Из дальневосточной экспедиции Вавилов, по его словам, «возвращался с удовольствием». Прибыл в Ленинград 22 декабря 1929 года.

И ощутил, что попал в другую страну.

Перемены, произошедшие за время его путешествия, были разительными. При его неиссякаемом оптимизме ему представлялось, что, в общем, эти перемены – к лучшему. Настроение у него было, как всегда, боевое, бодрое, приподнятое. Оснований для этого было достаточно. Две недели спустя он писал в Калифорнию Карпеченко: «Жизнь здесь идет бурно. Сегодня открыли всесоюзные курсы по селекции, генетике и сортоводству. 200 человек курсантов со всех концов советской земли. <…> Вышла монография “Овсюги”. Ею А.И.Мальцев обеспечил себе бессмертие. Книга, которой можем гордиться. Вышел том по плодоводству, посвященный дикарям Кавказа, Средней Азии и Дальнего Востока. Можете его рекомендовать кому угодно. Весь полон оригинального материала. С печатанием дело идет хорошо. Народ весь дружно трудится, пишет монографии, приводит в порядок земной шар. Даже плодоводы, и те наладились. Вышел “Бородинский том”. Там очень важные статьи Кулешова о кукурузе, мировая география. Посоветуйте камрадам Америки посмотреть, весьма невредно. Там же много нового по ячменям, моркови, физиологии и прочему. Том хороший. Там напечатана и Ваша статья с Сорокиной».

Главной новостью, безмерно обрадовавшей Николая Ивановича, было то, что его ходатайство о предоставлении дополнительных помещений Институту прикладной ботаники, направленное в Совнарком еще до путешествия, было удовлетворено. На Морской, 44, куда Вавилов перевез всё имущество Отдела в 1920 году (теперь это была улица Герцена, 44), давно уже стало тесно, негде было повернуться. И вот Институту выделили еще один дворец, Строгановский, на углу Набережной Мойки и Невского проспекта. «Это первое серьезное расширение Института, которое на несколько лет нас устраивает. К осени переберемся».

Общие перемены в стране, связанные с коллективизацией сельского хозяйства, Вавилову тоже представлялись в радужном свете. Доходили, конечно, слухи о перегибах на местах, где иные коллективизаторы усердствовали не по разуму, но это уж как водится. Он верил, что перегибщиков приструнят, введут в нужное русло, а общее направление перемен ему импонировало. Крупные хозяйства легче механизировать, в них легче организовать работу на научной основе, планомерно вводить правильные севообороты, новые культуры, лучшие сорта. «Веруем и исповедуем, что жизнь построим невзирая ни на что. Темп начинается по линии тракторизации, освоения площадей. [Темп] таков, что, пожалуй, и скептики скоро начнут верить. Трудностей до черта, но всё в движении <…>. Хотя ясно, как апельсин, без швабры, зеленого мыла и песка не обойдешься».

Но с каждой неделей становилось все очевиднее, что перемены вряд ли можно оценивать только со знаком плюс. Первым делом власти ликвидировали нэп. Закрылись частные лавочки и магазинчики, в государственных магазинах опустели прилавки. Вновь появились длинные очереди за хлебом, мукой, керосином, да и за всем остальным. В деревне шла «классовая борьба». Крестьян, медливших с вступлением в колхозы, клеймили как кулаков или подкулачников. От газетных аншлагов и заголовков мороз пробегал по коже:

Они стали самыми страшными, самыми коварными, самыми заклятыми врагами «рабочего класса и трудового крестьянства». Они еще не до конца разоблачены, гнездятся в самом сердце партийного руководства.

Правый уклон – главная опасность для генеральной линии.

Беспартийный, старавшийся держаться как можно дальше от политики, Вавилов никакого отношения к партийным уклонам не имел и иметь не мог.

Но уклоняться от уклонов с годами становилось все труднее.

Сознавал ли он или еще не сознавал, но столкновения на Олимпе большевистской власти для него, президента ВАСХНИЛи директора двух крупнейших в стране научно-исследовательских институтов, были раскатами быстро приближающейся грозы.

Первым ударом грома стал залихватский фельетон пролетарского поэта Демьяна Бедного, напечатанный сразу в трех газетах: в «Вечерней Москве», ленинградской «Красной звезде» и, главное, в «Правде» – перед ней требовалось стоять навытяжку.

Институт прикладной ботаники и Государственный институт опытной агрономии выставлялись прибежищем «бывших». Вместо того чтобы трудиться в поте лица над социалистической реконструкцией сельского хозяйства, они устраивали публичные молебствия и водосвятия.

Чтобы представлять себе звучание такого фельетона, надо помнить, что с первых дней советской власти в стране велась яростная война против религии. Закрывались церкви, синагоги, мечети; служителей культа арестовывали, ссылали, иных расстреливали. Школьников натравливали на верующих родителей. Комсомольцы устраивали кошачьи концерты под окнами еще не ликвидированных церквей и синагог, дружно скандировали звонкими голосами:

В год Великого перелома наступление на религию стало еще более боевым и масштабным. Пропаганда особенно напирала на религиозное мракобесие, темноту, невежество, противостояние религии и науки. И вдруг – молебствие и водосвятие в научном учреждении!

Вавилов направил во все три газеты вежливое, но решительное опровержение:

«В связи с помещением Вами стихов по поводу молеб-ствования и водосвятия в Институте опытной агрономии и его Фитопатологической лаборатории имею сообщить следующее: приведенного факта в лаборатории не было ни при открытии, ни при других обстоятельствах, о чем считаю долгом заявить самым категорическим образом. При переезде заведующего лабораторией проф. Ячевского из старой квартиры в новую на его личную квартиру был действительно приглашен священник, и это, вероятно, послужило поводом к неправильному толкованию».

К письму Вавилов приложил заявление, под которым стояли подписи 42 сотрудников, «о том, что опубликованный материал не соответствует действительности».

Опровержение напечатано не было.

Вавилов, похоже, на это и не рассчитывал, о чем говорит его просьба: переслать копию письма автору фельетона Демьяну Бедному.

Следов того, что пролетарский поэт номер один (Маяковскому будет дан этот титул через пять лет, когда Демьян впадет в немилость) извинился или хоть как-то отреагировал на опровержение, не имеется. Ему такое и в голову не могло прийти. Он твердо знал, что в светлом будущем, которое он приближал своим пером-штыком, нет места поповщине.

Поэт разил интеллигентиков, что все еще не определились, – с кем они, мастера культуры: с пролетариатом, сплоченным партией большевиков под знаменем марксизма, ленинизма, диалектического материализма и воинствующего атеизма, или со всякими «бывшими». Колебаний новый строй не допускал, хлюпиков не терпел: кто не с нами, тот против нас, кто не сдается, того уничтожают. По этой логике дистанция между присутствием священника в квартире профессора и публичным освящением научной лаборатории была нулевой.

При образовании ВАСХНИЛее президентом был назначен академик Н.И.Вавилов. Тогда же при Президиуме Академии был учрежден Институт аспирантуры. Трудно сказать, кто был инициатором этого начинания; ясно, что не президент Академии. Странное это было заведение. Для того чтобы в него поступить, диплома об образовании не требовалось. Вступительных экзаменов тоже не было. Зато почти обязательным было рабоче-крестьянское происхождение и почти обязательным – принадлежность к большевистской партии или к комсомолу. Из 19 аспирантов первого призыва 13 были членами партия и столько же выходцев из рабочих и крестьян.

Директором Института аспирантуры был назначен некто Г.И.Быков. К науке он отношения не имел, зато был партийцем, бывшим «красным» моряком, участником Гражданской войны. У него был зычный голос, и он был «необычайно склонен к грозным митинговым выступлениям», как вспоминала Е.Н.Синская. Под стать директору были и некоторые аспиранты. «Почти все члены партии имели солидный стаж, опыт ответственной работы и пришли не столько учиться, сколько учить других. Сама система обучения была нацелена на идеологическую подготовку, а не на овладение специальностью, что создавало им возможность чувствовать себя выше учителей».

Однако аспирантов все же надо было учить и приобщать к научной работе. В Президиуме ВАСХНИЛбазы для этого не было. Вавилов предложил переподчинить Институт аспирантуры Институту прикладной ботаники, что и было сделано. Аспирантов распределили по отделам и лабораториям, возглавляемым ведущими специалистами. Лучшей возможности для получения знаний и навыков научной работы быть не могло. Некоторые аспиранты со временем стали крупными учеными. В их числе Фатих Хафизович Бахтеев, выдающийся знаток ячменя, преданный друг и соратник Вавилова, участник его последней экспедиции…

Когда аспиранты были распределены по отделам, обнаружилась абсолютная ненужность Института аспирантуры как отдельной административной единицы. Элементарная логика требовала его ликвидировать. Не такой была партийная логика. Дабы утвердить свое право на существование, Быков и самые крикливые аспиранты-партийцы пошли в штыковую атаку на ведущих ученых и на основное направление работы Института, смысл которого они не понимали и не хотели понять.

Среди тысячи сотрудников Института прикладной ботаники членов партии почти не было. Те немногие из научных работников, кто, по идейным или карьерным соображениям, все же вступили в партию, коллективу себя не противопоставляли: «коммунизации» Института, о чем Вавилов упоминал двумя годами раньше, не было заметно.

На этом поприще и развернулся Быков и вдохновляемые им аспиранты. Свою миссию они видели в том, чтобы поворачивать Институт к нуждам социалистического строительства, а взгляды аполитичных ученых переводить на рельсы диалектического материализма. В том, что они сами – безупречные знатоки марксистско-ленинской философии, сомнений быть не могло. Гарантией тому было их пролетарское происхождение, боевые подвиги в Гражданской войне и в последующих битвах за торжество самого передового учения.

Историк науки Э.И.Колчинский установил по архивным материалам, что, кроме Г.И.Быкова, наиболее активными в этом отношении были А.В.Альбенский, Г.Н.Шлыков, Н.Гейликман, Н.А.Басова, некоторые другие аспиранты.

Вряд ли кто-то из них читал Маркса или Энгельса. Диалектику они учили не по Гегелю и даже не по Марксу, а, в лучшем случае, по «Азбуке коммунизма» Бухарина. Через несколько лет эта «Азбука» будет изъята и уничтожена вместе с ее автором; на смену придет «Краткий курс истории В КП (б)». Но в те годы она была суперпопулярна и почти обязательна для всех.

«Г.И.Быков ничего не понимал в обсуждаемых проблемах, но знал, когда признавать инкриминируемые ошибки, а когда категорически отвергать, когда критиковать Вавилова, а когда его увещать, а порой и даже защищать».

Первым следствием нападок с боевых партийных позиций стало то, что в Институте пошла непрерывная череда всевозможных собраний, обсуждений и проработок. Зачастили проверочные комиссии – из обкома и райкома партии, из Контрольной комиссии РКП (Рабоче-крестьянской инспекции), из других подобных организаций.

Наиболее агрессивно нападали на Вавилова и на всю линию Института аспиранты Альбенский и Шлыков. Подготовка у обеих была настолько низкая, что ничего конкретного в их претензиях не было и быть не могло – до тех пор, пока они не сошлись с заведующим Бюро интродукции Александром Карловичем Колем.

Из писем Вавилова мы знаем, что Коль был ужасно бестолков. Таким же помнила его Синская.

Поначалу Коль громко превозносил Вавилова, неумеренно льстил ему, опубликовал хвалебную статью о теории центров происхождения, надеясь, по-видимому, снискать расположение директора и тем повысить свой статус. Когда из этого ничего не вышло, он нашел покровителя в лице Арцыбашева. Арцыбашев, как мы помним, внушал Горбунову, что Вавилов чистый теоретик и создаваемая им мировая коллекция культурных растений далека от нужд практики.

Арцыбашеву пришлось уйти из Института, но Коль остался. Он хорошо помнил, в чем Арцыбашев обвинял Вавилова.

Став наставником Альбенского, Шлыкова и других аспирантов, Коль помогал им насыщать риторику о борьбе классов ботанико-агрономической конкретикой.

А.В.Альбенский окончил духовную семинарию в Ярославле, был секретарем комитета бедноты, добровольцем в войсках ВЧК, инструктором политотдела в Красной армии. Поступив в Пермский университет, стал в нем «комиссаром». Недоучившись, стал секретарем горкома ВКП(б). В Институте аспирантуры стал секретарем партбюро. «Щеголял именами классиков философии и подводил идейно-политическую основу под любую научную теорию. В его речах карьерные устремления прикрывались рассуждениями о философско-методологической, политико-идеологической и социально-экономической вредности всех научных теорий и взглядов, кроме разделяемых им и воспринятых от сотрудников Арцыбашева. Именно Альбенский травил специалистов ВИР, добивался их замены партийцами».

Трудно сказать, как далеко зашел бы Альбенский в нападках на Вавилова, если бы не был определен после аспирантуры заведующим отделом во Всесоюзном институте агролесомелиорации (ВНИАЛМИ). Похоже, что этим его амбиции были удовлетворены, боевой дух скоро угас. Не лишенный способностей, Альбенский со временем стал видным дендрологом. Былые баталии с усмешкой называл «грешками молодости». Как свидетельствовала Синская, «при встречах с бывшими сослуживцами, при воспоминаниях о затеянной им шумихе он говорил: “Вот была потеха, чего только не наделаешь в юности!”». Угрызения совести его не мучили, раскаяния заметно не было, «мальчики кровавые» глаз не застили.

Непримиримым врагом Вавилова оставался Шлыков.

Образование его ограничивалось сельской школой, «но он явно был политически подкован, внимательно следил за передовицами центральных газет и быстро улавливал колебания в генеральной линии».

Любопытно, что Шлыков, как и Альбенский, хотел уйти из ВИРа. Он подал заявление в аспирантуру Комакадемии, где, вероятно, ему и было место. Но другая «идейная» аспирантка, Н.А.Басова, настрочила жалобу. Она считала, что Шлыков не должен оставаться «вечным аспирантом»: пора ему и работать, а образование свое пусть пополняет в неурочное время. Партбюро так и решило, Шлыкову пришлось подчиниться.

Трудоустроили его в Бюро интродукции, помощником Коля. Тот не мог нарадоваться такому пополнению. Но ужиться они не смогли. Э.И.Колчинский обнаружил любопытный документ: «Члены Бюро партийной ячейки ВИР, рассмотрев 6 мая 1931 г. “устное заявление тов. ШЛЫКОВА о невозможности работать с тов. Коль”, приняли решение: “Тов. ШЛЫКОВУ продолжать работать в Отделе Интродукции, проводя работу с таким расчетом, чтобы в ближайший месяц т. Коля перевести в специализированный Институт».

Косноязычно, но ясно.

Кажется, в другой институт Коль перейти не успел, так как был арестован. Но отделался легким испугом. После освобождения был отправлен на пенсию. Остался пожизненным врагом Вавилова.

Проработки на партсобраниях и бесчисленные «проверки» не могли долго оставаться внутренним делом Института. 21 февраля 1930 года в «Правде», в так называемом «Листке рабоче-крестьянской инспекции», появилась статья некоего В.Балашова под грозным по тем временам заголовком: «Институт благородных… ботаников».

Обвинив вавиловский Институт в отрыве работы «от задач реконструкции сельского хозяйства», автор подтверждал его «некоторыми фактами»: «Институт прикладной ботаники имеет несколько десятков тысяч крестьян-корреспондентов, производящих опыты в своих хозяйствах и сообщающих об их результатах в институт. Институт помогает им советами, посылает литературу и семена. Внешне это всё очень хорошо, но когда несколько сотрудников поехало в командировку по деревням, то на сходах и на собраниях крестьяне засыпали их вопросами: “Почему институт посылает лучшие семена и книги кулакам?”»

Итак, в период «социалистической реконструкции» и яростной борьбы с кулачеством, Институт благородных ботаников служил кулакам!

Грозное обвинение! О том, сколько в нем было правды, можно узнать из письма Вавилова в «Правду» – конечно, не напечатанного: «Категория корреспондентов располагалась следующим образом: райагрономы – 26 процентов, агроучастки – 31 процент, семенные товарищества, преимущественно колхозы – 8 процентов, коммуны, колхозы – 7 процентов, техникумы, школы и школы крестьянской молодежи – 25 процентов, индивидуальные корреспонденты – 1 процент. Этот 1 процент индивидуальных корреспондентов избирался по специальным указаниям местных земельных и советских органов. Притом зачисление их в корреспонденты производилось только в случае, если они имели удостоверение о принадлежности к бедняцкой или середняцкой среде [выдавались, оказывается, такие удостоверения!]».

Таков был контраст между реальностью и тем, что говорилось в самом начале статьи Балашова. Но то была только затравка.

Дальше Институт прикладной ботаники уличался в зажиме «партийцев», в семейственности и – самое страшное – в неправильном социальном составе благородных ботаников, то есть выходцев из дворянства, купечества, поповства.

Всё было неправдой или полуправдой, которая хуже лжи.

Как сообщил в редакцию газеты Вавилов, в Институте было «зарегистрировано» [!] 30 родственников, причем многие из них породнились, уже работая в Институте, ибо «запретить вступать в брак не может ни директор, ни местком». Ни о каком зажиме коммунистов речи быть не могло, это было невозможно, тем более что при каждом руководителе, то есть при директоре и заведующих отделами, обязательно был заместитель-партиец. Две высококвалифицированные стенографистки, сестры Шаллерт, владевшие стенографией на нескольких языках и за это высоко ценимые Вавиловым, НЕ были научными сотрудниками, как было написано о них в статье.

Что до социального происхождения научных работников, то выходцев из рабочих и крестьян среди них действительно было мало, но не потому, что их «зажимали». В царской России у рабочих и крестьян не было доступа к высшему образованию; после революции такой доступ появился, но подготовка научных работников – дело долгое, опытных специалистов с правильными анкетными данными в стране еще просто не было. Без благородных ботаников вести научную работу было бы некому

Вавилов писал в том же письме в «Правду»: «Надо быть слепым, чтобы отрицать ту огромную работу, которую в кратчайшее время в трудных условиях произвел коллектив Института, и приходится удивляться тому легкомыслию, с которым относится к этой работе Балашов. На работах Института строится практическая организация семеноводства. Нежелание и неумение связать свою работу с общими задачами социалистического строительства и отсутствие подготовки научной “смены” – обвинение, которое выдвигается Балашовым, – есть кривое зеркало действительности»

Увы, письмо стало известно только в 2008 году, когда вышла книга В.Д.Есакова о Вавилове. Автор пишет, что пытался включить его во второй том «Избранных писем» Вавилова, но при подготовке к печати оно было изъято. Это в 1987 году, в разгар горбачевской гласности! Нечего и говорить о том, что в 1930-м письмо академика Вавилова в «Правде» не появилось, как до этого – опровержение фельетона Демьяна Бедного. Впечатление о том, что вавиловский Институт – пристанище «бывших», осталось надолго.

На Олимпе власти шли крутые перемены. Дожимая лидеров правого уклона, Сталин добился вывода Н.И.Бухарина из Политбюро, хотя еще недавно называл Бухарчика «любимцем партии». А.И.Рыков потерял пост главы Совнаркома – новым главой правительства стал В.М.Молотов. Вслед за Рыковым из аппарата был удален Н.П.Горбунов. В оппозициях и уклонах он не участвовал, но на посту управляющего делами Совнаркома «человек Рыкова» был не нужен. Затем Горбунов потерял и другие посты: в том числе пост председателя совета ВИРа и вице-президента ВАСХНИЛ.

Был создан Наркомат земледелия СССР. До этого были только республиканские наркоматы земледелия, потому Всесоюзная сельхозакадемия была основана при Совнаркоме. Теперь же ее присоединили к новому наркомату во главе с наркомом Я.А.Яковлевым.

Яковлеву было 34 года, в партии большевиков состоял с 17 лет. Студентом политехнического института вел подпольную работу среди молодежи. В феврале 1917 года участвовал в демонстрации у Казанского собора, при ее разгоне был арестован. Допросить его не успели: через три дня его освободила Февральская революция. Зато кратковременный арест украсил его революционную биографию.

Через 20 лет, когда он попадет в жернова сталинского террора, его будут допрашивать долго, умело, с пристрастием. Вынудят признаться и в том, что во время того первого ареста он якобы был допрошен и завербован царской охранкой. Смертный приговор в тот же день будет приведен в исполнение.

Но в 1930-м Яковлев близок к Олимпу власти, за ним числятся немалые заслуги перед большевистской партией. В газетах пишут, что в Гражданскую войну он был подпольщиком на Украине, затем – председателем Екатеринославского губкома. Переехав в Москву, стал главным редактором газеты «Беднота», затем – «Крестьянской газеты». Он автор пропагандистских брошюр о деревне, колхозах, политике партии на селе. Входит в различные комиссии ЦК партии. В 1926 году был назначен замнаркома РКИ – одной из ранних вотчин Сталина, особо им опекаемой. Надо полагать, что Яковлев отличился в РКИ, потому и был поставлен во главе Союзного Наркомата земледелия, созданного в самый острый момент, когда на селе свершались революционные сдвиги, равные по значимости Великому Октябрю (так определил Сталин).

Доверие генсека требовалось оправдывать, а это было непросто.

Практически коллективизацию проводил партийно-государственный аппарат и ОГПУ. При особенно сильном сопротивлении на местах привлекались части Красной армии. По этим каналам спускались контрольные цифры на раскулачивание, реквизиции, депортации, давались установки на сплошную коллективизацию. По тем же каналам шли наверх рапорты о выполнении скулодробительных заданий.

Исполнители не думали о пахоте, посеве, уборке, о поголовье скота, строительстве коровников, уходе за обобществленными лошадьми. Эта сторона дела находилась в ведении земельных органов. Партийный аппарат и ОГПУ разваливали сельское хозяйство страны, а Наркомат земледелия должен был поднимать его продуктивность. Сохранилась Докладная записка Яковлева Сталину об организации хлебозаготовок на 1933 год – из нее видно, какие непростые задачи ему приходилось решать. Рассчитывать он мог только на помощь со стороны сельскохозяйственной науки.

При первом знакомстве нарком попросил президента ВАСХНИЛизложить свое видение будущего сельского хозяйства страны. Николаю Ивановичу такое задание пришлось по душе, хотя записку под названием «Некоторые соображения о ближайшем будущем развития сельского хозяйства в СССР» он представил с некоторым опозданием, ибо для ее написания требовалось, по его словам, особое настроение и фантазия.

Записка начинается оптимистической фразой: «Новая эпоха, в которую вступает сельское хозяйство СССР, открывает совершенно новые перспективы». Тут же, однако, оговорка: «Пока еще трудно определить полностью весь масштаб развертывающихся событий и самые темпы их развертывания».

Николай Иванович уже хорошо знал, как крестьянские массы относятся к насильственной коллективизации, но насколько сильно сопротивление на местах и с какой жестокостью оно будет подавляться, не могла подсказать никакая фантазия. Вопроса о «колхозном строительстве» он не касался: это была политика. А наука могла подсказать, как следует организовать работу будущих колхозов.

Некоторые из его соображений лежали на поверхности. Для механизации крестьянского труда требовалось ускорить производство сельхозорудий, в особенности тракторов. Новая техника, писал Вавилов, не только облегчит труд земледельца, но позволит распахивать новые земли, а значит, увеличится производство зерна и других продуктов.

Важное место в записке уделено продвижению земледелия на Север и в Сибирь, что «открывает значительные возможности для льноводства». Обводнение пустынь Средней Азии позволит расширить площади под хлопчатником.

Особое внимание Вавилов уделил сухим и влажным субтропикам, пригодным для возделывания интенсивных культур, что «должно поглотить избытки рабочих рук, которые появятся в связи с тракторизацией земледелия». Упор он делал на интродукцию в эти районы новых культур, «таких как кендырь, рами, бадан, дубильные акации, арахис». Тут же давно им лелеемая мысль: «География культур должна быть подвергнута коренной ревизии с учетом зерновых потребностей Союза, а также всемерного развития экспорта».

Чтобы не нарубить дров, нововведения следует планировать на научных основах, а для этого «нужно знать, и знать очень много». Нужны агрономические знания трех уровней: конкретные знания возможностей и условий отдельных районов и областей, синтетические знания в масштабах всей страны, знания мировой науки, от которой нельзя отставать. «Отсюда совершенно исключительное значение приобретает в ближайшее время организация широкой исследовательской работы в области сельского хозяйства, создание таких условий, чтобы наука могла не только следить за жизнью, но и идти впереди нее. С этим связан вопрос о кадрах, только при наличии которых можно провести реконструкцию сельского хозяйства».

Таков основной нерв его «некоторых соображений». Если государство хочет добиться роста сельскохозяйственного производства в стране, оно должно всемерно содействовать развитию науки. Вавилов потратил немало сил, чтобы убедить в этом Горбунова и теперь хотел внушить ту же мысль Яковлеву.

Не прошло и месяца, как нарком предложил академику Вавилову срочно отправиться за океан, причем в совершенно не свойственной ему роли: во главе делегации на Международный конгресс по экономике сельского хозяйства.

Вавилов, как мы помним, всегда держался в почтительном отдалении от экономической науки, полагая, что «и так темно нашему брату в “экономике”, а тут еще сами экономисты мутят».

Почему же возглавить делегацию должен был именно он?