Но вернемся в июнь 1921 года.

Для борьбы с голодом мало было организовать поставки продовольствия в пораженные засухой губернии. Требовалось обеспечить их посевным материалом, иначе поля останутся незасеянными в следующем году, хлеба снова не будет – даже при самой благоприятной погоде.

Понятно, что надо было завезти сортовые семена, по возможности, приспособленные к условиям российского юго-востока. Чтобы их правильно отобрать, нужен глаз специалиста. Кто, как не Николай Вавилов, три года проработавший в этом крае и уже написавший книгу о его полевых культурах, мог выбрать из иностранных сортов то, что лучше всего подходит.

Не думаю, что слишком смело предположить, что эти соображения и стали последним доводом, который убедил власти дать добро на его (и Ячевского) командировку в США. О том, какие препятствия ему пришлось преодолеть, говорят строки из письма Елене Ивановне: «Если бы я знал раньше, каких хлопот будет стоить Америка, м. б., воздержался бы от этого предприятия. С утра до ночи хожу, пишу бумаги и обхожу всю Москву. <…> Хлопоты веду один, здесь, конечно, никто ничего не сделал, а Ячевский уже в Питере <…>. Выехать за границу, да еще с золотом, это такое предприятие, что мне еще самому кажется невероятным. Но попробую дерзать. Слишком много затрачено энергии. <…> Мне самому удивительно за мое терпение и настойчивость. Но я решил со своей стороны сделать всё. Поездка нам всем даст так много, что надо попытаться. Ты ведь меня одобришь. Это нужно».

В латвийской Либаве (Лиепае) ученых из голодающей, тифозной Совдепии встречают настороженно. Прежде всего делают прививку оспы. Объяснять, что как раз с оспой в Советской России относительно благополучно, ибо, по инициативе ученика Мечникова академика Гамалеи, введено всеобщее оспопрививание, – бесполезно. На советских профессоров смотрят как на дикарей. Заставляют принять горячую ванну; вещи дезинфицируют, да так старательно, что Вавилов лишается половины багажа. В порядке исключения их только не обривают: «с другими русскими проделывают и эту операцию». Ячевский нервничает, хочет вернуться и никуда не ехать. Николай Иванович как может успокаивает его.

После трех с половиной лет сплошного кошмара Вавилову непривычно благополучие западной жизни. Он пишет Елене Ивановне, что ему «не по себе ходить тут по улицам, заходить в магазины, кофейни, когда у Вас там так трудно». Впрочем, «кроме книг, агрономии, немного политики мира, всё мало трогает» его. Но книги! Новинки, от которых он был отрезан так долго! Он набрасывается на них с такой жадностью, как голодающие Поволжья на хлеб! Он проглатывает десятки книг, журналов, газет на разных языках, пытаясь понять послевоенную «мировую жизнь».

«Мир весь в движении, – пишет он Елене Ивановне, – всё встряхнуто, народы еще не позабыли распри, наряду с объединением мира идет разъединение <…>. Великие идеи разбиваются о малые, о множество малых идей».

Труднее всех Англии, пишет Вавилов. Британская империя трещит по швам, колонии стремятся к отделению. Между ведущими державами идет борьба за океаны, но изворотливому британскому премьеру Ллойд Джорджу пока удается лавировать в клубке противоречий. Впрочем, о мировой политике он упоминает мельком, как сторонний наблюдатель, не подозревая, насколько близко придется ему сталкиваться с нею по ходу этой своей поездки и в последующие годы.

В ожидании визы в Соединенные Штаты и парохода в Канаду проходит три недели.

Виз в США ученым из Страны Советов так и не выдают: есть установка из Вашингтона – не впускать коммунистов. Уверения в том, что они не коммунисты и далеки от политики, не действуют. Именные приглашения на конгресс по болезням хлебов не производят на американского консула ни малейшего впечатления. Да и сроки прошли: на конгресс они все равно опоздали.

Так и не получив виз в США, Вавилов и Ячевский отплывают в Канаду.

«Море бушует. Значит, лежать. Я не переношу качки. Ехать по океану 2 недели. Погода нам не покровительствует. Идут дожди», – пишет Вавилов перед отъездом.

Плавание тяжелое. Настолько, что в Канаде Ячевский, человек религиозный, заказал молебен по случаю его благополучного завершения.

Вавилов и Ячевский объезжают сельскохозяйственные опытные учреждения Канады. Пытаются снова обратиться за визами в США, но тут выясняется: для въезда из Канады виз вообще не требуется! С подобными нелепостями Николаю Ивановичу предстоит сталкиваться многократно.

Итак, они в Штатах! Вавилов планировал побывать здесь еще в 1914 году – тогда помешала мировая война. Прошло семь лет… И вот он здесь!

Вавилов в движении с раннего утра до позднего вечера: посещает селекционные станции, учреждения, университеты. Переезды из штата в штат, если позволяет расписание поездов, – по ночам. Ячевский не выдерживает такого темпа; они разъезжаются, потом снова съезжаются. Вавилов заводит дружеские связи. Контакты со многими учеными будут потом продолжаться – к взаимной пользе и удовольствию. В Миннесоте его друзьями станут селекционер Х.К.Хейс, фитопатолог Стэкмен, ботаник университетской опытной станции Эдвард Фримен. Он посещает опытные учреждения Северной Дакоты, подробно знакомится с работами Сельскохозяйственного института при Корнельском университете в Итаке, штат Нью-Йорк.

Он поражен тем, как много общего между Америкой и Россией: сходные почвы, сходные климатические условия, поля засеяны теми же культурами, близкими сортами! Селекционеры подтверждают: они много работают с исходным материалом из России. Но если так, то перспективна и обратная интродукция: лучшие американские сорта можно будет использовать в России!

Его новым знакомым нравятся эти идеи, они готовы сотрудничать, делиться опытом, обмениваться литературой, семенным материалом.

В Беркли, штат Калифорния, Вавилов посещает престарелого Лютера Бербанка – кудесника-плодовода, американского Мичурина.

Важнейший пункт путешествия – Вашингтон. Здесь, при министерстве сельского хозяйства, базируется Бюро растениеводства во главе с доктором Д.Фэйерчайлдом. В Бюро сосредоточены крупные научные силы. Уже больше двадцати лет работники Бюро собирают по всему свету культурные растения, то есть делают то, что Вавилов начал своей ирано-памирской экспедицией и мечтает продолжить. Наибольший интерес у него к отделу зерновых культур, его возглавляет Карлтон Болл, агроном и растениевод. Доктор Хартли познакомил Вавилова с холодостойкими сортами кукурузы. Вавилов считает, что их следует испытать в средней и даже северной полосе России. Еще ближе он сходится с сотрудником отдела Хэрри Харланом – путешественником и знатоком ячменя. Они легко находят общий язык.

Вавилова интересуют лен, огородные культуры, цитрусовые. В Бюро растениеводства работают знатоки каждой из этих культур. Есть специалисты по генетике, физиологии, болезням растений… Они охотно беседуют с пришельцами из далекой страны, где происходит что-то непонятное и страшное. Вавилову дают советы, щедро дарят оттиски печатных работ, образцы растений, семена. Улыбчивый россиянин подкупает своей открытостью ко всякому новому знанию, неиссякаемой энергией, какой-то лучезарностью. Самое удивительное: с каждым из специалистов он говорит на равных. Кто-то из них съел зубы на пшенице, другой на ячмене, третий на кукурузе, четвертый на зимостойкости хлебных злаков… А россиянин с каждым из них говорит так, словно сам всю жизнь занимался тем, чем они. Вопросы ставит так широко, что первоклассные специалисты нередко становятся в тупик. Сильный акцент не мешает ему свободно говорить по-английски, живо отзываться на шутку и самому искрометно шутить, обвораживая собеседника белозубой улыбкой.

Особенно тесные отношения устанавливаются у него с фитопатологом Михаилом Осиповичем Шаповаловым, в прошлом российским социал-демократом. Он скрылся за границу от преследований царской охранки, приехал в США еще в 1911 году, но интереса к своей родине не потерял. Он вызвался помогать Вавилову и после того, как тот вернется в Россию. Николай Иванович оставил ему небольшую сумму денег – на закупку научной литературы.

С учеными из России захотел встретиться министр торговли и промышленности, будущий президент США Герберт Гувер – один из самых незаурядных американцев, из тех, кто сам себя сделал.

Гувер родился в семье квакеров, осиротел в раннем детстве, воспитывался у тетки в бедности и в строгих религиозных традициях. Благодаря прирожденному упорству он сумел получить отменное образование, стал горным инженером, работал на рудниках и металлургических заводах Австралии, Китая, недолгое время на Урале. Из рядовых служащих дорос до менеджера крупной фирмы, потом создал свою компанию. Став мультимиллионером, Гувер бросил предпринимательство, чтобы заняться благотворительной деятельностью. В годы Первой мировой войны в бедственном положении оказалось население Бельгии, маленькой мирной страны, зажатой меж двух жерновов. Бельгию оккупировали войска кайзеровской Германии, высосали из нее все соки, развалили хозяйство, разрушили инфраструктуру, оставив жителей без работы и пропитания. Гувер вступил в контакт с воюющими сторонами и добился согласия на поставки продовольствия для голодающего населения Бельгии – через линию фронта. Пришлось преодолеть большое сопротивление. Первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль рвал и метал: поставки будут укреплять врагов Великобритании! Гуверу удалось настоять на своем. Население Бельгии было спасено от голода. После войны организация Гувера, преобразованная в АРА (American Relief Administration), наладила широкую помощь военнопленным и перемещенным лицам в странах Европы и Ближнего Востока. АРА помогала им выжить и вернуться на родину. К 1921 году эта миссия была в основном завершена, но тут стало известно о голоде, обрушившемся на Россию.

Большевистское политбюро, прежде чем решилось прикончить Прокукиш, предложило (или позволило) Максиму Горькому лично от себя обратиться «ко всем честным людям Европы и Америки» – с призывом спасти от голода страну Толстого, Достоевского, Мусоргского… В Европе на призыв отозвался Фритьоф Нансен. Отважный полярный исследователь к тому времени отошел от научной деятельности и занялся гуманитарной помощью перемещенным лицам – жертвам Мировой войны. В Америке на призыв Горького откликнулся Гувер. Он сообщил, что АРА готова организовать поставку широкой продовольственной помощи в Россию – при определенных условиях. Первое условие: Советы должны освободить всех арестованных граждан США. Второе условие: Советы должны обеспечить бесплатную разгрузку пароходов с продовольствием и содействовать его доставке нуждающимся. Третье условие: все операции в России будут проводиться под руководством представителей АРА; им должна быть гарантирована личная неприкосновенность и возможность нанимать сотрудников из российского населения, причем ни один из них не должен подвергаться преследованиям, обыскам или арестам без согласия представителя АРА. Были также поставлены финансовые условия: советские власти должны внести в фонд помощи голодающим свою лепту.

Когда в Москву поступили эти условия, Ленин пришел в ярость: «В.М.Молотову для Политбюро ЦК РКП(б). 11/VTII [1921]. Т. Молотов! Абсолютно необходимо назначить от Политбюро особую комиссию: Каменев, Троцкий, Молотов (с правом замены его Чичериным) для ежедневного решения вопросов, связанных с помощью голодающим Америкой и Лигой Наций. Тут игра архисложная идет. Подлость Америки, Гувера и Совета Лиги Наций сугубая. Надо наказать Гувера, публично дать ему пощечины, чтобы весь мир видел, и Совету Лиги Наций тоже. Это сделать очень трудно, но сделать надо. Я не могу работать. Абсолютно необходима помощь Троцкого, у коего на эти вещи способность есть (и дипломатический опыт, и военный и политический нюх)».

В тот же день – телефонограмма наркому иностранных дел Чичерину: «Прошу тотчас проголосовать в Политбюро по телефону. Эту мою записку всем показать и собрать голоса. <…> Скрытых интервенционистов надо поймать (Уншлихта взять на помощь). Аппарат Компомощи подтянуть (если нет сил, заимствовать на 2 месяца у военных). В ближайшие дни особенно важна коллегиальная работа, ибо политическая ответственность за это труднейшее дело громадна. Ленин. P.S. Нужны тонкие маневры. Ряд мер, особо строгих. Гувер и Браун наглецы и лгуны. Условия поставить архистрогие: за малейшее вмешательство во внутренние дела – высылка и арест».

Похоже, что Политбюро проигнорировало эти инструкции, благо сам Ильич был болен и в заседаниях не участвовал. Замнаркома иностранных дел М.М.Литвинов получил указание быстро договориться с представителем АРА Брауном, приняв все условия. Советы внесли в фонд помощи голодающим 10 миллионов долларов – они пошли в основном на закупку сортовых семян для посева будущего года. Для этого им пришлось заметно подсократить свой золотой запас. Впрочем, он тут же был пополнен ограблением монастырей и храмов. Кампания по изъятию церковных ценностей для помощи голодающим была проведена с громким пропагандистским визгом, хотя, по призыву патриарха Тихона, церкви добровольно жертвовали ценности для помощи голодающим. В секретной записке тому же Молотову Ильич инструктировал его и всех членов Политбюро: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления <…>. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

В такие «внутренние дела» Советской России интервенционистская организация Гувера вмешиваться не могла.

В Россию прибыло триста сотрудников АРА во главе с полковником Хаскеллом, обосновавшимся в Москве. В их числе – представители неправительственных организаций, в большинстве религиозных; их пожертвования составили львиную долю средств АРА. Чекисты не спускали с американцев глаз. В секретных донесениях их характеризовали шпионами и диверсантами, преследующими подрывные цели, что, конечно, было абсурдно. Под их началом работало 10 тысяч советских граждан. Они отличались от основной массы населения тем, что были грамотны и хотя бы немного знали английский язык. Но они тоже находились под колпаком ГПУ, характеризовались как буржуи, дворяне, контрреволюционеры.

Революционные души чекистов порой не выдерживали; на сотрудников АРА налетали с обысками, кого-то арестовывали, срывая невероятно трудную работу. Это было прямым нарушением подписанного соглашения. Приходилось давать отпор вплоть до угрозы прекратить доставку продовольствия и уехать из России.

В наиболее дурацком положении оказался Максим Горький. Соглашение с АРА, которое он инициировал, развязало руки чекистам для ликвидации Прокукиша. Великий пролетарский писатель был плаксив. Размазывая слезы, он говорил, что впервые в жизни оказался в роли провокатора…

Находясь в Америке, Вавилов ничего этого не знал, да и в России мало кому была известна закулисная возня на большевистском Олимпе, окутанном панцирем секретности. Вавилов встретился с Гувером, когда деятельность АРА в России только начиналась. Гувер расспрашивал о положении

голодающих, о том, как лучше организовать помощь. В.Д.Есаков обнаружил в архиве записку Ячевского, в которой говорится, что Вавилов «в этом отношении сослужил русскому народу громадную службу, потому что он был в состоянии дать весьма ценные сведения. По своему положению и потому, что он прожил долгое время в голодных местах [в Поволжье], он мог осветить вопрос чрезвычайно хорошо и всесторонне, и в результате этого первого нашего разговора было то, что Гувер просил Н.И. находиться в постоянной связи с его организацией и давать все сведения, которые понадобятся».

Вавилов консультирует закупки крупных партий сортовых семян; затем эту работу продолжит его представитель Д.Н.Бородин (о нем ниже). В чем конкретно она состояла, дает представление письмо Бородина Вавилову от 2 января 1922 г.: «Последние полмесяца я непрерывно работал над различными вопросами для Американской администрации помощи (ARA) и направил ряд данных по различным сортам семян, их процентному соотношению, средней площади голодающих областей, количеству зерна, выращенного в разных голодающих областях, т. д. Посылаю Вам несколько экземпляров этих документов, являющихся результатом выполненной работы. Во время поездки в Вашингтон я получил информацию о том, где можно закупить различные сорта семян для оказания помощи России. И хотя это не моя область работы, однако найти в Соединенных Штатах какую-либо другую организацию, располагающую полной информацией по данному вопросу, практически невозможно. Господин Рикард из АРА пригласил меня принять участие в работе одной из комиссий по оказанию помощи голодающим в России и заняться вопросом поставки в Россию семян».

В Штатах Вавилов почти неожиданно столкнулся с мужем покойной сестры Лиды Николаем Макаровым. Он тоже был командирован в США Наркомземом – для изучения организации сельскохозяйственного производства в этой стране, – но добирался в Америку иным путем: через Дальний Восток и Тихий океан. О том, как проходило это путешествие, он, конечно, поведал Николаю Ивановичу. Его случайный попутчик Карл Кофод, датчанин, проживший полвека в России, вспоминал: «Как только поезд, в котором мы ехали, вынужден был останавливаться позади ряда поездов, которые застряли, мы шли к первому поезду, т. е. тому, который отойдет быстрее других, и ехали дальше в нем, пока и он не вынужден был остановиться позади других поездов. Тогда мы повторяли этот же маневр снова и т. д. Когда мы не могли попасть в желанный поезд, пока он стоял на станции, мы ведь могли идти по железнодорожной линии до первого подъема, а там брали его штурмом».

В Нью-Йорке открывалась большая выставка «AMERICA MAKING», в ней были предусмотрены иностранные секции, в том числе русская. Комиссию по ее организации возглавлял Николай Макаров, художественным оформлением павильона руководил Николай Рерих. Он привлек к работе сотрудницу Американского музея естественной истории и аспирантку Колумбийского университета Аллу Кречман. Работа всех была высоко оценена, русский павильон пользовался большим успехом, но главный результат сотрудничества оказался иным. 7 сентября 1921 года в Нью-Йорке состоялось бракосочетание Николая Макарова и Аллы Кречман. Свидетелями на церемонии были еще два Николая: Вавилов и Рерих.

Главное, что интересует Вавилова в Америке, это закупка маленькими порциями возможно большего разнообразия образцов культурных растений, возделываемых в США и собранных американскими путешественниками в экспедициях по всему свету. Они нужны для научной работы в Отделе прикладной ботаники и на опытных станциях.

Он пытается выяснить, чем руководствовались американские «охотники за растениями», выбирая маршруты своих путешествий. Этого понять он не мог. Он даже начал подозревать, что американцы засекретили свои теоретические построения. Но после многих бесед с ними убедился, что они… не задавались такими вопросами!

Вавилову поиск вслепую был неинтересен. Да и бедность разоренной России («в ее несчастье [ей] все сочувствуют, и никто не верит, что она погибнет») заставляла быть мудрым.

В Нью-Йорке Вавилов посетил лабораторию Томаса Моргана в Колумбийском университете. Он пришел к Моргану спорить.

«Мне казалось маловероятным, – объяснял он впоследствии, – чтобы гены, как бусы, были расположены в хромосоме».

Морган выслушал его соображения с пониманием и сочувствием. Оказалось, что представление о том, что гены вытянуты в хромосоме в линеечку, ему самому не по душе. Он с радостью откажется от этой теории, если будет дано лучшее объяснение экспериментальных данных. Российскому гостю он предложил посидеть несколько дней с учениками в лаборатории, познакомиться с опытами, проанализировать документы построения хромосомной теории.

Ни о чем другом Вавилов и не мечтал.

Одной из главных заслуг Моргана было то, что он нашел удачный объект для генетических исследований: маленькую плодовую мушку дрозофилу, которая легко и быстро размножается, относительно часто подвержена наследственным изменениям – мутациям и содержит в своих клетках всего четыре пары хромосом.

Вавилов стал свидетелем того, как в бутылке с кусочком подпорченного банана, в которую помещали пару мух, через десять дней появлялось больше двухсот их детенышей. Сотрудники Моргана к тому времени уже исследовали триста поколений мух – столько поколений людей сменилось на Земле со времен зарождения цивилизации.

Еще в 1910 году Морган заметил, что обнаруженные им мутанты – мухи с белыми глазами – передают эту наследственную особенность странным образом.

При скрещивании уродцев-самцов с обычными красноглазыми самками всё потомство в первом поколении красноглазое, а во втором поколении белые глаза появлялись у одной четверти дрозофил, как и следовало по законам Менделя. Особенность же состояла в том, что белоглазыми были только самцы (половина всех самцов), тогда как у самок этот рецессивный признак не проявлялся. Поскольку уже было известно, что самцы получают от матери одну Х-хромосому (парную ей У-хромосому они получают от отца), то Морган заключил, что задаток окраски глаз находится в Х-хромосоме.

Затем Морган исследовал других мутантов – с неразвитыми крыльями, желтым тельцем, алыми глазами – и пришел к выводу, что задатки этих признаков тоже находятся в Х-хромосоме. Точно так же другие гены удавалось поместить в другие хромосомы.

В дальнейшем Морган обнаружил, что гены, которые должны быть в одной хромосоме, изредка оказываются в разных. Эта «странность» подтверждала открытие бельгийского ученого Янсенса, который установил, что при созревании половых клеток парные хромосомы, прежде чем разойтись в разные дочерние клетки, переплетаются друг с другом и иногда обмениваются участками. Кажущееся несоответствие экспериментальных данных хромосомной теории стало ее подтверждением.

Альфреду Стертеванту в 1910 году, когда Морган получил первые результаты, было восемнадцать лет, он был студентом второго курса. В лабораторию Моргана его привела… страсть к конному спорту. Он с детства увлекался скачками и знал родословные некоторых скаковых лошадей. Он прочитал статью Карла Пирсона, известного своим противостоянием менделизму, в которой доказывалось, что масти лошадей наследуются не по законам Менделя. Стертеванту показалось, что Пирсон ошибается. Перепроверяя себя, он собрал в библиотеках родословные многих скаковых лошадей, обработал эти данные и подготовил статью, в которой опровергал вывода Пирсона. Рукопись статьи он принес Моргану. Того поразила самостоятельность и зрелось научного мышления желторотого юнца. Морган напечатал статью в «Биологическом бюллетене», а автора пригласил к себе в лабораторию – работать с дрозофилой.

Когда Морган установил, что при обмене участками хромосом разные пары генов расстаются друг с другом не с одинаковой частотой, Стертеванту пришло в голову, что, используя это явление, можно вычислить относительное расстояние между генами. Если гены расположены рядом, то вероятность, что разрыв хромосомы произойдет между ними, мала. Чем это расстояние больше, тем чаще должен происходить такой разрыв. Значит, по частоте расхождений двух генов, лежащих в одной хромосоме, можно судить о расстоянии между ними.

Стертевант приступил к опытам. Устанавливая, как часто у дрозофилы расходятся те или иные пары генов, он наносил их на диаграмму. Чем реже расхождение, тем ближе эти гены на диаграмме. Чтобы определить местонахождение очередного гена, не надо было устанавливать, как часто он расходится со всеми уже определенными генами, а только с двумя из них. Это ускоряло работу и, главное, позволяло теоретически рассчитать частоту расхождения с третьим, четвертым, пятым геном, а затем, сопоставив расчеты с данными опытов, проверить их правильность. Так постепенно была построена диаграмма, или, как ее потом назвали, карта всей Х-хромосомы.

Однокашник Стертеванта Кельвин Бриджес поступил к Моргану примерно в одно время со своим приятелем. Он устроился в лабораторию ради заработка, ему был поручен технический надзор за мухами. Но мухи пленили Бриджеса, постоянный уход за ними сделал его блестящим экспериментатором. В дальнейшем основную часть опытов Морган поручал ему.

В это время генетическими исследованиями заинтересовался студент Корнельского университета Герман Мёллер. Он не имел возможности ставить опыты с дрозофилами (с ними работали только в лаборатории Моргана) и стал математически разрабатывать варианты частоты обмена двух генов в зависимости от их взаимного расположения в хромосоме при разных мыслимых вариантах обмена участками хромосом. Когда он сравнил опытные данные Стертеванта со своими вычислениями, то оказалось, что они совпали с одним из вариантов: с тем, когда гены выстроены в линеечку. Так и возникла эта теория.

Мёллер, Стертевант, Бриджес построили карты остальных хромосом дрозофилы. Карты строились не на основании манипуляций с хромосомами, а лишь путем исследования частоты расхождения наследственных признаков – по сложным системам скрещиваний, которые разрабатывал Мёллер. Теоретический расчет немного опережал эксперименты, но эксперименты всякий раз его подтверждали.

Это важное обстоятельство не мог не заметить Николай Вавилов. Оно убеждало, что американские ученые на верном пути.

Продолжая экспериментировать, Бриджес получал всё новые и новые мутации. Постепенно становилось все яснее, что каждый признак организма определяется не одним и не двумя-тремя генами, как думали раньше, а многими генами, и отдельные гены влияют на формирование разных признаков. Поколениями позднее изучение этих процессов на молекулярном уровне показало, что ген – это участок молекулы ДНК, отвечающий за формирование одного типа белковых молекул, а из белков формируются ткани и признаки. Сто лет назад о молекулярном изучении процессов жизнедеятельности не мечтали даже фантасты. О генах ничего не было известно; об их существовании догадывались по внешним признакам. В лаборатории Моргана постепенно выработалась точка зрения, что гены, взаимодействуя, в определенных условиях среды формируют признаки. Это было огромным шагом вперед.

Как далеко ушла генетика за двадцать лет, со времени переоткрытия законов Менделя!

Томас Морган, высокий, стройный, худощавый, медлительный в движениях, был спокойным, уравновешенным, несколько флегматичным джентльменом. Работа под его руководством велась неторопливо и методично, со стороны она казалась рутинной и скучной. Тем больше Вавилова поразил творческий подъем, с которым трудились его сотрудники. Обследуя тысячи и тысячи маленьких мушек, они вдохновлялись сознанием жизненной важности для человечества этих кропотливых исследований.

Приходилось соглашаться с воззрениями американских ученых. Что ж, Вавилов был рад, когда его убеждали. Через год, осмысливая то, что дала ему поездка в США, он писал Г.С.Зайцеву: «Самое интересное по существу, что есть для нашего брата в Америке, это крупная теоретическая работа

Моргана с цитологическим уклоном. По методике, в сущности, ничего особенного нет. Я провел три дня в лаборатории Моргана, но самые идеи, которые хорошо изложены в работах Моргана, представляют исключительный интерес».

Важно не только то, что в лаборатории Моргана Вавилов окончательно убедился в правоте хромосомной теории. Для него, может быть, главным было другое. Он еще раз увидел, насколько глубокий теоретический поиск, подтверждаемый фактами, плодотворнее простого накопления фактов, чем, по существу, исчерпывалась работа его коллег из Вашингтонского бюро растениеводства. Собирая по всему свету различные сорта и разновидности растений, они делали великое дело. Но чтобы экспедиции были осмысленными, чтобы маршруты их выбирались не вслепую, нужно было проникнуть в законы происхождения и эволюции культурных растений, а к этому они были равнодушны.

В Соединенных Штатах Вавилов провел три месяца, и каждый день почти физически ощущал, как быстро тает этот срок. Думал о том, как закрепиться в Америке, то есть обеспечить поставку семян и литературы после своего отъезда. Конечно, он завел связи, заручился обещаниями продолжать контакты, но этого было недостаточно.

В городке Фарго, штат Северная Дакота, где Вавилов знакомился с работами семеноводческой станции местного сельскохозяйственного колледжа, ее руководитель Генри Болли, профессор Дакотского университета, передал ему письмо от неведомого Дмитрия Николаевича Бородина. В письме предлагалось организовать «трансплантацию американских культурных и диких растений в Россию».

Через несколько дней Николай Иванович был в Калифорнии. На письмо Бородина он еще не ответил и вдруг столкнулся с ним в университете Беркли, на кафедре генетики профессора Эрнста Бэбкока. Бородину он сказал:

– Записку получил. Слово трансплантация нужно заменить словом интродукция. Идея правильна. Предложение принимаю. Подробности вечером.

Письмо Н.И.Вавилова Г.С.Зайцеву от 28Л1.1922. Копия в архиве автора.

Тем же вечером, 20 сентября 1921 года, между ними был «заключен письменный договор об организации мною интродукции культурных и диких растений из Нового Света в Россию».

Бородин был растениеводом и энтомологом, окончил Петроградский университет, работал на Полтавской опытной станции у Сергея Федоровича Третьякова, которого Вавилов высоко ценил со времени своей студенческой практики. В США Бородин приехал осенью 1918 года. Бежал ли он от большевиков, или был ими командирован, мне выяснить не удалось. Возвращаться в Россию Бородин не собирался, но поработать для нее был не прочь. Энергичный, инициативный, профессионально подкованный, уверенный в себе, он производил впечатление человека, знающего в Америке все ходы и выходы.

Составленный наскоро договор юридической силы не имел: у Вавилова не было таких полномочий. Но соглашение было полезно для дела. Николай Иванович без колебаний его подписал и снабдил Бородина финансами на первое время – из тех сумм, что ему были выданы на командировку. Бородин стал главой Нью-Йоркского отделения Отдела прикладной ботаники.

Он должен был отслеживать всё новое в ботанической и агрономической науке Соединенных Штатов, поддерживать и расширять связи с учеными, закупать и отправлять в Россию семенной материал, литературу, оборудование.

Забегая вперед, скажем, что деятельность Бородина на протяжении ряда лет была очень плодотворна, но самого Дмитрия Николаевича она не удовлетворяла. Свои задачи и цели он видел не такими, какие ставил Вавилов. Многое осложнялось особенностями характера Дмитрия Николаевича. Ему всюду мерещились враги, конкуренты, стремившиеся его обделить, ущемить, обойти. Он платил им тем же, из-за чего возникали болезненные конфликты; сведения о них доходили до Москвы, вызывали раздражение в Наркомземе. Это грозило самому существованию Нью-Йоркского отделения: ведь средства на него каждый год надо было заново пробивать. Николай Иванович защищал Бородина в Наркомземе, сглаживал острые углы и в то же время старался деликатно, но настойчиво умерять его аппетиты. Для этого требовалась бездна такта, терпения. Извивы их отношений рельефно отображены в обширной переписке. Вот отрывок из большого письма Вавилова от 3 февраля 1924 года: «Поменьше теребите НКЗ, это нервирует, и так как есть некоторые, как Вам известно, “данные”, то это особенно невыгодно. Мне не хочется писать на эту тему подробнее Вам, но то, что было год назад, снова почему-то всплыло: боюсь, что благодаря Вашей шумливости, резкости и некоторой грубости».

Сотрудничество с годами становилось более трудным и менее продуктивным. Бородин все небрежнее относился к запросам Вавилова, так что их приходилось по нескольку раз повторять, и в конце концов вышел из-под его опеки: стал-таки представителем НКЗ. При очередной реорганизации его Бюро было снято с баланса, как и предсказывал Вавилов.

Оставшись не у дел, Дмитрий Николаевич брался за одно, другое, третье.

Вдруг обратился к Вавилову с просьбой дать рекомендации для работы у Т.Г.Моргана в Калтехе или у Э.М.Иста в Гарвардском университете. Николай Иванович долго не отвечал, а получив повторный запрос, вежливо отказал. Письмо очень характерно для стиля Вавилова. Его доброжелательность к людям никогда не переходила в бесхребетность.

29 апреля 1929 г., Д.Н.Бородину: «Рекомендацию не писал, просто думая, что она не имеет никакого значения для Вас, ибо Вы сами можете дать кому угодно рекомендацию, зная всех и всё, и можете сами великолепно ко всем непосредственно обратиться. Мое значение Вы, несомненно, преувеличиваете, в особенности за границей. Мы только начинаем работать, и люди скромные. <…> Вообще, сколько мне известно, Морган довольно замкнут. В биологической литературе он прекрасно информирован, так как связан со всеми генетиками мира. Думаю, что Вы сгоряча захотели у него работать. Сам он уже старик. Если идти к нему работать, то надо всё остальное оставить.

Ист, насколько я его знаю, человек очень угрюмый, мальтузианец, прекрасный, конечно, ученый. Знаю я его очень мало, видел его в жизни полчаса, и того меньше. <…> Словом, не писал Вам рекомендации, да, по совести говоря и откровенно, у меня не было уверенности, что Вы действительно сможете да и захотите отойти от всего и уйти нацело в узкую научную работу монастырского типа. Лаборатории Моргана и Иста – это монастыри, и идти туда нужно монашески настроенным. До сих пор, по-моему, у Вас монашеского настроения не было, и оно не очень свойственно Вашей натуре. Если же, паче чаяния, оно снизойдет на Вас, то Вы и без всяких наших рекомендаций будете приняты иноком в любую обитель. Смущать же монастыри не монахам не стоит, иначе они выйдут из баланса. Литературой мы Вас снабжаем аккуратно, и так будет и впредь».

Появление Бородина в лаборатории Моргана оставило след в переписке Феодосия Добржанского, который в то время работал у Моргана. Добржанский писал в Ленинград своему учителю Ю.А.Филипченко: «Из новостей наших отмечу одну крайне неприятную. Появился тут Бородин, и Морган имел неосторожность разрешить ему два месяца работать в качестве гостя. Надо Вам сказать, что этот Бородин – тип весьма гнусный во всех отношениях. Некоторые называют его прямо жуликом. Он собирается работать с митогенетическими лучами, но ему не лучи нужны, а нужны деньги. Соседство с этим типом крайне отвратительно, и вряд ли знакомство с ним послужит к повышению мнения о русских. Хуже всего то, что он все время играет роль моего приятеля и гостя. Так что я счел нужным прямо сказать Моргану, что я ни в коем случае его не рекомендую и за его деятельность не отвечаю. В общем, черт бы его взял».

Черт Бородина не взял, а сам он – за что только не брался!

Решил заняться пропагандой русской науки в Америке и засыпал Вавилова требованиями присылать фотографии и биографические очерки о русских ученых. Это в разгар сплошной коллективизации, пустившей сельское хозяйство страны под откос, откуда его должна была вытягивать наука.

Первые два письма Вавилов оставил без ответа, а в ответ на третье написал:

30 мая 1930 г., Д.Н.Бородину: «Заняты мы, как черти, с раннего утра и до поздней ночи. Имейте в виду, что в сельском хозяйстве происходит революция, и мы в ней принимаем самое непосредственное участие, и поэтому не до биографий и не до портретов, но все же будем иметь в виду Ваши пожелания, а Вы будьте немножко скромнее».

После этого Бородин надолго замолчал, но не угомонился. Весьма любопытен коротенький запрос Вавилову из Австралии от 12 января 1933 года: «Уважаемый доктор Вавилов. Был бы рад, если бы Вы любезно согласились выслать мне описание всех подробностей последнего открытия доктора Д.Н.Бородина, касающегося яровизации семян».

Вавилов ответил, что Бородин не имеет отношения к методу яровизации, он, вероятно, лишь изложил в какой-то статье работы Т.Д.Лысенко. Однако в конце года пришло письмо от самого Дмитрия Николаевича (от 4 октября 1933 г.). Он торжествующе сообщал, что успешно яровизировал 31 сорт озимого овса и 16 сортов озимого ячменя. Он, оказывается, вел опыты по яровизации в Арлингтоне, штат Вирджиния, и в Абердине, штат Айдахо.

Таково последнее из писем Бородина Вавилову, во всяком случае, из тех, что обнаружены и опубликованы. Зная о роковой роли советского «яровизатора» в судьбе Вавилова, в этом финальном сообщении Бородина трудно не усмотреть горького символа.

Но расхождения выплывут много позднее. А пока было важно то, что, покидая Новый Свет, Николай Иванович оставлял в нем своего представителя…

На обратном пути Вавилов остановился в Европе, прежде всего – в Англии. В Оксфордском университете посетил профессора Хаксли, к которому имел рекомендательное письмо Томаса Моргана: «Я уверен, что Вы получите огромное удовольствие от встречи с профессором Вавиловым».

«Был три дня у Бэтсона. Перетолковали обо всем. Целый вечер толковали об эволюции. Пожалуй, это было наиболее существенное за всю поездку.

Был у Персиваля. Видел абиссинские пшеницы и надеюсь получить около 200 афганских, испанских и португальских пшениц. Если всё, что собираю, дойдет, пожалуй, наша коллекция будет лучшей в мире. <…> Поездка в Африку становится неизбежной. Книга Персиваля, пожалуй, самое лучшее, что привезу».

Его программа пребывания в Западной Европе, как всегда, обширна, насыщена и – с позиций здравого смысла – невыполнима. Дороги и транспортные средства здесь великолепны, территория невелика. Но она изрезана государственными границами. А у Вавилова – молоткастый, серпастый советский паспорт! В посольствах и консульствах он мгновенно стирает с лиц приветливые улыбки; чиновники становятся сухими, строгими, подозрительными. Как не вспомнить слова поэта – те самые, что поколения советских школьников заучивали наизусть. Они звучали с концертных эстрад, по радио, телевидению, их исполняли самые яркие чтецы-декламаторы. Я как сейчас слышу их громовые голоса, эффектно модулируемые интонации:

«И вдруг,/ как будто ожогом,/ рот/ скривило господину./ Это/ господин чиновник берет/ мою/ краснокожую паспортину./ Берет – как бомбу,/ берет – как ежа,/ как бритву обоюдоострую,/ берет,/как гремучую/ в 20 жал/ змею двухметроворостую».

Чтецы озвучивали громокипящие вирши с пафосом и патриотической гордостью: знай наших! Для Вавилова краснокожая паспортина была проклятьем.

«Я сожалею, что не взял официального письма Департамента земледелия в Европу. Даже стоящим вне политики русским ученым очень трудно получать визы для европейских стран. Нам нужно было всего собрать 11 виз. Даже для того, чтобы проехать транзитом из России в Германию, необходимо иметь все транзитные визы. Официальное представление из Департамента земледелия было бы для нас большим подспорьем. Тем не менее, мы уже получили 7 виз. Еще осталось выправить нидерландские и шведские визы, я надеюсь, по крайней мере, получить шведскую».

Он получил и шведскую, и нидерландскую.

О его передвижениях дают представление строки из того же письма, в которых он сообщает, куда и когда следует ему писать.

«Моя программа пребывания на ближайшие недели такова:

с 15 по 31 декабря – Берлин, до востребования;

с 1 по 7 января – Стокгольм, до востребования;

с 8 по 11 января – Рига, до востребования;

20 января я надеюсь вернуться в Петроград.

Мое пребывание в Англии оказалось столь же успешным, как и в Америке. А.А.Ячевский – в Париже. Я буду там на следующей неделе, но всего на несколько дней».

21 декабря, Кельн, Е.И.Барулиной: «Вот и Кёльнский собор, позади Америка, Англия, Франция, Бельгия. Скорее надо в Питер, хочется скорее взяться за ряды, системы, починить полевые культуры юго-востока, проблем без конца. Надо бы повидать Baur’a, Correns’a, Lotsy, de Vries’a, Nilsson’a Ehle, Iohannsen’a. He знаю, удастся ли всех. Визы даются нелегко. Боюсь, что год этот слишком труден в России. Скорее надо на выручку».

Трудно установить, всех ли названных ученых Вавилов сумел повидать. Наверняка видел Баура и Корренса; о встрече с Гуго де Фризом написал: «Сегодня был с визитом у де Фриза. Живет он верстах в 40 от Амстердама в хорошенькой голландской деревушке, где построил свою лабораторию, вегетационный домик. Словом, живет в самых идеальных условиях, вдали от города, среди зелени, книг. Был он, как и полагается де Фризам, исключительно внимателен и добр, и, конечно, я в восторге. Lady de Vries была также очень добра. Она сказала мне, что она послала уже через Нансена пакет в Россию. Подарил мне де Фриз 4-лепестковый клевер. В Голландии это символ счастья, как у нас махровая сирень».

Вавилов очаровал семью Гуго де Фриза. Отношения установились не только деловые, но и личные. Высылая в Петроград семена культур, о которых просил Вавилов, де Фриз присовокупил гибридные семена подорожника и энотеры; советовал, не дожидаясь весны, посеять их в теплице, а потом уже высадить в открытый грунт. Просил прислать семейные фотографии, которые у него в доме сделал Вавилов, особенно снимок его маленького внука. «Более того, мы были бы Вам очень благодарны, если бы Вы могли подарить нам свою фотографию. Нам приятно вспомнить Ваш визит и Ваш интерес ко всему окружающему и послать Вам наилучшие пожелания».

Не менее интересной и полезной была встреча со шведским генетиком и селекционером Нильсоном-Эле. Скромная, почти аскетическая обстановка, в которой ученый жил и работал, контрастировала с размахом его исследований, глубиной теоретического мышления, «умением проникать в суть явлений». Сорта пшеницы, выведенные Нильсоном-Эле, по урожайности в полтора раза превышали местные сорта. Таков был результат планомерной работы, базировавшейся на законах генетики.

Желая выслушать критику Нильсона-Эле, Вавилов изложил ему свои взгляды на селекционную работу в России. Разгорелся спор. Подводя итог этой встрече, Вавилов писал: «Проблем перед Россией больше, чем перед Швецией. Генетиков же еще меньше, чем в Швеции. Надо закаливать себя, вооружиться с ног до головы и суметь сделать то, что кажется таким нужным и для России и, пожалуй, для всего мира. Итак (это адресуется всем), вооружайтесь языками, знанием литературы, строгой критикой к самим себе и другим. Поведем штурм».

И в другом письме: «Но сила еще есть, есть дерзость, сознание возможности борьбы и победы. В целом перед нами всеми – огромные, интересные, нужные России и всему миру задания. Бродя по свету, и обходя весь мир (по самым вершинам), и критикуя самого себя и свою работу – привезу уверенность пути. Год отчаянно трудный, стиснув зубы, не обращая внимания на вьюгу, попробуем держаться прямого пути».

Вавилов вернулся в Петроград не в январе 1922 года, как планировал, а в конце марта, и его письма сразу же стали походить на «рапорты с поля сражения». Так их воспринимал Д.Н.Бородин, а Вавилов ему пояснял: «Здесь почти каждую неделю приходится иметь дело с фронтами. Сейчас ведем фронт по линии получения здания с маленьким участком под Центральную опытную станцию. О результатах боев уведомлю в свое время».