных людей и уничтожать целые народы из-за их «неполноценности». Зато подлинная интеллектуальная свобода есть только в СССР, где наука служит народу, а не капиталистам. Подтверждением неограниченной свободы науки объявлялась сессия ВАСХНИЛ, в которой участвует более пятисот ученых. Профессор Вавилов, объявленный арестованным, выступит на сессии с критикой «научных взглядов молодого ученого Лысенко», а тот сделает доклад, критикующий «антидарвиновские теории Вавилова». А Атол арестован не за научную деятельность, а за связь с троцкистскими убийцами. Генетический конгресс к этому отношения не имеет, он отложен по просьбе самих ученых: им требуется больше времени для подготовки.

В английском переводе ТАСС направил эту статью в журнал «Сайенс», где она была напечатана. Так ученому миру было объявлено, что теории профессора Вавилова – анти-дарвинистские, а взгляды Трофима Лысенко – научные.

Но то было только первое действие спектакля.

Во втором действии главная роль отводилась «оклеветанному» Н.И.Вавилову. Он должен был самолично сообщить миру о том, как заботится советская власть о науке, какую поддержку получает он сам и его Институт, каким «сильным стимулом» для плодотворной работы служит социалистическое соревнование разных научных направлений.

Гвоздевым и, по-видимому, самым для него неприятным в этом ответе Керзону было обвинение газеты «Нью-Йорк Таймс» в намеренной клевете на «советских ученых, добросовестно работающих на дело социализма». Николай Иванович должен был написать: «Помещение в вашей газете подобной информации можно объяснить только стремлением известных кругов дискредитировать СССР и науку в СССР. Клевета есть обычный прием врагов Советского Союза, в этом особенно преуспевает фашизм».

Почему Вавилов включился в эту игру, я думаю, объяснять не надо: остаться в стороне у него возможности не было.

22 декабря «Телеграмма академика Н.И.Вавилова в американскую газету “Нью-Йорк Таймс”» появилась… в «Известиях»! Перед публикацией статья была, конечно, отшлифована до последней запятой в ЦК партии. Когда «Известия» уже продавались в киосках, так что задержки с ее публикацией быть не могло, Николай Иванович отвез английский перевод статьи в корпункт «Нью-Йорк Таймс». На следующий день она была напечатана под крупным заголовком «Vaviloff Defends Science in Soviet» («Вавилов защищает положение науки в Советском Союзе»), с тремя подзаголовками: «Указывает на расширение исследований по ботанике и генетике растений в России», «Приветствует помощь правительства», «Считает, что неверные сведения вводятся в сообщения из Советского Союза для содействия фашизму».

Всё это происходило в те дни, когда в Москве шла IV сессия ВАСХНИЛ, посвященная «спорным вопросам генетики». Она длилась с 19 по 27 декабря 1936 года. Интерес к ней был настолько подогрет, что открытие пришлось перенести в огромный зал, куда набилось больше трех тысяч человек.

Председательствовал президент ВАСХНИЛА.И.Муралов.

Основные докладчики – академик Вавилов, академик Серебровский, профессор Мёллер, академик Лысенко.

Менделевское три к одному вполне соответствовало реальному соотношению сил в советской генетике.

Вавилов сосредоточился на практической пользе, какую генетика вообще и в особенности его Институт приносят сельскому хозяйству страны.

«Приступая к мобилизации исходного сортового материала в областях, как правило, отличных по условиям от наших земледельческих районов, мы не рассчитывали сразу найти готовые сорта <…>. Нашей задачей было нахождение исходных видов и форм для улучшения современных сортов путем гибридизации. Собранный обширный материал, исследованный в разных районах, вскрыл, однако, возможности использования значительного числа сортов непосредственно для введения в культуру».

Перечислив сорта и культуры из коллекции ВИРа, которые уже вошли в практику, Вавилов привел суммарные цифры. Общая площадь пахотных земель в Советском Союзе составляла около 132 миллионов гектаров; сортами из вировской коллекции было занято около 20 миллионов, или 15 процентов всех возделываемых земель. По сравнению с этим все достижения, о которых трубил Лысенко, даже если бы они не были мнимыми, выглядели детской песочницей.

А.С.Серебровский привел ряд примеров, показывавших, сколь важно знание генетики для выведения улучшенных пород скота. Нападки на генетику он назвал «просто скандальной» попыткой отбросить науку на полвека назад. О «новаторских» методах лысенковцев он сказал: «Но в том-то и дело, что все подобные методы давно опробованы, перепробованы, десятки ученых потратили на них десятки лет, десятки раз им казалось, что они получили то, что хотели. И десятки раз их постигало горькое разочарование, так как неизменно каждый раз обнаруживались ошибки».

Закончил Серебровский оптимистически: «Истина неделима и не допускает прорыва фронта даже на маленьком участке. Истина не может не победить, особенно в нашей стране – самой передовой стране мира, живущей и строящейся под знаменем научного социализма. Истина не может не победить в стране, руководимой Коммунистической партией во главе с тов. Сталиным».

Серебровский с середины 1920-х годов участвовал в философских дискуссиях на страницах журнала «Под знаменем марксизма» и в других подобных изданиях. Он доказывал диалектичностъ законов генетики и механистичность ламаркистской концепции наследования приобретенных признаков. Но потом попал в разряд меньшевиствующих идеалистов. Ему пришлось каяться в «реакционных ошибках», что делало его еще более уязвимым. Он подал заявление о вступлении в партию, был принят кандидатом, да так и застрял в кандидатах: в члены партии его не переводили. Презент и другие «разоблачители» генетики с садистским наслаждением оттаптывались на Серебровском.

Но главной мишенью для атак стал, конечно, академик Вавилов.

Положение самого Лысенко было довольно щекотливым. Он имел неосторожность в одной из статей положительно отозваться о вавиловской коллекции, назвал ее «кладом», писал, что «академик Вавилов сделал громадное полезное дело». После этого ему трудно было настаивать на том, что научные открытия Вавилова «ничего не дают практике».

Пришлось сосредоточиться на теориях Вавилова, хотя «клад» был найден благодаря его теориям. Богатейшая в мире коллекция ВИРа была той практикой, которая подтверждала теорию. По Ленину, практика – критерий истины, лысенковцы не уставали повторять это «гениальное» изречение – к месту и не к месту Однако на сессии ВАСХНИЛЛысенко заявил: «Изложенное мною в докладе, конечно, в корне противоречит и закону гомологических или параллельных рядов изменчивости акад. Н.И.Вавилова. Этот закон в своей основе зиждется на генетической теории комбинаторики и неизменных в длительном ряде поколений корпускул “вещества наследственности”. Я не чувствую в себе достаточной силы, знания и умения, чтобы по-настоящему разбить этот “закон”, не отвечающий действительности, т. е. эволюции».

Трудно сказать, чего больше в этом признании — наивности или циничного глумления пахана, знающего, что ему «всё дозволено». Казалось бы, не чувствуешь в себе достаточно силы – промолчи. Но нет! Не умея разбить закон гомологических рядов и другие обобщения Вавилова, подтвержденные практикой, Лысенко их объявлял антидарвиновскими и антимичуринскими.

«Мичуринцами» теперь стали давние разоблачители Вавилова. Еще до сессии Коль и Шлыков снова выступили со своими обвинениями в печати. В «Ответе критикам» Николай Иванович опроверг все их аргументы, что не помешало им повторить те же нападки на сессии ВАСХНИЛ. Шлыков выдвинул два взаимоисключающих тезиса: то, что закон гомологических рядов заимствован у Дарвина, и то, что он – антидарвиновский. По его словам, закон был придуман Вавиловым «с лукавой целью не продолжить, а подменить, опровергнуть дарвинизм, всё эволюционное учение».

Особенно чувствителен для Николая Ивановича был удар в спину, нанесенный И.Г.Эйхфельдом. В своем докладе Вавилов, в качестве примера практических достижений ВИРа, указал на продвижение земледелия на север и особо отметил заслуги заведующего Заполярной станции Эйхфельда. А Эйхфельд после этого заявил, что всегда работал методами Лысенко, а не Вавилова.

То было редкостное бесстыдство – даже по меркам того, что происходило на сессии. Эйхфельд окончил Петроградский сельхозинститут в 1923 году, учился у Вавилова. Под руководством Вавилова была разработана методика работы Заполярной станции, когда о Лысенко вообще еще никто не слышал. Вавилов снабжал Заполярную станцию семенным материалом, она участвовала в географических опытах, испытывала сорта и виды, у коих сроки созревания укорачивались с удлинением светового дня, благодаря чему они вызревали на севере. Эйхфельд бесконечно затягивал обработку материалов и почти ничего не публиковал, страна знала о его достижениях из статей и докладов Вавилова. Так что Эйхфельд всем – буквально всем! – был обязан Николаю Ивановичу. Можно представить себе, сколь болезненным было для него это предательство.

С двусмысленной речью на сессии выступил Г.К.Мейстер. Как вспоминал через много лет Н.П.Дубинин, «резко критикуя Серебровского, Мейстер призывал Вавилова к тому, чтобы он исправил свои ошибки. Ряд замечаний был сделан и в адрес Лысенко и Презента. Мою позицию Мейстер охарактеризовал как проявление паники. Он сказал: “В защиту генетики выступил здесь молодой наш советский ученый, успевший стяжать себе славу за границей, Н.П.Дубинин, но под влиянием охватившей его паники он совершенно неожиданно начал доказывать нам, что генетика свободна от формализма и строго материалистична. Я хотел бы указать Н.П.Дубинину, что паника его ни на чем не основана. На генетику как науку в Союзе ССР Академия сельскохозяйственных наук им. В.И.Ленина отнюдь не покушается [но она будет бороться и впредь с наблюдающимися в этой науке автогенезом, зазнайством и формализмом]”».

На генетику покушались, но надо было делать вид, что гонений на науку нет: в свободной стране идет свободная дискуссия. Мейстер отрабатывал орден Ленина и пост первого вице-президента ВАСХНИЛ.

Не очень удачным было выступление Н.К.Кольцова, директора Института экспериментальной биологии, из чьей школы вышли многие крупные ученые, включая одного из основных докладчиков А.С.Серебровского.

Кольцов призвал глубже изучать генетику, вместо того чтобы на нее нападать. Понятно, что он говорил о Лысенко, Презенте и прочих «мичуринцах». Но по имени он назвал… Вавилова!

«Я обращаюсь к Николаю Ивановичу Вавилову, знаете ли вы генетику как следует. Нет, не знаете… Наш “Биологический журнал” вы читаете, конечно, плохо. Вы мало занимались дрозофилой, и если вам дать обычную студенческую зачетную задачу, определить тот пункт хромосомы, где лежит определенная мутация, то этой задачи вы, пожалуй, сразу не решите, так как студенческого курса генетики в свое время не проходили».

Чем вызван был этот выпад?

Кольцов был ученым мирового класса, но в глазах всего мира советским генетиком № 1 был Вавилов. Уж не испытывал ли Николай Константинович ревность к его мировой славе, перекрывавшей его собственную? Если так, то это можно понять. Но трудно было выбрать менее подходящий момент для того, чтобы дать выход своему ревнивому чувству. Н.П.Дубинин заметил, что «такое заявление одного из лидеров генетики конечно же не укрепляло авторитет Н.И.Вавилова». Хуже было то, что оно подрывало авторитет генетики. Ведь если сам Вавилов ее не знает, то прав Лысенко, говоря, что эта хромосомная заумь никому не нужна!..

Почти убийственными для Лысенко были выступления профессоров П.И.Лисицына и П.Н.Константинова – двух крупнейших селекционеров. Их сорта занимали огромные площади, невозможно было ставить под сомнение практическую полезность их работы. И ими же была показана бесполезность для практики главного достижения Лысенко: яровизации как агроприема.

Лисицын объяснил не без сарказма, почему их результаты столь резко расходились с победными реляциями Лысенко: «Мне приходит на память один рассказ из римской истории о том, как один мореплаватель, перед тем как отправиться в плавание, решил принести богам жертву, чтобы обеспечить себе благополучное возвращение.

Этот мореплаватель пошел искать бога (а их там было много), какому выгоднее было бы принести жертву, и когда он в каждом храме находил доску со списком лиц, принесших жертву и спасшихся, он обратился с вопросом к жрецам: а где же доска со списком лиц, которые принесли жертву, но все-таки погибли, чтобы было с чем сравнивать. Я так же мог поставить акад. Т.Д.Лысенко вопрос: вы приводите прибавку в десятки миллионов пудов, а где убытки, которые принесла яровизация?»

Научная аргументация генетиков была такой, что старейший цитолог М.С.Навашин, воспитавший два поколения цитогенетиков, поднявшись на трибуну, сказал: «Первоначально я имел намерение выступить здесь в защиту генетики <…>. Но пока очередь дошла до меня, другие сделали это настолько хорошо, что я не вижу больше необходимости для себя лично выступать в роли защитника генетики».

Но, как заметила Р.С.Берг о выступлениях ведущих генетиков, «они метали не бисер – жемчуг и бриллианты метали они перед свиньями».

Зная, что ламаркистская концепция эволюции скомпрометирована, Лысенко и его сторонники всячески от нее открещивались. Их якобы неправильно понимают или намеренно извращают. Они сторонники Дарвина, а не Ламарка.

«Я и мои единомышленники стоим за эволюционное учение Дарвина, за дарвинизм во всех разделах агробиологической науки. Отсюда мы в корне не согласны со взглядами школы акад. Н.И.Вавилова и многих генетиков на эволюцию, на создание новых форм растений», – декларировал Лысенко, но подтвердить декларации ему было нечем.

Можно представить себе, как заерзал Трофим Денисович, когда на трибуну поднялся Сергей Степанович Перов, партийный функционер в звании академика ВАСХНИЛ. Пятью годами раньше Перов возглавлял Комиссию РКП по обследованию ВИРа и подписал заключение-донос, в котором Институт назван «дворянским гнездом», чуждым «марксистско-ленинской методологии» и «победе социализма». Лысенко не мог бы желать лучшей поддержки, если бы не пикантная подробность: у Перова была репутация закоренелого ламаркиста. Он сказал: «Прав или не прав акад. Т.Д.Лысенко во всех деталях, я обсуждать не буду. Вообще ни дискутировать с ним, ни защищать акад. Т.Д.Лысенко я не собираюсь. Я нахожусь по своей научной работе в положении того же самого академика Т.Д.Лысенко и глубоко сочувствую его состоянию. Те расхождения, которые могут быть между нами, не являются такими, которые бы заставили открывать широкую дискуссию».

Трофим отозвался репликой: «С Ламарком я не согласен, а вы согласны».

Но Перов его успокоил: «Я не упоминал ни слова о Ламарке. Я думаю, что академик Т.Д.Лысенко в вопросе о Ламарке может быть совершенно спокоен. Я не собираюсь обвинять его в ламаркизме и спорить по этому поводу. В ламаркизме его обвиняют генетики, я же считаю акад. Т.Д.Лысенко истинным дарвинистом».

В научном споре горе-дарвинисты были полностью разбиты. Но не так воспринималась дискуссия в общественно-политическом контексте времени.

Декларативные заявления от имени передовой советской науки – в пику загнивающей науке Запада; обещания рекордных урожаев; разоблачительный тон; жонглирование именами Дарвина, Тимирязева, Мичурина; а также умелая расстановка сил, благодаря чему в первые дни выступали, главным образом, сторонники классической генетики, а когда почти все они высказались, трибуной завладели работники с мест, то есть малограмотные яровизаторы, мочившие семена в колхозных хатах-лабораториях и потому тоже зачислявшиеся в категорию ученых. Тон их выступлений был задан следующими словами Лысенко:

«Некоторые из дискуссирующих <…> выступают в довольно приподнятых тонах, с нередкими, на мой взгляд, перегибами, со стремлением подтасовать факты в выгодном для себя направлении. Лично к себе я этого отнести не могу. Я думаю, что тот, кто следил за печатью, должен прийти к заключению, что мои статьи, хотя и являются страстными, но, во всяком случае, беспристрастными. Статьи же Дончо Костова, акад. П.Н.Константинова, акад. П.И.Лисицына, акад. М.М.Завадовского и некоторых других, мне кажется, действительно не страстны, хладнокровно размерены, но зато сугубо пристрастны».

Так всё выворачивалось наизнанку. Лысенко пристрастно подтасовывал факты и приписывал это своим противникам; так же «полемизировали» его сторонники.

Из книги в книгу кочуют упреки Вавилову в том, что он был недостаточно боевит в той дискуссии, не развенчивал ошибок Лысенко, не изобличал его невежества, оборонялся, вместо того чтобы нападать. Думаю, что эти попреки исходят от авторов, не сознающих, в какой атмосфере проходила дискуссия. Тридцать лет спустя П.М.Жуковский вспоминал в письме Ж.А.Медведеву: «В 1936 г. была сессия ВАСХНИЛ, на которой состоялась первая “дискуссия” и канонизация Лысенко. Я на ней не выступал. От невыступавших потребовали дать статьи в журнал “Социалистическая реконструкция сельского хозяйства” (кажется, он так назывался); оттиск у меня есть, но даты не указано. Моя статья была напечатана либо в конце 1936, либо в начале 1937 г. Название такое: “Ответ критику и о некоторых действительно дискуссионных вопросах”. В статье на стр. 157 я “обвинил” ВИР в том, что он увлекся систематикой культурных растений и отрекся от селекции, от выведения сортов. Н.И. очень рассердился и на одном из собраний Академии сказал: “Я ожидал увидеть Петра Михайловича рядом с собой среди обвиняемых, а он выступил прокурором”. Потом, в кулуарах, он подошел ко мне, совершенно подавленному (ибо он был прав), и сказал: “Ваша статья – шедевр, но Вы испортили ее несколькими абзацами”. Со слезами на глазах, я признал свою вину. Тогда время было страшное, у меня был обыск, чтобы изъять всю переписку с Вавиловым, причем сказали: “Пока – это!”».

Такова была обстановка, в которой Вавилов отстаивал достоинство науки.

Н.П.Дубинин привел свой разговор с Вавиловым, в котором он убеждал Николая Ивановича, что надо решительнее бороться против Лысенко, потому что «социализм не может строиться без строго обоснованных и доказанных научных принципов, а эти принципы находятся на нашем вооружении».

«– Всё это так, – сказал Н.И.Вавилов, но знаете ли вы, что И.В.Сталин недоволен мной и что он поддерживает Т.Д.Лысенко?

– Конечно, это дело очень серьезное, – ответил я, – но И.В.Сталин молчит, а это можно понять как приглашение к продолжению дискуссии.

– Да, возможно, вы правы, – продолжил Н.И.Вавилов, – но у меня все же создается впечатление, что я, вы и другие генетики часто спорим не с Т.Д.Лысенко, а с И.В.Сталиным. Быть в оппозиции к взглядам И.В.Сталина, хотя бы и в области биологии, – это вещь неприятная».

Дубинин относил этот разговор к 1939 году, но он вполне мог состояться и в 1936-м, разве что тогда Вавилов не настолько был близок с Дубининым, чтобы быть столь откровенным. Более близким людям он, вероятно, говорил нечто подобное и раньше.

В заключительном слове Николай Иванович подробнее остановился на теоретических расхождениях. Он показал, что генетика в своем развитии прошла несколько этапов, от этапа к этапу корректировались ее основные понятия, корректировались и его собственные взгляды. Если на первом этапе доминировали представления о большой консервативности генов, то к середине 1930 годов наука твердо установила, что гены изменчивы. Такие воззрения утвердились в основном благодаря трудам школы Моргана, в особенности Германа Мёллера.

«Никто не оспаривает в настоящее время в генетике изменчивость генов, она доказана, – говорил Вавилов. – Исследования профессора Мёллера, разрушившие представления о консерватизме генов, внесли много нового в наши представления».

Суть разногласий между генетиками и «мичуринцами» Вавилов ограничивал строго научными рамками: «Акад. Т.Д.Лысенко выдвигает новое положение о том, что ген весьма изменчив, что его можно изменить по желанию экспериментатора и в определенном направлении. Пока для этого нет точных экспериментальных данных; может быть, Т.Д.Лысенко в дальнейшем покажет экспериментально возможность таких изменений, это будет новым этапом, который мы будем приветствовать, но пока этот этап для нас, генетиков и селекционеров, не доказан, и в экспериментальном доказательстве этого положения – все трудности и все наши расхождения. <…> Чтобы опровергнуть сложившиеся представления генетиков, нужен точный эксперимент. Его мы не знаем».

Николай Иванович был верен себе. Он открыт к новому, готов к пересмотру самых фундаментальных теорий, если они противоречат фактам. Но факты должны быть истинные, а не мнимые. Они должны быть установлены методически безупречными опытами – проверяемыми и повторяемыми. Таких фактов у Лысенко не было.

Р.Л.Берг писала, что на декабрьской сессии было запрещено выходить за рамки сельскохозяйственной тематики. Единственным докладчиком, который нарушил этот запрет, был Герман Мёллер.

Он был нетверд в русском языке, и его доклад на сессии зачитал Н.К.Кольцов. Но заключительную часть он прочитал сам. В опубликованную стенограмму сессии эта часть его доклада не вошла, но В.В.Бабков отыскал в архиве полный текст. Мёллер затронул общественно-политические проблемы генетики человека. Он сказал, что к фашизму и расизму ведут не законы генетики, а ламаркизм. Если бы приобретенные признаки наследовались, то классы и народы, лишенные доступа к образованию, от поколения к поколению должны были умственно тупеть и вырождаться, тогда как у привилегированных классов, напротив, повышались бы умственные способности и творческий потенциал. Социальное неравенство закреплялось бы биологически, оправдывая угнетение низших классов и отсталых народов. Борьба с ламаркизмом становится особенно актуальной в свете борьбы с фашизмом. С этими словами Мёллер сошел с трибуны. В стенограмме ремарка: Продолжительные аплодисменты.

Научная аргументация Мёллера была безупречна, хотя и не очень нова. Десятилетием раньше о том же говорил Ю.А.Филипченко, который «ядовито заметил, что если бы наследовались признаки, приобретаемые в онтогенезе, то сколько же отрицательных черт должен был бы приобрести пролетариат за долгие годы эксплуатации». Но старые споры забылись, и аргументы Мёллера прозвучали как откровение: «передовое мичуринское учение» не просто ложно, это опора фашизма!

Мёллер имел все основания быть довольным собой и своим докладом. Но утром следующего дня к нему в номер гостиницы пришел Вавилов. Второй раз в жизни Мёллер видел его таким встревоженным (первый раз – после внезапного столкновения со Сталиным в кремлевском коридорчике). Вавилов сказал, что выступление Мёллера на сессии воспринято как крамола, оно «вызвало за кулисами дискуссии горячий ночной спор». Обсуждалось, какие меры принять против Мёллера и генетики вообще. Через 30 лет Мёллер вспоминал: «Он меня просил сделать какое-нибудь публичное разъяснение. Мне пришлось заявить, что мое заключение по данному вопросу не имеет отношения к группе Лысенко, хотя мое мнение, что таковы неизбежные следствия из доктрины наследования приобретенных признаков, остается таким же. Ни Вавилов, ни кто-либо другой к этому вопросу больше не возвращались».

Стенограмма декабрьской сессии ВАСХНИЛбыла напечатана в виде сборника. Название – «Спорные вопросы генетики и селекции» – говорило о том, что дискуссия ничего не решила. Подтвердилось то, о чем говорил Н.И.Вавилов: научные споры решаются в лабораториях и на опытных делянках, а не на трибунах. ВИРу было поручено экспериментально проверить спорные положения, на это было ассигновано 87 тысяч рублей.

Однако, докладывая в ВИРе о результатах сессии, Николай Иванович должен был доказывать, что никакого разгрома генетики не произошло, и, увы, даже в его собственном Институте это звучало неубедительно. Политически генетики потерпели поражение. Могло ли быть иначе, когда за спиной «мичуринцев» стояла вертикаль власти и вся советская пресса. Газеты возвеличивали передовое мичуринское учение, поносили ретроградов, которые упрямо держатся за реакционную науку эксплуататорских классов. «Чесателям корост – читателям газет» (М.Цветаева) суть научного спора была непонятна. Зато было ясно, что Лысенко и остальные «мичуринцы» – наши, советские, социально близкие. А их противники – изысканные, лощеные, замшелые, старорежимные реакционеры. Они не хотят отречься от старого мира, поэтому их БЬЮТ!