Глава 68

Несколько недель Кунте казалось, что Белл ведет себя очень необычно. Она стала неразговорчивой, хотя и не злилась. Порой она бросала на него странные взгляды, а когда он смотрел на нее, тяжело вздыхала. Она стала загадочно улыбаться, качаясь на кресле. Порой даже что-то напевала. А потом как-то раз, когда они задули свечи и легли в постель, она сжала руку Кунты и осторожно положила ее себе на живот. Что-то внутри нее двигалось под его рукой. Кунта чуть с ума не сошел от радости.

После этого он даже не замечал, куда едет. Масса мог бы перехватить у него поводья и править с заднего сиденья, и он этого не заметил бы. Он представлял, как Белл в каноэ плывет по болонгу на рисовые поля, а за спиной ее дремлет его сын. Кунта думал о множестве важных для первенца вещей – точно так же, как перед его рождением думали Бинта и Оморо. Он, как и они, и многие другие в Джуффуре, клялся себе, что научит своего сына быть настоящим мужчиной, какие бы испытания и опасности ни поджидали его в земле тубобов. Потому что отец должен быть огромным деревом для своего сына. Девочки просто едят пищу, пока не вырастут – а потом они выйдут замуж и покинут семью. Девочками занимались матери. А сын будет хранителем семейного имени и славы. Когда родители состарятся и ослабеют, именно правильно воспитанный сын будет заботиться о них.

Беременность Белл увела Кунту еще дальше в Африку, чем разговоры с седым африканцем в Энфилде. Как-то вечером он совершенно забыл о присутствии Белл, занявшись подсчетом камешков в своей фляге. С изумлением он обнаружил, что не видел родной земли двадцать два с половиной дождя. Но чаще всего по вечерам Белл без умолку что-то рассказывала, а он слушал ее, не понимая, и смотрел куда-то в пустоту.

– Он весь в своей Африке, – жаловалась Белл тетушке Сьюки.

Все чаще Белл поднималась и тихо выходила, бормоча что-то себе под нос, а Кунта этого даже не замечал. И она ложилась спать одна.

Вот таким вечером, примерно через час после того, как Белл ушла спать, Кунта вдруг услышал стоны из спальни. Неужели уже пришло время? Вбежав в комнату, он увидел, что Белл спит и со стонами мечется во сне. Он наклонился, чтобы коснуться ее щеки, она проснулась и резко села на кровати. Белл была вся в поту, дыхание ее прерывалось.

– О Господи, я до смерти перепугалась за этого младенца в моем животе! – сказала она, обняв Кунту.

Кунта не понял, пока она не рассказала про свой сон. Ей снилось, что белые люди устроили игру на вечеринке и призом в ней должен был стать следующий черный ребенок, который родится на плантации массы. Белл была так напугана, что Кунте пришлось утешать ее и твердить, что масса Уоллер никогда не сделал бы ничего подобного. Ему удалось ее успокоить. Они вместе легли в постель, и она наконец заснула.

Но Кунта заснуть не мог. Он лежал и думал, что слышал о подобном: еще неродившихся черных младенцев дарили друг другу, ставили на кон в карточной игре и петушиных боях. Скрипач рассказывал ему такую историю: умирающий масса, хозяин беременной пятнадцатилетней девушки Мэри, завещал первых пять ее младенцев по одному каждой из пяти своих дочерей. Он слышал, как черных детей отдавали в заклад и кредиторы заявляли свои права на них, когда они еще были в животе матерей. Должники продавали младенцев, чтобы получить наличность. Кунта знал, что на аукционе рабов в Спотсильвании за здорового черного младенца шести месяцев от роду (то есть когда становилось ясно, что он выживет) просили около двухсот долларов.

Он не мог избавиться от этих мыслей, когда через три месяца Белл со смехом сказала ему, что любопытная мисси Анна решила узнать, почему это у кухарки так вырос живот.

– Я сказала мисси Анне, что поставила большой пирог в печь!

Кунте очень трудно было скрыть от Белл свое раздражение из-за того, что она с такой любовью и вниманием относилась к этой избалованной куколке. Ему она казалась самой обычной, ничем не выделяющейся из общей массы белых хозяев, которых он видел во множестве больших домов. Теперь, когда у Белл появится собственный – и его! – ребенок, ему неизбежно придется думать о том, что первенец Кунты и Белл Кинте будет «играть» с тубобскими детьми, которые вырастут и станут его хозяевами – а порой даже отцами его собственных детей. На многих плантациях Кунта видел детей рабов, которые по цвету почти не отличались от хозяев – да и похожи были на них как две капли воды. И это было неудивительно – ведь именно хозяева были их отцами. Кунта не мог позволить, чтобы такое случилось с Белл. Он поклялся, что скорее убьет массу, чем станет одним из тех мужчин, которые спокойно растят светлых детей своих жен и даже не жалуются на это, потому что за любое слово их могут жестоко выпороть, а то и убить.

Кунта вспоминал, что светлых рабынь на аукционах продавали за большие деньги. Он видел это и много раз слышал, для чего их покупали. Он вспоминал истории о светлых мальчиках – о том, как они таинственно исчезали и больше их никто не видел. И все потому, что хозяева боялись, что они могут вырасти почти белыми людьми, сбежать туда, где их никто не знает, и передать свою черную кровь белым женщинам. Каждый раз, когда Кунта думал о смешении крови, он благодарил Аллаха за то, что они с Белл точно знают, что их мальчик будет черным – и в этом проявится милость и воля Его.

Схватки начались ранним вечером в сентябре 1790 года. Но Белл не позволила Кунте сразу побежать за массой, который сказал, что сам будет принимать роды. При каждой схватке Белл откидывалась на постель и скрипела зубами, чтобы не кричать. Она сжимала руку Кунты сильнее любого мужчины.

Во время короткого перерыва между схватками Белл повернула к Кунте покрытое потом лицо.

– Я должна тебе что-то сказать прямо сейчас. У меня уже было двое детей, очень давно, прежде чем я попала сюда. Мне тогда было шестнадцать лет.

Кунта изумленно смотрел на измученную Белл. Нет, он все равно женился бы на ней, но она не сказала этого раньше, и он чувствовал себя преданным. Набравшись сил между схватками, Белл рассказала ему о двух своих дочерях, с которыми ее разлучили, продав на другую плантацию.

– Они были совсем еще крошками. – Белл заплакала. – Одна только начала ходить, а второй исполнился годик.

Она хотела сказать что-то еще, но вспышка боли заставила ее замолчать и вцепиться в руку Кунты. Когда боль ослабела, она подняла на него глаза, полные слез, и, поняв его настроение, сказала:

– Не думай, их отцом не был ни масса, ни надсмотрщик. Это был обычный ниггер моего возраста, он работал в поле. Вот так…

Схватки начались снова, быстрее, чем раньше. Белл впилась ногтями в ладонь Кунты, разинув рот в беззвучном крике. Кунта побежал за сестрой Мэнди. Он колотил в дверь и хрипло звал ее, а потом со всех ног бросился к большому дому. Масса Уоллер по его стуку и крикам все понял.

– Сейчас буду! – коротко сказал он.

Слушая, как приглушенные стоны переходят в крики, разрывающие тишину ночи, Кунта забыл о том, что сказала ему Белл. Ему хотелось быть рядом с ней в эту минуту, но он был рад, что сестра Мэнди, которая пришла помогать доктору, прогнала его. Он сидел на корточках у дверей, пытаясь представить, что происходит внутри. В Африке он почти ничего не знал о деторождении, потому что это считалось женским делом. Но слышал, что женщины рожали ребенка, стоя на коленях на расстеленной на полу ткани, а потом садились в бадью с водой, чтобы смыть кровь. Неужели и в этой хижине все происходит так? Кунта подумал, что далеко отсюда, в Джуффуре, Бинта и Оморо стали бабушкой и дедом. Ему было грустно думать, что они никогда не увидят своего внука, а он – их. Они даже не узнают, что у него родился сын.

Услышав первые резкие крики младенца, Кунта подскочил на месте. Через несколько минут из хижины вышел озабоченный масса.

– Ей пришлось нелегко, – сказал он. – Ей же сорок три года. Но через пару дней с ней будет все хорошо. – Он указал на дверь хижины: – Дай Мэнди время немного убраться, а потом входи и посмотри на свою девочку.

Девочку?! Кунта никак не мог свыкнуться с этой мыслью, но тут в дверях появилась сестра Мэнди и с улыбкой поманила его к себе. Пройдя через комнату, он откинул шторку на двери спальни – и увидел их. Он осторожно подошел к Белл, половица скрипнула под его ногой. Белл открыла глаза и слабо улыбнулась. Он взял ее за руку. Кунта не мог оторвать глаз от крохотного младенца рядом с ней. Ребенок был почти таким же черным, как и он, и личико у него было абсолютно как у мандинго. Хотя это была девочка – такова была воля Аллаха, – но это был его ребенок. И Кунта испытал прилив гордости и радости от осознания того, что кровь Кинте будет течь в веках, как могучая река, из поколения в поколение.

Стоя у постели Белл, Кунта думал, какое имя дать своему ребенку. Хотя он прекрасно знал, что не может просить у массы восемь дней выходных для выбора имени, как это принято в Африке, ему было понятно, что этот вопрос требует долгих и серьезных размышлений. Ведь имя ребенка оказывает влияние на то, каким человеком он станет. Но тут ему стало ясно, что, какое бы имя он ни дал своей дочери, ее всегда будут называть по фамилии массы, и эта мысль привела его в такую ярость, что Кунта поклялся перед Аллахом, что его дочь вырастет, зная свое настоящее имя.

Не говоря ни слова, он резко повернулся и вышел. Рассвет еще только начинался. Кунта отошел подальше и стал расхаживать вдоль изгороди, где впервые начал ухаживать за Белл. Ему нужно было подумать. Он помнил, что Белл рассказала ему о величайшем страдании своей жизни – ее продали и оторвали от двух маленьких девочек. И теперь Кунта искал имя на языке мандинго, чтобы оно отражало самое сильное желание Белл – никогда больше не пережить такой утраты. Ему нужно было имя, которое смогло бы защитить его дочь. И вдруг он вспомнил! Он снова и снова мысленно повторял это слово. Очень трудно было удержаться, чтобы не произнести его вслух, даже для самого себя. Он знал, что делать этого нельзя. Но это именно то, что нужно! Обрадованный такой удачей, Кунта поспешил от изгороди к хижине.

Но когда он сказал Белл, как хочет назвать ребенка, она стала возражать гораздо энергичнее, чем можно было ожидать от женщины в таком состоянии.

– Что за спешка с именем? Как ты хочешь ее назвать? Мы с тобой еще даже не говорили об имени!

Кунта знал, какой упрямой может быть Белл, если она что-то вбила себе в голову. Поэтому постарался сдержать гнев и подобрать нужные слова, чтобы объяснить, что есть традиции, которые нужно уважать, есть порядок действий в именовании ребенка. А главная традиция – это то, что имя выбирает только отец, и он может никому не говорить его, пока не откроет самому ребенку. Только так будет правильно. Он твердил, что имя нужно дать быстрее, потому что масса может принять решение за них.

– Теперь я понимаю! – сказала Белл. – Вы, африканцы, только и делаете, что устраиваете всем неприятности. Этот ребенок не получит языческого имени!

Кунта в ярости выскочил из хижины и сразу же наткнулся на тетушку Сьюки и сестру Мэнди, которые направлялись к ним с кипой полотенец и кастрюлями с горячей водой.

– Поздравляем, брат Тоби. Мы идем помочь Белл.

Но Кунта лишь что-то буркнул под нос и убежал. Рабочий по имени Като шел звонить в утренний колокол. Черные стали выбираться из хижин, с ведрами потянулись за водой к колодцу, чтобы умыться перед завтраком. Кунта быстро свернул на дорожку, ведущую к амбару, чтобы оказаться как можно дальше от этих черных язычников, которых тубобы научили сжиматься от страха при любом упоминании Африки – а ведь она была их родиной.

В пустом амбаре Кунта накормил, напоил и обтер лошадей. Почувствовав, что масса должен уже завтракать, он самым длинным путем пошел к кухне большого дома и спросил у заменявшей Белл тетушки Сьюки, понадобится ли сегодня экипаж. Тетушка Сьюки явно не хотела с ним разговаривать. Она лишь покачала головой и вышла из комнаты, даже не предложив ему еды. Кунта захромал обратно к амбару, гадая, что же Белл сказала тетушке Сьюки и сестре Мэнди и о чем они будут сплетничать с черными женщинами. Впрочем, он твердил себе, что ему это неважно.

Ему нужно было чем-то заняться. Он не мог больше оставаться в амбаре. Кунта вышел на улицу, держа в руках упряжь, и принялся убивать время, как обычно, смазывая ее маслом и полируя. Без этого можно было обойтись – он делал это всего две недели назад. Кунте хотелось вернуться в хижину, чтобы увидеть ребенка – и даже Белл, – но стоило ему подумать об этом, как гнев вскипал в его душе. Надо же, жена Кинте хочет, чтобы ее ребенок носил тубобское имя! Ведь это первый шаг к самоотречению и презрению!

Около полудня Кунта увидел, как тетушка Сьюки несет Белл горшок с какой-то едой – наверное, это суп. Только тут он понял, как проголодался. Через несколько минут зашел за амбар, где под соломой был сложен только что собранный сладкий картофель, выбрал четыре клубня помельче и, преисполненный жалости к самому себе, съел их сырыми, чтобы утолить голод.

Солнце уже село, когда Кунта решился вернуться домой. Он открыл дверь и вошел. Из спальни не доносилось ни звука. Наверное, Белл спит, решил он, наклоняясь, чтобы зажечь на столе свечу.

– Это ты?

Раздражения в голосе Белл он не почувствовал. Что-то проворчав себе под нос, поставил свечу на стол, отдернул занавеску и вошел в спальню. В тусклом свете свечи увидел, что Белл настроена так же решительно, как и он.

– Послушай, Кунта, – сказала она, решив не тратить даром времени. – Нашего массу я знаю лучше, чем ты. Если ты разозлишь его этими африканскими штучками, он продаст нас троих на следующем аукционе, не задумавшись!

Кунта изо всех сил пытался сдержаться. Он искал слова, которые заставили бы Белл понять его абсолютную решимость. Каков бы ни был риск, его ребенок не будет носить имя тубобов. И имя свое его дочь получит должным образом.

Белл совершенно не нравился настрой Кунты. Еще больше ее страшило то, что он может сделать, если она откажется. В конце концов Белл с явной неохотой сдалась.

– Какое там вуду ты затеял? – с сомнением спросила она.

Когда он рассказал, что просто хочет ненадолго вынести ребенка на улицу, Белл велела дождаться, пока девочка не проснется и она ее не покормит, чтобы малышка не была голодной и не плакала. Кунта сразу же согласился. Белл сказала, что ребенок не проснется еще два часа, а к этому времени все рабы уже уснут, и никто не увидит, какое мумбо-юмбо Кунта собирается устроить. Хоть Белл этого и не показывала, но была очень зла на Кунту за то, что он не дал ей самой выбрать имя для дочери, которую она родила в таких муках. А еще она боялась, что Кунта выберет чисто африканское, запретное имя. Впрочем, она была уверена, что потом сможет устроить все по-своему, нужно только дождаться.

Около полуночи Кунта вышел из хижины, держа на руках свою маленькую дочь, закутанную в одеяльце. Он шел и шел, пока не оказался достаточно далеко. Рабские хижины не должны были омрачить то, что сейчас произойдет.

И вот там, под луной и звездами, Кунта поднял свою дочь вверх, развернул ее так, чтобы правое ушко касалось его губ. И тогда медленно и четко он трижды прошептал в ее ушко на языке мандинго:

– Твое имя – Киззи. Твое имя – Киззи. Твое имя – Киззи.

Все было сделано так, как делали все предки Кинте, как получил имя он сам. Точно так же маленькую девочку назвали бы, если бы она родилась в землях своих предков. Его дочь первой узнала, кто она такая.

Кунта чувствовал, как Африка пульсирует в его венах – и передается от него ребенку, плоти от плоти его и Белл. Он пошел дальше. Потом снова остановился, приподнял уголок одеяла, закрывавший маленькое личико девочки. Он повернул ребенка так, чтобы ему было видно небо, и произнес вслух на мандинго:

– Узри, вот то, что больше тебя, единственное в мире.

Когда Кунта с ребенком вернулся в хижину, Белл сразу же вы-хватила дочку из его рук. Лицо ее было омрачено страхом и обидой. Она развернула одеяльце и осмотрела девочку с головы до ног, не зная, что ищет, и надеясь, что ничего не найдет. Довольная, что Кунта не сделал ничего невероятного – по крайней мере, заметного, – она уложила ребенка в постель, вернулась в большую комнату, села напротив Кунты, сложила руки на коленях и спросила:

– Ну а теперь скажи мне.

– Что сказать?

– Имя, Африканец! Как ты ее назвал?

– Киззи.

– Киззи! Никто в мире не слышал такого имени!

Кунта объяснил, что на мандинго имя Киззи означает «сиди здесь» или «останься тут», а значит, этого ребенка никогда не продадут – и Белл не придется расстаться с ним, как она рассталась со своими дочками.

Белл была непреклонна.

– У нас будут неприятности! – твердила она.

Но почувствовав, как в Кунте закипает гнев, она поняла, что лучше будет уступить. Белл вспомнила, что мать рассказывала ей про бабушку, которую звали Кибби, – почти так же. В конце концов, именно это можно будет сказать массе, если он что-то заподозрит.

На следующее утро Белл изо всех сил старалась выглядеть спокойной, когда масса зашел ее проведать, – даже заставила себя рассмеяться, называя хозяину имя ребенка. Он заметил, что имя странное, но ничего не имел против. Когда он вышел из хижины, Белл вздохнула с облегчением. Вернувшись в большой дом, масса Уоллер раскрыл тяжелую черную Библию, которая лежала в запертом ящике в гостиной, нашел страницу, посвященную записям о плантации, окунул перо в чернильницу и четким почерком записал: «Киззи Уоллер, родилась 12 сентября 1790 года». Теперь можно было отправляться к пациентам – Кунта уже ждал его в экипаже.