Книга: Я исчезну во тьме. Дело об «Убийце из Золотого штата»
Назад: Голливуд, 2009 год
Дальше: Сакраменто, 1976–1977 годы

Ок-Парк

Терри Китинга я слышу еще до того, как успеваю увидеть. Он барабанщик и учитель игры на ударных инструментах, и его зычный голос – вероятно, следствие либо потери слуха, либо привычки орать на учеников. «Это я, Терри!» – кричит он. Я поднимаю взгляд от своего мобильника, в который засмотрелась, пока ждала его, и вижу белого мужчину среднего роста, с каштановой шевелюрой и чуть ли не самым здоровенным стаканом из «Старбакса». На нем «ливайсы» и зеленая футболка с логотипом футбольного клуба «Шемрок». Но обращается он не ко мне. Он идет через улицу к дому номер 143 по Саут-Уэсли-авеню, угловому кирпичному, в Ок-Парке, штат Иллинойс, где мы договорились встретиться. Зовет мужчину лет пятидесяти, который возится с машиной на подъездной дорожке. Мужчина – долговязый и худой, чуть сутулый, с некогда темными, а теперь поседевшими волосами. Такие лица, как у него, порой нелестно называют «топорными».
Никакой душевной теплоты в нем не чувствуется. Зато есть нечто знакомое. Внешне он очень напоминает членов семьи, которая жила в этом доме во времена моего детства; некоторые из детей в ней были моими ровесниками, так что я их знала. Должно быть, это старший из братьев, соображаю я, который либо выкупил дом, либо унаследовал его от своих родителей.
Он смотрит на Терри и ничем не показывает, что узнал его. Я вижу, что Терри это не смущает, и меня охватывает неловкость. Материнский инстинкт велит мне протянуть ему руку помощи, отвлечь внимание, утихомирить. Но я же вижу, что Терри хочет отметиться в памяти этого человека. Ведь они как-никак давние соседи.
– Да я же был с пацанами, которые нашли тот труп! – кричит Терри.
Мужчина пристально смотрит на Терри, стоя рядом со своей машиной. И молчит. Это подчеркнуто враждебное бездействие. Я отвожу взгляд и устремляю его на крошечную статую Девы Марии у северо-восточного угла газона перед домом.
Двадцать девятое июня 2013 года, субботний день, непривычно холодный и ветреный для летнего Чикаго. В небе, на расстоянии квартала к западу, виден шпиль католической церкви Святого Эдмунда, давней церкви моей семьи, в школу при которой я ходила с первого по третий класс.
Мужчина снова принимается чинить свою машину. Терри сворачивает вправо. И замечает меня на тротуаре, на расстоянии тридцати метров. Наши взгляды встречаются, я оживляюсь и энергично машу ему, компенсируя только что случившееся. Терри учился классом старше меня в школе при церкви Святого Эдмунда. Помню, последний раз я виделась с ним тридцать пять лет назад. Я мало что о нем знаю, если не считать недавно обнаруженных материалов о той же августовской ночи 1984 года, которая изменила жизнь для нас обоих.
– Мишель! – вопит он, направляясь ко мне. – Ну, как там Голливуд?
Мы неловко обнимаемся. Его манера поведения мигом переносит меня обратно, в Ок-Парк моего детства: резкий чикагский акцент с носовыми гласными, то, как он позже объявляет, что ему пора «линять». У него вихор на лбу, розовые обветренные щеки и полное отсутствие притворства. Что у него на уме, то и на языке: мысли не пропущены ни через какой фильтр расчета. Он сразу переходит к делу.
– Так вот, насчет того, что здесь случилось, – говорит он и увлекает меня обратно к тому дому.
Я колеблюсь. Может, опасаюсь реакции и без того недовольного владельца. А может, мне кажется, что чем ближе мы подойдем к нему, тем с большей вероятностью перенесемся в душную летнюю ночь, когда мы еще катались на великах, но уже впервые попробовали пиво.
Я смотрю в сторону того самого переулка.
– Может, повторим путь, которым вы шли той ночью?
Ок-Парк граничит с чикагским Вест-Сайдом. Эрнест Хемингуэй, который вырос здесь же, назвал его городом «широких газонов и узких умов», но у меня остались другие впечатления. Мы жили в продуваемом сквозняками трехэтажном викторианском особняке на участке 300 по Саут-Сковилл-авеню – улице без сквозного проезда в центре района. К северу от нас находился «Дом и студия Фрэнка Ллойда Райта» и довольно зажиточный район, застроенный домами в архитектурном стиле прерий, – обиталище представителей свободных профессий. Моя подруга Кэмерон жила в одном из особняков, спроектированных Райтом. Ее отчим был адвокатом, специалистом по гражданским правам, а мать, кажется, керамистом. От них я узнала, что такое вегетарианская соль, и услышала слово «кабуки». Помню, как отчим посоветовал нам с Кэмерон, тяготевшим к черным блузам и исповедальной поэзии, посмотреть фильм-концерт группы «Токинг хэдс» под названием «Хватит искать смысл», чтобы встряхнуться.
К югу от нас жили преимущественно католики-ирландцы из числа «синих воротничков». В их домах всегда было на несколько градусов холоднее, чем хотелось бы, и кровати без изголовий. Иногда какой-нибудь отец семейства сбегал с двадцатилетней пассией, и больше его никто не видел, – но развода так и не было. Моя подруга по колледжу, которая провела у меня в гостях весенние каникулы на втором курсе, решила, что моему отцу захотелось посмешить нас, когда он начал посвящать меня в местные сплетни. Потом она объясняла, что фамилии звучали уж слишком вызывающе по-ирландски: Коннелли, Фланнери, О’Лири. И т. д., и т. п. Однажды я случайно услышала, как одна изможденная мать семейства, ирландка-католичка из окрестностей Ок-Парка, отвечала на вопрос о нашей семье. Ее спросили:
– Сколько же у Макнамара детей?
– Всего шестеро, – ответила она. У нее самой было одиннадцать.
Наша семья принадлежала к обеим сторонам Ок-Парка. Мои родители были из местных, которых называли «вестсайдскими ирландцами». Они познакомились в старших классах. Мой отец был щербатым и веселым, любил смеяться, моя мать – непьющей старшей дочерью двух заядлых тусовщиков. Она обожала Джуди Гарленд и через всю жизнь пронесла увлечение Голливудом. «Мне часто говорили, что я похожа на Джин Тирни», – однажды смущенно сказала она мне. Я не знала, о ком она говорит. А когда много лет спустя посмотрела «Лору», загадочная героиня с точно такими же, как у мамы, пышными каштановыми волосами с золотистым отливом и изящно очерченными скулами очаровала меня.
По семейному преданию, мои родители начали встречаться после того, как мой отец постучался в дверь моей матери, якобы разыскивая кого-то из своих друзей. Я верю, что так и было. Подход к эмоциональным вопросам окольными путями устраивал их. У обоих были огромные глаза – у отца голубые, у мамы зеленые, – которые выражали всю полноту чувств, которые зачастую они не могли высказать словами.
Учась в Университете Нотр-Дам, отец подумывал о духовной семинарии. Его даже прозвали Братом Лео. Мама подумывала о других поклонниках и прикидывала, какие еще возможны варианты ее будущей фамилии. Но Брат Лео решил, что в семинарии слишком мало пьют. Их друг, преподобный Мэлэки Дули, сочетал их узами брака на следующий день после Рождества в 1955 году. В сентябре 1956-го родилась моя старшая сестра Марго. Стоило поддразнить маму подсчетами и вопросительно поднятой бровью, и она заливалась краской. В школе ее звали «пай-девочкой».
После Школы права Северо-Западного университета мой отец устроился в компанию «Дженнер энд Блок» в деловой части города. Там он прослужил тридцать восемь лет. Большинство дней начиналось для него на нашей открытой передней веранде – в одной руке «Чикаго трибюн», в другой чашка чаю – и заканчивалось очень сухим мартини «Бифитер» со льдом и спиралью цедры. Когда же в 1990 году он решил стать трезвенником, то объявил об этом со свойственной ему оригинальностью. Все его дети получили отпечатанное на бланке письмо. «Моему любимому дитю, – начиналось оно. – Я решил примкнуть к поколению “Пепси”». Позднее он утверждал, что лишь двое из его детей поверили этому обещанию. Одной из них была я.
Мои сестры и брат появились на свет один за другим; я, самая младшая, родилась после шестилетнего перерыва. Самая близкая ко мне по возрасту сестра, Мэри-Рита, была гораздо старше меня и не могла составить мне компанию в играх. Теперь, когда я вспоминаю прошлое, у меня возникает такое чувство, будто я родилась на вечеринке, начинающей затихать. К моменту моего появления на свет родители уже обзавелись одинаковыми удобными креслами от компании «Лей-зи-бой». Входная дверь нашего дома была частично застеклена, и, стоя за ней, можно было увидеть в гостиной высокую спинку маминого бежевого кресла. Когда к кому-нибудь из детей приходили друзья и звонили в дверь, мама поднимала руку и делала кругообразные движения кистью. «Обойдите», – кричала она, имея в виду, что задняя дверь не заперта.
Семьи, жившие в нашем квартале, поддерживали тесную связь, но все дети были ровесниками моих старших сестер и брата. Они бегали одной компанией и возвращались домой в сумерках. Я отчетливо помню, каково это – быть подростком в 1970-х годах, потому что проводила с ними много времени. Моя сестра Кэтлин, на десять лет старше меня, в то время была (и остается теперь) самым ярко выраженным экстравертом в нашей семье, она таскала меня с собой повсюду, как любимую игрушку. Помню, как рискованно я пристраивалась на удлиненном сиденье ее велосипеда, когда она крутила педали, направляясь к бакалее «Джуэл» на Мэдисон-стрит. Казалось, ее знали все. «Эй, Бини!» – то и дело окликали ее, называя этим давним прозвищем.
В первый год учебы Бини в старших классах она по уши влюбилась в Антона – тихого блондина, который занимался легкой атлетикой. На одно из его состязаний она взяла с собой меня. Мы спрятались высоко на трибунах, чтобы поглазеть на него. Помню, каким ошалелым от любви было ее лицо, когда мы увидели, как он сорвался с линии старта. В то время я еще не понимала, что сложности старшего школьного возраста отнимают ее у меня. Вскоре мне пришлось, сидя в одиночестве на верхней ступеньке задней лестницы, ведущей из нашей кухни на второй этаж, наблюдать, как парни с короткими бакенбардами хлещут пиво в нашем уголке для завтрака под включенный слишком громко «Джокер» группы «Стив Миллер бэнд».
Все в нашей семье изображают благоговейный восторг, вспоминая о том дне 1974 года, когда в дом напротив переехали сестры Ван – моя ровесница Лайза и Крис годом старше.
– Слава богу! – ехидничают они. – Иначе что бы мы с тобой делали?

 

Со многими из своих ближайших друзей мои родители общались еще со средних и старших классов школы. Как и следовало ожидать, собственное умение поддерживать такие тесные связи в мире, где становится все больше кратковременного и непостоянного, служило им поводом для гордости, но вместе с тем, по-моему, создавало эффект изоляции. Очутившись вне привычной среды, они чувствовали себя немного неловко. Думаю, обоим была свойственна скрытая застенчивость. Их тянуло к более сильным натурам. Напряжение они разряжали с помощью юмора, порой довольно едкого. Особенно мама, которая, казалось, всегда что-нибудь подавляла – эмоции, ожидания. У нее были маленькие веснушчатые руки и привычка теребить собственные пальцы в любой неприятной ситуации.
Не поймите меня неправильно: оба они были энергичными, любознательными людьми, которые путешествовали, чтобы посмотреть большой мир, когда могли себе это позволить. Выступление моего отца по проигранному им в 1971 году делу в Верховном суде до сих пор изучают на уроках конституционного права. Родители выписывали журнал «Нью-Йоркер». Они всегда интересовались массовой культурой и тем, что считалось хорошим или популярным. Мама разрешила сводить ее в кино на «Ночи в стиле буги». («Теперь придется двадцать раз подряд посмотреть «Звуки музыки», чтобы забыть такое», – сказала она после этого.) Они были демократами в духе Кеннеди. «Прогрессивными в политическом смысле, – любила повторять мама, – но консервативными в социальном». Отец возил моих старших сестер, когда тем было десять и восемь лет, в центр города послушать речь Мартина Лютера Кинга. В 1984-м они голосовали за Мондейла. Но когда мне было девятнадцать, мама однажды в панике разбудила меня ни свет ни заря, потрясая полной горстью каких-то незнакомых (ей) пилюль. И не смогла заставить себя выговорить слово «таблетки».
– Ты сидишь на… – Она осеклась.
– Клетчатке, – договорила я и снова уснула.

 

Впрочем, наши отношения всегда были сложными. Моя сестра Морин вспоминает, как вернулась домой, когда мне было года два, и застала маму вышагивающей туда-сюда по передней веранде. «Не знаю, то ли я не в своем уме, – призналась мама, борясь со слезами, – то ли Мишель». В то время маме было сорок лет. Она вынесла родителей-алкоголиков и смерть новорожденного сына. Растила без посторонней помощи шестерых детей. Уверена, не в своем уме была все-таки я. Всю жизнь она лишь с долей шутки звала меня «ведьмочкой».
Мы постоянно выводили друг друга из себя. Она упорствовала. Я бесилась. Она царапала записки на конвертах и подсовывала их под дверь моей комнаты. «Ты эгоистка, балбеска и грубиянка, – говорилось в одной из них, особенно запомнившейся мне, – но ты моя дочь, и, конечно, я очень люблю тебя». У нас был летний дом на озере Мичиган, и я помню, как однажды днем в детстве играла с волнами, а мама читала, сидя на пляжном стуле. Я вдруг сообразила: волны достаточно высоки, чтобы я могла оставаться под водой, а потом, когда поднимется следующая волна и скроет меня из виду, быстро высунуться из воды и глотнуть воздуха. Я подождала, пока мама выпрямится и посмотрит на воду. Пока она отложит книгу. Пока встанет. Пока подбежит к воде и наберет в легкие воздуха, чтобы закричать. И только после этого вынырнула как ни в чем не бывало.
Теперь я сожалею о том, что не была к ней добрее. Я часто подтрунивала над тем, что она не выносит некоторые сцены в фильмах или передачах. Она просто видеть не могла, как кто-нибудь устраивал вечеринку, а на нее никто не приходил. Избегала фильмов, где торговцам постоянно не везло. Эту особенность я когда-то считала странной и забавной, а теперь вижу в ней признак очень ранимой натуры. Ее отец когда-то был преуспевающим торговцем, а потом его дела пошли на спад. Она видела, как ее родители слишком долго боролись с алкоголизмом и упорно делали вид, что все хорошо. Теперь я вижу ее уязвимые места. Ее родители ценили успех в обществе и пренебрегали проявлениями живого, активного маминого ума. Ей казалось, что ей препятствуют во всем. Она порой бросала резкие и язвительные замечания, но я, повзрослев, поняла, что они были отражением ее собственной подорванной самооценки.
То, чего нам недостает в жизни, либо топит нас, либо помогает выплыть, и мама не скупилась для меня на похвалы, которых не хватало ей самой. Помню, как в старших классах она отговорила меня участвовать в отборе в школьную команду поддержки. «Разве ты не хочешь, чтобы поддерживали тебя?» – спросила она. Мама бурно радовалась любым моим успехам – в учебе или литературным. Когда я оканчивала школу, мне случайно попалось письмо, которое мама начала писать несколько лет назад сестре моего отца тете Мэрилин, преподавателю богословия и выдающемуся археологу. Мама просила совета, как лучше поддержать меня на поприще начинающего литератора. «Как бы мне сделать так, чтобы она не стала писать одни только поздравительные открытки?» – спрашивала она. В дальнейшем я часто размышляла над этим вопросом, особенно в те нередкие периоды, когда была бы в восторге, если бы мне платили за составление текстов для открыток компании «Холлмарк».
Вместе с тем я чувствовала ее ожидания, перенос ее надежд на меня, и возмущалась этим. Я и жаждала ее одобрения, и тяготилась тем, что она делает ставку на меня. А она и гордилась тем, что вырастила такую свободомыслящую дочь, и обижалась на резкость моих оценок. Ситуацию усугубляло то, что, в отличие от ее поколения, мое погружалось в глубины анализа и саморазрушения. Моя мама такими самокопаниями не занималась и вряд ли стала бы. Помню, как мы с сестрой Морин однажды разговорились о том, как в детстве всех нас стригли максимально коротко.
– Тебе не кажется, что мама таким образом пыталась десексуализировать нас? – спросила я.
Морин, мать троих детей, подавила досадливый смешок.
– Подожди, Мишель, вот будут у тебя свои дети! – ответила она. – Короткие стрижки – это не десексуализация. С ними как-то проще.

 

Вечером накануне моей свадьбы между мной и мамой вспыхнула наша самая грандиозная ссора. Я была безработной, плыла по течению, не писала, вообще мало чем занималась, поэтому посвящала свадьбе много времени – пожалуй, слишком много. Во время предсвадебного ужина я усадила вместе группы гостей, не знакомых друг с другом, объяснив только, что у них есть кое-что общее, так что их задача – выяснить, что именно. За одним столом были собраны все, кто когда-либо жил в Миннесоте. За другим – увлеченные любители готовить.
В разгар ужина, когда я пробиралась в сторону туалета, меня перехватила мама. Я избегала ее, потому что одна из моих подруг совершила ошибку, сообщив мне, что немного раньше в тот же вечер в разговоре с ней призналась, что считает меня лучшим из всех известных ей писателей.
– А как же. Я тоже так думаю, – ответила мама. – Но не кажется ли вам, что она уже опоздала?
Ее слова больно укололи меня и вертелись в голове весь вечер.
Краем глаза я заметила, что она направляется ко мне. Теперь я припоминаю, что она улыбалась. Сразу было видно, что она всем довольна, просто хвалить напрямую она никогда не умела. Наверняка она решила, что это будет удачная шутка, и указала на столы.
– У тебя слишком много свободного времени, – сказала она.
Я обернулась к ней – уверена, в этот момент мое лицо было маской неприкрытой ярости.
– Отстань, – выпалила я.
Потрясенная, она попыталась объясниться, но я перебила ее:
– Отойди от меня. Сейчас же.
Я ушла в женский туалет, заперлась в кабинке и разрешила себе поплакать пять минут, а потом вернулась с таким видом, словно все замечательно.
Судя по всему, моя реакция ошеломила ее. Мы никогда больше об этом не говорили, но вскоре после свадьбы она написала мне длинное письмо, в котором перечислила все мои достоинства, которыми она гордится. После этого мы постепенно восстановили наши отношения. В конце января 2007 года мои родители решили съездить в круиз в Коста-Рику. Корабль отходил из порта южнее Лос-Анджелеса. Мы вчетвером – мой муж Пэттон, я и мои родители – поужинали вместе накануне их отъезда. Мы много смеялись, а утром я отвезла их на пристань. Мы с мамой крепко обнялись на прощание.
А через несколько дней в четыре часа утра на кухне зазвонил телефон. Я не встала. Он зазвонил снова, но умолк, прежде чем я успела снять трубку. Я прослушала голосовую почту: звонил мой отец. Голос его звучал как-то сдавленно и почти неразборчиво.
– Мишель, – сказал он, – позвони остальным.
Щелчок.
Я позвонила сестре Морин.
– А разве ты не знаешь? – спросила она.
– О чем?
– Ох, Мишель! Мама умерла.
Мама была больна диабетом, который дал осложнения, и на корабле ей стало хуже. Ее вертолетом доставили в Сан-Хосе, но было уже слишком поздно. Она прожила семьдесят четыре года.
Два года спустя родилась моя дочь Элис. Первые две недели я была безутешна. «Послеродовая депрессия», – объяснял друзьям мой муж. Но речь шла не о молодой, а о совсем немолодой маме. Держа на руках свою новорожденную дочь, я ощутила все это – и всепоглощающую любовь, и чувство ответственности, от которого весь мир суживается до пары глаз, которым нужна твоя забота. В тридцать девять лет я впервые поняла любовь моей мамы ко мне. Плача навзрыд и захлебываясь словами, я послала мужа в наш сырой подвал искать письмо, которое мама прислала мне после свадьбы. В подвале он провел несколько часов. Переворошил все коробки до единой. Завалил бумагами весь пол. Но письмо так и не нашел.

 

Вскоре после маминой смерти мы с отцом, сестрами и братом отправились разбирать ее вещи в квартиру родителей в Дирфилд-Бич, штат Флорида. Мы нюхали ее одежду, от которой все еще пахло духами «Хэппи» от «Клиник». Восхищались огромной коллекцией сумочек – ее давней страстью. Каждый из нас взял что-нибудь на память о ней. Я забрала розовые с белым сандалии. С тех пор они лежат у меня в шкафу.
Потом мы, все семеро, собрались за ранним ужином в «Си-уотч» – ближайшем ресторане с видом на океан. Мы наперебой рассказывали забавные случаи из маминой жизни и смеялись. На нас, семерых хохочущих посетителей, обращали внимание.
Пожилая женщина с озадаченной улыбкой, уже собираясь уходить, подошла к нашему столику.
– В чем секрет? – спросила она.
– Простите? – не понял мой брат Боб.
– Такой счастливой семьи?
Какое-то время мы сидели, ошеломленно разинув рты. Никому из нас не хватило духу сказать вслух то, о чем мы все думали: мы только что наводили порядок в вещах нашей покойной мамы. Нашим ответом стал новый взрыв смеха – на этот раз с пронзительными истерическими нотками.
Мои отношения с мамой были и навсегда останутся самыми сложными в моей жизни.
Сейчас, когда я пишу эти строки, до меня дошли две несовместимые и мучительные истины. Никто не обрадовался бы этой книге больше, чем моя мама. Но я, вероятно, не ощутила бы такой свободы, работая над ней, пока она была жива.

 

Каждый день я проходила одни и те же полмили до школы при церкви Святого Эдмунда: налево по Рандолф-стрит, направо по Юклид, налево по Плезант. Девочки носили серые клетчатые сарафаны с белыми рубашками, мальчики – рубашки горчичного цвета и слаксы. У мисс Рэй, моей учительницы в первом классе, была осиная талия, густая шевелюра оттенка карамели и неиссякающий запас оптимизма. Она походила на писательницу и певицу Сьюзан Сомерс, возглавляющую класс шестилеток. Но, несмотря на все ее достоинства, не она стала моим самым ярким воспоминанием о Святом Эдмунде. И, как ни странно, не католическое учение и не время, проведенное в церкви, хотя я точно помню, что и того, и другого в моем детстве было предостаточно. Нет, со школой Святого Эдмунда в моей памяти всегда будет ассоциироваться лишь один образ – тихого, воспитанного мальчика с волосами цвета темного песка и слегка оттопыренными ушами, Дэнни Олиса.
Мои школьные влюбленности были самыми разными внешне и по характеру, но я могу с уверенностью сказать, что у них всех имелось одно общее свойство: на уроках они сидели впереди меня. Кто-то способен питать чувства к людям, сидящим рядом или позади, но я – нет. Для этого понадобилось бы контактировать напрямую, иногда даже выворачивая шею, чтобы как следует заглянуть в глаза. Все по-настоящему. А предметом моей любви было не что иное, как мальчишеский затылок. На чистый лист ссутуленной спины я могла глазеть бесконечно. И даже если бы он сидел с приоткрытым ртом или ковырял в носу, я бы ничего не заметила.
Для любительницы грезить наяву вроде меня Дэнни Олис был идеальным объектом. Не припомню, чтобы мне казалось, будто он грустит, но и улыбающимся я его представить не могу. Для ребенка он был слишком выдержанным и серьезным, как будто знал то, что нам, щербатым и верящим в волшебные сказки, еще только предстояло узнать. В нашем первом классе он был Сэмом Шепардом. Когда я родилась, мне подарили плюшевого Любопытного Джорджа, и что-то в круглом лице Дэнни, лице эльфа, и его больших ушах напоминало мне эту обезьянку. Каждый вечер я засыпала, прижимая ее к щеке. Моя влюбленность в Дэнни стала большим событием для всей семьи. Однажды, готовясь к переезду и перебирая свои старые вещи, я нашла открытку, которую Бини прислала мне, когда училась на первом курсе в Университете Айовы: «Дорогая Миш, я по тебе соскучилась. Как там Дэнни Олис?»
В четвертом классе я перешла в местную среднюю школу Уильяма Бея. Там учились мои лучшие подруги сестры Ван, которые спасли меня от одиночества, поселившись в доме напротив. Мне хотелось быть с ними. И одеваться, как я хочу. Спустя некоторое время я почти напрочь забыла про Дэнни Олиса. А мой Любопытный Джордж где-то затерялся вместе с другими вещами из моего детства.
Однажды вечером, в мой первый год в старшей школе, подруга помогала мне готовиться к большой вечеринке, которую я устраивала, пока родителей не было в городе. Последние несколько месяцев эта подруга общалась с мальчишками из Фенвика, местной католической мужской школы, и спросила, можно ли пригласить некоторых из них к нам. Конечно, я разрешила. Она робко призналась, что вообще-то встречается с одним из них.
– Вроде как, – добавила она.
– Здорово, – ответила я. – Как его зовут?
– Дэнни Олис.
Я невольно вытаращила глаза и чуть не расхохоталась и не завизжала одновременно. Но сдержалась и набрала побольше воздуха, как обычно делают, когда собираются поделиться важной тайной.
– Ты не поверишь, – сказала я, – но в младших классах я была без ума от Дэнни Олиса.
Подруга кивнула.
– И началось это на уроке музыки, потому что учитель велел вам взяться за руки, – подхватила она. И добавила, заметив на моем лице растерянность: – Это он мне рассказывал.
Про урок музыки и то, как мы взялись за руки, я ничего не помнила. Так он знал? В своих воспоминаниях я была тихоней, которая сидела сзади, преданно, но украдкой следя за каждым поворотом и наклоном его головы. Но моя одержимость, как выяснилось, была такой же незаметной, как в латиноамериканской мыльной опере. Я сгорала со стыда.
– Какой он загадочный, – с легким раздражением сказала я подруге.
Она пожала плечами:
– Не для меня.
В ту ночь подростки с одноразовыми стаканчиками заполонили газон перед нашим домом и улицу. Я перебрала джина и с трудом лавировала в толпе незнакомых людей. Здесь были и мальчишки, с которыми я встречалась, и те, с кем была бы не прочь встречаться. Кто-то поставил на повтор «Подозрения» группы «Файн янг каннибалз».
Весь вечер я остро сознавала присутствие тихого парня с волосами цвета темного песка, стоящего в углу кухни у холодильника. Теперь его уши были прикрыты волосами. Лицо утратило округлость, чуть вытянулось, но, украдкой поглядывая на него, я видела на нем все то же спокойное и загадочное выражение. Весь вечер я избегала его. Ни разу не посмотрела ему в глаза. Несмотря на выпитый джин, я по-прежнему была девчонкой с задних рядов – внимательной, но не привлекающей к себе внимания.

 

В один майский день двадцать шесть лет спустя я уже готовилась закрыть ноутбук, когда знакомый сигнал возвестил, что по электронной почте пришло новое письмо. Я заглянула в почтовый ящик. В переписке по электронной почте мне недостает пунктуальности: к стыду своему, признаюсь, что порой проходит несколько дней, прежде чем я отвечаю на письмо. Сейчас же, узнав имя отправителя – Дэн Олис, – я сразу открыла сообщение.
Дэн, который к тому времени стал инженером и жил в Денвере, объяснил, что ему переслали биографический очерк обо мне, опубликованный в журнале выпускников Университета Нотр-Дам. В статье «Сыщик» сообщалось, что я автор сайта «Дневник реальных преступлений» и занимаюсь раскрытием давних убийств. Автор статьи спросил об истоках моей одержимости нераскрытыми убийствами и процитировал мой ответ: «Все началось, когда мне было четырнадцать лет. Одну из моих соседок зверски убили. Очень странное дело. Она совершала пробежку недалеко от своего дома. Это дело так и не раскрыли [в полиции]. Все в округе сначала перепугались, потом понемногу успокоились. А я не смогла. Я должна была выяснить, как это произошло».
Это была версия, рассчитанная на определенный эффект. Еще одна приводится ниже. Вечером 1 августа 1984 года я упивалась герметически закупоренной свободой недавно отремонтированной спальни в мансарде нашего дома. Все дети в нашей семье поочередно проводили в ней свои подростковые годы. Дошла очередь и до меня. Мой отец ненавидел мансарду, которая в случае пожара превратилась бы в ловушку, но я, четырнадцатилетнее цунами эмоций, подписывающее свой дневник «Мишель-писательница», считала ее роскошным убежищем. Здесь был темно-оранжевый мохнатый ковер и наклонный потолок. Встроенный в стену книжный шкаф поворачивался, открывая тайную нишу. Но лучшим, что было в мансарде, я считала гигантский деревянный письменный стол, занимавший полкомнаты. У меня был проигрыватель, пишущая машинка и маленькое окно, выходящее на соседскую черепичную крышу. Было место, чтобы мечтать. Через несколько недель начинались занятия в старших классах.
В то же время на расстоянии трех десятых мили от меня Кэтлин Ломбардо двадцати четырех лет совершала пробежку по Плезант-стрит с плеером «Уокмен». Вечер выдался жарким. Соседи на веранде видели, как примерно в 21.45 Кэтлин пробегала мимо. Ей оставалось жить несколько минут.
Помню, я услышала, как кто-то поднялся по лестнице на второй этаж – я решила, что это моя сестра Морин, – последовал приглушенный разговор, кто-то ахнул, потом в сторону окна простучали быстрые мамины шаги. Семью Ломбардо мы знали по церкви Святого Эдмунда. Весть разнеслась стремительно. Убийца затащил Кэтлин в переулок между улицами Юклид и Уэсли. И перерезал ей горло.
Я не проявляла особого интереса к преступлениям, разве что изредка почитывала книги про Нэнси Дрю. Но через два дня после того убийства я, никому не сказав ни слова, направилась к переулку неподалеку от нашего дома, где было совершено нападение на Кэтлин. На земле я увидела обломки ее разбитого «уокмена». И подобрала их. Страха я не испытывала, только электризующее любопытство такой неожиданной силы, что тот момент я могу вспомнить во всех подробностях – запах свежескошенной травы, облупившуюся бурую краску на воротах гаража. Что захватило меня, так это призрачный вопросительный знак на том месте, где полагалось быть лицу убийцы. Зияющий пробел там, где должны быть его личные данные, произвел на меня мощное впечатление.
Нераскрытые убийства стали моей страстью. Я занялась собирательством зловещих и загадочных подробностей. У меня выработалось нечто вроде рефлекса Павлова на слово «детектив». Мой библиотечный формуляр стал библиографией истины и ужаса. Знакомясь с людьми и узнавая, откуда они родом, я мысленно ассоциировала их с ближайшим нераскрытым преступлением. Если вы скажете мне, что учились в Университете Майами в Огайо, я при каждой встрече с вами буду вспоминать Рона Таммена, рестлера и басиста из школьного джаз-банда: он вышел из своей комнаты в общежитии 19 апреля 1953 года, оставив радио и свет включенными, а учебник психологии открытым, и исчез: с тех пор его больше никто никогда не видел. Упомянете, что вы из Йорктауна, штат Виргиния, и в моем представлении вы всегда будете ассоциироваться с Колониал-паркуэй – шоссе, по-змеиному извивающимся вдоль реки Йорк, где четыре пары исчезли или были убиты в 1986–1989 годах.
Лет в двадцать пять я наконец нашла применение своему увлечению, и благодаря появлению интернет-технологий родился мой сайт детектива-любителя «Дневник реальных преступлений».
«Почему вы так интересуетесь преступлениями?» – спрашивают меня люди, и я всякий раз мысленно возвращаюсь в тот переулок, и у меня на ладонях лежат обломки плеера убитой девушки.
Я должна увидеть его лицо.
Когда мы узнаем его в лицо, он утратит свою власть.
Убийство Кэтлин Ломбардо так и не было раскрыто.
Я намерена писать о ее деле вновь и вновь и упоминать о нем в интервью. Я даже звонила в полицию Ок-Парка, чтобы кое-что прояснить. Нашлась лишь одна реальная зацепка: свидетели сообщали, что видели какого-то афроамериканца в желтой майке и повязке на голове, который внимательно смотрел на бегущую Кэтлин. Полицейские опровергли запомнившиеся мне слухи, будто бы свидетели видели, как убийца вышел из метро и последовал за Кэтлин. Цель слуха была очевидна: хотелось верить, что преступник явился к нам откуда-то из другого места.
Полицейские Ок-Парка недвусмысленно дали мне понять, что дело совершенно глухое. Таковым я и считала его до того дня, когда увидела послание от Дэна Олиса в своем почтовом ящике. Дэн переслал мне копию письма еще одного человека, Терри Китинга. Я смутно припомнила, что так звали мальчика, учившегося классом старше нас в школе Святого Эдмунда. Как выяснилось, Дэн и Терри – двоюродные братья. Они связались со мной, потому что им тоже не давало покоя убийство Кэтлин Ломбардо, но по другим, гораздо более личным причинам. В письме Дэн поздоровался, спросил, как я живу, и сразу после этого перешел к делу.
«Ты знала, что Кэтлин нашли несколько ребят – учеников школы Святого Эдмунда?» – писал он.
Случившееся напугало и потрясло их. Дэн написал, что они часто говорили об этом – главным образом потому, что общепринятая версия того, что случилось с Кэтлин в тот страшный вечер, по их мнению, была ошибочной. Им казалось, они знают, кто ее убил.
В сущности, тем вечером они столкнулись с убийцей.

 

Терри и Дэн – не просто двоюродные братья: они выросли в одном доме. Семья Дэна жила на первом этаже, Терри – на втором, а их бабушка – на третьем. Мы с Терри обозреваем заднюю часть старого дома, стоя в переулке.
– Сколько же человек здесь помещалось? – спрашиваю я у Терри. Площадь дома – самое большее три тысячи квадратных футов.
– Одиннадцать детей, пятеро взрослых, – отвечает он.
Дэн и Терри, разница в возрасте между которыми всего один год, были и остаются близкими друзьями.
– То лето стало для нас настоящим переходным периодом, – говорит Терри. – Иногда мы крали пиво и напивались. Или просто болтались по округе, как в детстве. – Он указывает на бетонный блок у гаража на заднем дворе. – Помню, в тот вечер мы играли то ли в хоккей, то ли в баскетбол.
Компания состояла из Терри, Дэнни, младшего брата Дэнни Тома и двоих друзей из второго класса, Майка и Даррена. Время близилось к десяти вечера. Кто-то предложил сгонять по переулку к «Белой курице» – магазинчику на улице Юклид, расположенному примерно в полутора кварталах. В «Белую курицу» друзья наведывались постоянно, иногда по три-четыре раза в день – за «Кит-Катом» или колой.
Мы с Терри направляемся к северу от дома. В детстве в этом переулке он провел столько времени, что легко замечает любые, даже самые незначительные перемены.
– В тот вечер здесь было темнее, – говорит он. – Почти как в пещере. И ветки свисали ниже. – Его внимание привлекает незнакомое растение за соседним домом.
– Бамбук! – определяет он. – Прикинь?
Примерно в пятидесяти футах от пересечения переулка с Плезант-стрит Терри останавливается. Стайка мальчишек подросткового и почти подросткового возраста, занятых пустой болтовней, – а Терри вспоминает, что именно этим они и были тогда заняты, – может здорово расшуметься. Ради развлечения они дурачились как могли. Это место Терри постоянно вспоминает. Если смотреть прямо вперед, виден вход в переулок на противоположной стороне улицы.
– Если бы мы присмотрелись, то увидели бы, как она пробежала мимо, – говорит Терри. – И как он схватил ее.
Мы переходим улицу к уголку за домом номер 143 по Саут-Уэсли-авеню. Пятеро мальчишек шли одной шеренгой, плечом к плечу. Терри помнит, что Дэнни шагал справа от него. Он кладет руку на ограду возле гаража и стучит по ней.
– Кажется, ограда та же самая, только тогда она была выкрашена в красный цвет, – говорит Терри.
Тогда ему показалось, что возле мусорных баков валяется скатанный в рулон ковер. Ноги Кэтлин были очень бледными, и в темноте Терри принял их за светлый ковер. А потом Дэнни, который находился к ней ближе всех, закричал: «Это труп!»
Мы с Терри во все глаза смотрим на пятачок возле гаража, где лежала на спине Кэтлин. Сразу же стало ясно, что у нее перерезано горло. Лужа крови растеклась вокруг ее ног. Воняло ужасно. Наверное, кишечными газами, предполагает Терри. Даррен, которого Терри называет «впечатлительным ребенком», медленно пятился к противоположному гаражу, схватившись руками за голову и собираясь удрать. Том бросился к задней двери ближайшего дома, зовя на помощь.
Следующий эпизод общепринятой версии убийства Кэтлин Ломбардо отличается от того, что помнят Терри и Дэн. По их утверждению, Кэтлин была еще жива, но умерла через несколько минут после того, как они ее нашли, и до того, как место преступления наводнила полиция. Им помнится, как детективы говорили, что они должны были столкнуться с тем человеком.
Они запомнили человека, который вышел из переулка почти в тот же момент, как они нашли Кэтлин. Человек был рослым, похожим на индуса, одет в льняную рубашку, расстегнутую до пупа, шорты и сандалии.
– Что здесь случилось? – спросил он. По словам Терри, в сторону трупа незнакомец даже не взглянул.
– Кого-то ранили. Надо позвонить в полицию, – крикнул Майк незнакомцу.
Тот покачал головой.
– У меня нет телефона, – сказал он.
В суматохе последовательность событий забылась. Терри помнит, как подкатила патрульная машина со скептически настроенным усатым полицейским в форме за рулем, который язвительно спросил: «Ну и где же труп?» Помнит, как изменился его тон и как поспешно он запросил подкрепление по рации, едва увидев Кэтлин. Помнит, как напарник полицейского, парень помоложе, может, даже стажер, наклонился, держась сбоку за машину, и его вырвало.
Он помнит, как раскачивался из стороны в сторону Даррен, все еще схватившись за голову, стоя у гаража. А потом отовсюду нахлынули огни и звуки сирен – такого Терри больше ни разу не видел ни до, ни после.
Спустя семь лет кто-то подвозил Терри на концерт в одной машине с Томом Макбрайдом, который жил в нескольких шагах от места убийства. В детстве Терри и Том враждовали, как обычно бывает, когда мальчишки толком незнакомы и ходят в разные школы. Терри говорит, что, хоть Том и учился в «публичке» – так в католической школе называли бесплатную среднюю школу, – но оказался классным парнем. Они проболтали весь вечер.
– Это не ты был с теми пацанами, которые нашли труп? – спросил Том.
Терри кивнул, а Том прищурился.
– Мне всегда казалось, что ее убил сосед.
Терри отчетливо вспомнился мужчина в расстегнутой льняной рубашке и то, как он старался не смотреть на труп Кэтлин. И как спросил, что у них случилось, хотя и так было понятно, что произошло нечто ужасное.
У Терри похолодело в животе.
– Как он выглядел? – спросил Терри.
Том описал его: рослый, из Индии. Жуткий тип.
– Так он же был там, когда мы ее нашли! – воскликнул Терри.
Том побледнел. Не мог поверить своим ушам. Он отчетливо помнил, как в суматохе, когда нашли труп, этот сосед, который выглядел так, словно только что принял душ и был одет в халат, вышел из задней двери своего дома посмотреть на полицейские машины. Он повернулся к Тому и его родным, которые тоже вышли на свою заднюю веранду.
– Он сказал что-нибудь? – спросил Терри.
Том кивнул.
– Он спросил: «Что здесь случилось?»

 

Убийцу Кэтлин так и не нашли. А обломки ее разбитого «Уокмена», которые я подобрала на месте преступления, бренчат у меня в голове тридцать лет спустя, когда я веду взятый напрокат автомобиль по Кэпитол-авеню в Сакраменто. Я еду на восток, в направлении от центра, до пересечения с бульваром Фолсом. Сворачиваю на Фолсом, миную Калифорнийский университет в Сакраменто и Психиатрический центр Саттера, пустые участки, заросшие кустами, и попадающиеся там и сям дубы. Параллельно справа проходит Золотая линия – скоростная трамвайная система от делового центра до Фолсома протяженностью двадцать пять миль. Это историческая линия. Когда-то эти рельсы были частью железной дороги долины Сакраменто, построенной в 1856 году, – первой железной дороги на паровой тяге, соединившей город с поселками рудокопов в горах Сьерра-Невады. Пересекая Брэдшоу-роуд, я замечаю вывески «Ломбард» и «6 покет спортс бар». На противоположной стороне – нефтяные цистерны за забором из ржавой сетки-рабицы. Я на месте. Здесь все и началось – в городе Ранчо-Кордова.
Назад: Голливуд, 2009 год
Дальше: Сакраменто, 1976–1977 годы