Беспокойная спираль

Джим Уотсон сидел в кресле, недалеко от двери конференц-зала, в которую мог улизнуть в любой момент. Он что-то рассматривал, тряс ногой, щурился и зевал, нетерпеливо постукивал пальцами по затылку. Периодически он проявлял жадное, но мимолетное внимание к представляемым ему данным, затем скользил взглядом по номеру The New York Times и снова уходил в свои космические блуждания. Джиму не слишком дается заинтересованный вид, когда ему скучно. Было невозможно узнать, действительно ли он думает о науке — генетике, молекулярной биологии, маниакально-депрессивном заболевании, — или же погружен в размышления о политике, сплетнях, любовных историях, спонсорах лаборатории в Колд-Спринг-Харбор, архитектуре, теннисе. С тем же успехом его ум могло занимать какое-то другое страстное увлечение. Яркий и чрезмерно резкий человек, он не из тех, кто оставит вас равнодушным. Я считаю его удивительным. Джим крайне независим. По своей природе он — зебра в стаде лошадей. Можно поспорить, что нетрудно быть независимым и непредсказуемым, когда ты получил Нобелевскую премию за свой вклад в открытие структуры жизни. Но очевидно, что именно такой характер — страстный, соревновательный, богоборческий, с богатым воображением — и помог ему открыть структуру ДНК.

Энергия этого человека впечатляет. Его темп (и физический, и интеллектуальный) подчас утомителен для других. Поспеть за ним — в спорах ли за обеденным столом или во время прогулок по городу — задача не из легких. Жена Уотсона утверждает, что может сказать, дома ли Джим, по ощущению энергии, разлитой в воздухе. Но как бы ни был он неординарен как личность, в первую очередь и прежде всего он — ведущий ученый: до самых недавних пор — директор одной из передовых лабораторий молекулярной биологии и первый директор Национального центра исследований генома человека. В последние несколько лет он посвятил себя исследованию генов, ответственных за развитие маниакально-депрессивного заболевания.

Поскольку научное понимание этого состояния всецело зависит от успехов молекулярной биологии, я провела немало времени, изучая ее. Этот экзотический мир строится вокруг странного набора растений и животных — кукурузы, дрозофил, иглобрюхов, червей, мышей, людей. Он создает необычный, быстро развивающийся язык, который может звучать весьма поэтично, с загадочными словами вроде «плазмида», «космида», «тройные спирали», «свободные молекулы», «клетки-камикадзе», «прогулки по хромосоме» и «генетические карты». Эта отрасль науки нацелена на самые фундаментальные основы познания, поиск биологического эквивалента лептонов и кварков.

Встреча, на которой Уотсон глазел по сторонам и зевал, была посвящена именно генетическим основам маниакально-депрессивного заболевания. Это была попытка собрать вместе клинических психиатров, генетиков и молекулярных биологов, каждый из которых тем или иным образом занят поиском генов, отвеча­ющих за маниакально-депрессивное заболевание, чтобы поделиться методиками, открытиями и родословными семей, ставших предметом исследований. На экране одна родословная сменяла другую. В некоторых из них больных было всего несколько, в других изображено множество черных кругов и квадратов, обозначающих женщин и мужчин, страдавших этой болезнью. Полузакрашенные круги и квадраты изображали больных депрессией, крест или черта отмечали совершивших самоубийство. За каждым из этих маленьких значков стояла жизнь, наполненная страданием. Ирония была в том, что чем больше черных значков в конкретной семье, тем лучше, то есть тем информативнее она для исследования. Я обвела взглядом зал и подумала, что кто-то из этих ученых в какой-то из родословных установит место расположения генов маниакально-депрессивного заболевания. Это была захватывающая мысль, поскольку, как только ген удастся определить, можно будет ставить более точные и ранние диагнозы, а значит, сделать лечение успешнее и эффективнее.

Слайды закончились, шторы подняли, и я пошла искать Уотсона среди яблоневого сада. Я вспомнила о своем прошлогоднем путешествии по Миссисипи. Мы с Могенсом Шу, датским психиатром, которого следует благодарить за введение лития в лечение маниакально-депрессивного заболевания, решили пропустить дневную сессию Американской психиатрической ассоциации и воспользоваться преимуществами жизни в Нью-Орлеане. Лучший способ это сделать — прокатиться на лодке вниз по Миссисипи. Был чудесный день, и после обсуждения самых разных тем Могенс обратился ко мне с прямым вопросом: почему я выбрала именно аффективные расстройства? Он поймал меня врасплох, и, наверное, это было написано на моем лице. Тогда Могенс переформулировал: «Давай сперва я отвечу». Он рассказал мне обо всех случаях депрессии и маниакально-депрессивной психоза в своей семье, о том, как они были разрушительны и как много лет назад он взялся за отчаянный поиск медицинской литературы, которая предложила бы новые, экспериментальные методы лечения. Когда в 1949 году в малоизвестном австралийском журнале была впервые опубликована статья Джона Кейда о роли лития в лечении острой мании, Могенс ухватился за эту идею и немедленно начал клинические испытания, чтобы определить эффективность и безопасность этого препарата. Он с легкостью говорил об истории психических расстройств в своей семье и подчеркивал, что у него была сильнейшая личная мотивация для исследований. Он дал понять, что подозревал у меня схожие причины.

Я была ловко поймана, но в то же время почувствовала облегчение. И решила честно рассказать о своей семье. Вскоре мы вместе рисовали наши родословные на бумажных салфетках. Я была впечатлена, сколько в моем рисунке черных значков (и тех, которые вполне могли быть черными). К примеру, я знала, что двоюродный дед провел почти все взрослые годы в психбольнице, но не знала его точного диагноза. Маниакально-депрессивное заболевание проявлялось время от времени во всех известных мне трех поколениях по отцовской линии. Лист был испещрен звездочками, отмечающими попытки самоубийства. Материнская линия, напротив, была образцово чиста. Не нужно быть большим знатоком человеческих душ, чтобы заметить, какими разными были мои родители, но это было очень яркое доказательство — в прямом смысле черным по белому. Могенс, рисовавший собственное семейное древо, заглянул мне через плечо и был впечатлен количеством больных. Смеясь, он признал себя проигравшим в этом соревновании. Он заметил, что кружок, которым я отметила себя, был черным со звездочкой — как это удивительно, свести личную трагедию к банальному значку! Мы долго говорили о болезни, литии, побочных эффектах медикаментов, моей попытке самоубийства.

Беседа с Могенсом была для меня очень полезной, ведь он активно убеждал меня использовать собственный опыт в исследованиях, преподавании и написании статей. Кроме того, крайне важно было обсудить проб­лему со старшим коллегой, который не только понимал, через что я прошла, но и использовал собственный опыт, чтобы изменить к лучшему жизни тысяч людей и мою в том числе. Сколько бы я ни пыталась бороться с литием, было очевидно, что без него я бы давно погибла или попала в государственную больницу на долгие годы. Я — одна из многих, обязанных жизнью черным кружкам и квадратикам в семейном древе Могенса Шу.

Тот факт, что маниакально-депрессивное заболевание передается по наследству, влечет за собой целый комплекс непростых переживаний. С одной стороны, это ужасный стыд и вина. Еще давно, во время жизни в Лос-Анджелесе, я обратилась к врачу, рекомендованному мне коллегой. Осмотрев меня и выяснив, что я много лет принимаю литий, он задал мне ряд развернутых вопросов по истории моей болезни. В числе прочего он спросил, планирую ли я иметь детей. Я привыкла к уважительному и сочувственному отношению со стороны врачей и не видела причин что-то скрывать. Я откровенно рассказала о своих маниях и депрессиях, о том, что в целом хорошо отзываюсь на лечение. Я сказала, что мечтаю о детях, и он немедленно спросил, намерена ли я продолжать принимать литий во время беременности. Я отвечала, что, очевидно, угрозы болезни превосходят возможный ущерб для плода и поэтому я предпочитаю продолжать прием. Прежде чем я закончила свою речь, он вмешался с вопросом: знаю ли я, что это заболевание передается по наследству? «Естественно», — ответила я, борясь с желанием напомнить ему, что вообще-то потратила годы на изучение этой болезни и совсем не похожа на тупицу. Тогда он произнес ледяным и не терпящим возражений тоном, который до сих пор звучит в своей голове: «Вам не стоит рожать детей. У вас маниакально-депрессивный психоз». Он сказал это так, будто это истина в последней инстанции.

Я почувствовала себя плохо, невероятно плохо и униженно. Решив не поддаваться на провокацию и не проявлять того, что бы он немедленно счел неадекватным поведением, я уточнила, беспокоится ли он о том, что я не смогу стать адекватной матерью, или же считает, что лучше не производить на свет еще одного маниакально-депрессивного бедолагу. Проигнорировав мой сарказм, он произнес: «И то и другое». Я попросила его выйти из комнаты, накинула пальто, хлопнула дверью и крикнула, что он может убираться к черту. Я перешла улицу, забралась в машину и сидела там, плача, пока слезы не закончились. Грубость может проявляться по-разному. То, что сказал этот врач, было не только грубо, но и непрофессионально. Его слова оставили в моем сердце глубокую рану. Кому-то это может показаться странным, но я никогда не думала отказываться от рождения детей из-за своей болезни. Даже в самых черных из своих депрессий я не жалела, что появилась на свет. Да, были моменты, когда мне хотелось умереть, но это совершенно другое. Большую часть своей жизни я была рада ей и безмерно благодарна и даже не представляла, как можно не хотеть подарить жизнь новому человеку. В конце концов, у меня была удивительная жизнь, пусть и очень бурная.

Конечно, у меня были сомнения. Смогу ли я достаточно хорошо заботиться о детях? Что будет с ними, если у меня начнется серьезная депрессия? И, что еще тревожнее, как они воспримут мою манию, если я потеряю рассудок, буду агрессивна и неадекватна? Каково это — видеть, как твой собственный ребенок, если он тоже заболеет, борется с депрессией, отчаянием, безнадежностью, безумием? Буду ли я с пристрастием искать в детях симптомы и принимать нормальные поступки за тревожные сигналы? Я обдумывала эти вопросы тысячи раз, но никогда не ставила под вопрос саму перспективу родительства. И, вопреки хладнокровному приговору того врача, я была бы счастлива иметь большую семью, полный дом ребятишек, как мы мечтали с Дэвидом. Но жизнь распорядилась иначе. Дэвид погиб. Ричард, единственный мужчина, с которым я бы хотела растить детей, уже имел троих от прежнего брака.

Отсутствие детей — пожалуй, единственное по-насто­ящему большое сожаление в моей жизни. К счастью, у меня трое племянников, и каждый из них по-своему очарователен. Я обожаю общаться с ними. Быть тетей — замечательно, особенно когда твои племянники милы и разумны, независимы, остроумны, забавны и изобретательны. Невозможно не радоваться их компании. Двое племянников, как и мой отец, увлеклись математикой и экономикой. Это спокойные, остроумные, свободолюбивые, мягкосердечные и очаровательные молодые люди. Племянница — самая младшая, ей сейчас одиннадцать, но она уже выиграла национальный конкурс рассказов и намерена стать писателем. Я часто наблюдаю, как она, свернувшись в своем кресле, что-то пишет в блокноте, задает бесконечные вопросы о словах и людях, возится со своими питомцами или встревает в семейные беседы, чтобы отстоять свою точку зрения. Она удивительная, оригинальная, восприимчивая и решительно настроена быть независимой от шумных старших братьев, родителей и любых других взрослых. Я не могу представить свою жизнь без этих ребят.

Несмотря на всю свою приверженность исследованиям генетических корней маниакально-депрессивного заболевания, меня беспокоит, чем оно может обернуться на практике. Очевидно, что чем раньше и точнее поставлен диагноз, чем эффективнее лечение, тем лучше больным, их семьям и обществу в целом. Вопрос времени, когда эти открытия войдут в практику. Но перинатальное тестирование несет и свои угрозы. Решатся ли родители на аборт, выявив у эмбриона гены маниакально-депрессивного заболевания (даже несмотря на то, что заболевание поддается лечению)? Примечательно, что в недавнем опросе пациентов в клинике Джонса Хопкинса о том, отказались бы они от рождения ребенка с такими генами, лишь несколько ответили положительно. Если человечество захочет избавиться от генов маниакально-депрессивного заболевания, станет ли мир менее ярким и разнообразным? Какими будут потери от этого для науки, бизнеса, политики, искусства, движимых в том числе неугомонными маниакально-депрессивными талантами? Станут ли люди с подобной особенностью исчезающим видом, как дымчатый леопард или пятнистая сова?

Это трудные этические вопросы, ведь болезнь дает преимущества не только отдельному человеку, но и обществу. Маниакально-депрессивное заболевание, в своей мягкой и тяжелой формах, может стимулировать развитие творческих способностей, воображения, способствовать успехам великих ученых, бизнесменов, политических, религиозных и военных лидеров. Это довольно распространенное и крайне разнообразное в своих проявлениях заболевание, потому менее очевидное его влияние — на формирование личности, образ мышления, уровень энергии — тоже важно для общества. Ситуацию еще более усложняет тот факт, что генетические, биохимические и средовые факторы — например, уровень освещения, сокращение сна, рождение ребенка, употребление наркотиков или алкоголя, — могут быть лишь отчасти ответственны за развитие болезни и ее творческие проявления. Это реальные научные и этические вопросы. К счастью, их с вниманием рассматривает государственная программа «Геном человека», многочисленные ученые и этики. Но это непростые и болезненные темы, которые останутся таковыми на многие годы.

Наука удивляет свей способностью порождать новые проблемы, даже решая старые. Она продвигается стремительно и несет с собой большие ожидания.

Сидя на твердом и неудобном стуле (как это типично для медицинских конференций!), я витала в облаках. Мерное щелканье слайдов погрузило мой разум в состояние, близкое к гипнотическому. Глаза были открыты, но разум мирно дремал. В зале было темно и душно, а за окном красиво падал снег. Мы были в горах Колорадо, и все приличные люди ушли кататься на лыжах. В зале все же собралось более сотни докторов, и слайды сменялись быстро: щелк-щелк-щелк. Я в который раз ловила себя на мысли, что пусть я и ненормальная, но все же не дура, и какого черта я делаю здесь в такую чудесную погоду? Внезапно что-то зацепило мой слух. Ровный, бесстрастный голос пробормотал что-то о «нововыявленных аномалиях в структуре мозга при маниакально-депрессивном психозе». Мой структурно аномальный мозг насторожился. Бормотание продолжилось: «У изу­ченных нами пациентов наблюдались в мозгу очаги повышенной концентрации жидкости, что подразумевает нарушения в нервной ткани. Неврологи иногда называют их НЯО — неопознанные яркие объекты». Зал рассмеялся.

Я же смеялась без особого воодушевления. Вряд ли я могла позволить себе потерять еще больше нервной ткани — только Богу известно, сколько комочков серого вещества переплыли Стикс после передозировки лития. Спикер продолжил: «Медицинское значение этих объектов неясно, но мы знаем, что они связаны с другими психическими заболеваниями — болезнью Альцгеймера, рассеянным склерозом, сосудистой деменцией». Лучше бы я действительно ушла кататься на лыжах! Я повернулась к экрану и была впечатлена невероятной точностью изображения структуры мозга, сделанного с помощью новейшей техники. В сканировании мозга есть особая красота, особенно в снимках высокого разрешения магнитно-резонансной томографии и разно­цветных сканах эмиссионного томографа. К примеру, на снимке ПЭТ депрессивный мозг будет отображен в холодных тонах — темно-синих, темно-пурпурных, зеленых. Мозг того же человека в гипомании будет сиять, как рождественская елка, бодрыми пятнами красного, желтого и оранжевого. Никогда еще наука не передавала так точно холодное омертвение депрессии и вибриру­ющее оживление мании.

Современная нейронаука потрясающе увлекательна, даже романтична. Ты чувствуешь себя первооткрывателем новых рубежей — совсем как человек на Луне. Современная наука изящна, ученые — обескураживающе молоды, а темп открытий поражает воображение. Как и молекулярные биологи, специалисты, сканирующие мозг, осознают, что они находятся на передовой. Нужно обладать каменным сердцем, чтобы не заразиться их увлеченностью и воодушевлением.

Я, против своей воли, погрузилась в размышления, были ли эти аномалии причиной или следствием болезни, могут ли они с годами увеличиваться, в каких именно отделах мозга возникают. Могут ли они быть винов­ны в проблемах с узнаванием лиц и ориентированием в пространстве, которые испытываю я и многие другие больные? Будут ли такие нарушения в мозге у детей, чьи родители страдали маниакально-депрессивным психозом? Научная часть моего мозга начала размышлять о преимуществах новых техник визуализации для убеждения моих самых скептических пациентов в том, что: 1) все дело в мозге; 2) их настроения зависят от состояния мозга и 3) отказ от лекарств может привести к его повреждению. Эти рассуждения занимали меня какое-то время, переключив мой мозг из режима личного интереса о здоровье в научно-исследовательский. Но личный интерес все же возобладал.

Вернувшись к преподаванию в Университете Джонса Хопкинса, я атаковала вопросами коллег-неврологов, особенно тех специалистов, которые занимались исследованиями с использованием магнитно-резонансной томографии. Я спешила в библиотеку, чтобы изучить все, что было известно: теоретически знать, что заболевание гнездится в головном мозгу, — это одно дело, а буквально увидеть его там — совсем другое. Даже заголовки статей звучали как прорыв: «Объем подкорковых ядер и гиперинтенсивность белого вещества головного мозга у пациентов, страдающих биполярным расстройством», «Структурные аномалии головного мозга при биполярном аффективном расстройстве: вертикальная гипертрофия и фокальные зоны повышенной интенсивности сигнала», «Подкорковые аномалии, обнаруженные при биполярном аффективном расстройстве с использованием магнитно-резонансной томографии». Эти слова повторялись снова и снова, и я продолжала читать. Одно исследование установило, что «из 32 изображений, полученных в результате томографии пациентов, страдающих биполярным расстройством, 11 (34,4%) показали гипер­интенсивность. Из контрольной группы нормальных людей такую гиперинтенсивность показало только одно изображение (3,2%)».

Фыркнув насчет «нормальных», я продолжила изучение и обнаружила, что здесь, как и всегда бывает в новых областях медицины, вопросов гораздо больше, чем ответов. Оставалось невыясненным, что на самом деле означали эти находки — они могли быть результатом ошибок в измерении, их можно было объяснить рационом питания пациентов, особенностями лечения... Наконец, они могли вообще не иметь никакого отношения к маниакально-депрессивному психозу — можно найти массу разных объяснений. Но труднее всего было объяснить, какую роль играли «неопознанные яркие объекты». Странно, но, перелопатив целую гору исследований, я успокоилась и стала тревожиться чуть меньше. Сам факт того, что наука быстро продвигается, давал надежду, а если изменения в структуре мозга и правда значительны, то просто замечательно, что их изучением занимаются высококлассные исследователи. Если бы не наука, не было бы и надежды. Совсем никакой.

Как и все остальное, это давало новое значение фразе «лишиться разума».