Глава 64

Несколько дней, когда Кунта не возил куда-то массу, он тщательно полировал экипаж. Кунта работал возле амбара у всех на виду, чтобы никто не сказал, что он снова замкнулся в себе. Но в то же время работы было так много, что у него не оставалось времени на разговоры со Скрипачом и садовником – он все еще злился на них за сказанное о нем и Белл.

Кроме того, такая работа давала ему возможность разобраться в своих чувствах к Белл. Когда Кунта начинал думать о чем-то, что ему в ней не нравилось, тряпка его яростно полировала кожу. Когда же он вспоминал что-то привлекательное, движения его становились более медленными и чувственными. Порой он даже останавливался, вспомнив что-то особенно хорошее. Сколько бы недостатков у Белл ни было, Кунта вынужден был признать, что она всегда старалась делать ему только хорошее. Он был уверен, что именно Белл посоветовала массе сделать его кучером. Он не сомневался, что Белл имеет больше влияния на массу, чем кто бы то ни было на плантации – и даже больше, чем все они вместе. Она умела делать это тонко и незаметно. Кунта вспоминал множество мелочей. Он вспомнил, как еще в бытность его садовником Белл заметила, что он часто трет глаза. Глаза действительно зудели, и это сводило его с ума. Не говоря ни слова, она пришла в сад с какими-то широкими листьями, на которых еще блестела роса. Она приложила листья к его глазам, и вскоре зуд прошел.

Но все это не заставило Кунту забыть о недостатках Белл. Он сразу же напоминал себе о них, и его тряпка начинала двигаться с удвоенной скоростью. Больше всего его раздражала ее отвратительная привычка курить трубку с табаком. Еще более сомнительной была ее манера танцевать на праздниках черных. Кунта не считал, что женщины не должны танцевать или должны делать это более сдержанно. Его беспокоило другое. Белл так входила в раж, что начинала весьма странно трясти задом – наверное, поэтому Скрипач и садовник так и сказали про нее. Зад Белл, конечно, его не касался, но ему хотелось, чтобы она проявляла больше уважения к себе самой – и была более сдержанной в отношениях с ним и другими мужчинами. Ее речь казалась Кунте даже хуже, чем речь старой Ньо Бото. Он не возражал против ее замечаний. Но ей следовало держать их при себе или делиться ими с другими женщинами, как это делали в Джуффуре.

Закончив полировать экипаж, Кунта принялся за чистку кожаной упряжи. За этой работой он почему-то вспомнил стариков из Джуффуре, которые вырезали разные вещи из дерева. Они наверняка превратили бы колоду, на которой он сидел, во что-то красивое. Он вспомнил, как тщательно они выбирали, а потом изучали кусок дерева, прежде чем коснуться его своими инструментами.

Кунта поднялся и опрокинул колоду набок, распугав обитавших под ней жуков. Тщательно изучив оба конца колоды, он покатал ее туда и сюда, обстукивая в разных местах железной палкой. Везде он слышал одинаковый ровный звук. Он понял, что это отличный кусок дерева, который здесь используется только для того, чтобы на нем сидеть. Наверное, кто-то принес его давным-давно, а потом про него забыли. Осмотревшись вокруг и убедившись, что его никто не видит, Кунта быстро откатил колоду в свою хижину, установил ее в углу, закрыл дверь и начал работать.

Вечером Кунта привез массу домой из города – ему казалось, что эта поездка длится целую вечность. Он даже ужинать за общим столом не стал – так ему хотелось осмотреть колоду повнимательнее. Еду он забрал с собой в хижину. Не обращая внимания на то, что он ест, Кунта сел на пол перед колодой и стал внимательно рассматривать ее в мерцающем свете свечи. Мысленно он видел ступку и пестик, сделанные Оморо для Бинты, и с тех пор мать толкла кукурузу только в этой ступке.

Кунта твердил себе, что занимается этим только для того, чтобы убить свободное время, когда масса Уоллер никуда не ездит. Он начал обтесывать колоду острым тесаком, придавая ей округлую форму ступки для помола кукурузы. На третий день молотком и резцом он выдолбил ступку изнутри – тоже очень грубо. А после этого принялся орудовать ножом. Через неделю Кунта с удивлением заметил, какими гибкими стали его пальцы. Он вспомнил, что не видел, чтобы старики из его деревни вырезали какие-то вещи дольше двадцати лун.

Закончив обработку внутренней и внешней поверхностей ступки, Кунта нашел прочную ветку, абсолютно ровную, толщиной с его руку. Из нее он быстро сделал пестик. Потом приступил к обработке верхней части ручки. Сначала он скреб ее напильником, потом ножом, а под конец куском стекла.

Законченная ступка и пестик простояли в углу хижины Кунты еще две недели. Он смотрел на них и понимал, что они сделали бы честь кухне его матери. Но теперь, вырезав ступку, он не знал, что делать дальше – по крайней мере, пытался убедить себя в этом. Но как-то утром, даже не задумавшись, Кунта подхватил ступку и пошел в большой дом, чтобы узнать, понадобится ли массе экипаж. Белл из-за ширмы резко ответила, что масса утром никуда не собирается. Кунта дождался, когда она отвернется, поставил ступку с пестиком на ступеньки и поспешил скрыться как можно быстрее. Белл услышала необычный звук и обернулась. Сначала она увидела, как Кунта торопливо ковыляет от дома, и лишь потом заметила на ступеньках ступку с пестиком.

От дверей она смотрела вслед Кунте, пока он не скрылся из виду, а потом уставилась на подарок. Она была поражена. Белл взяла ступку и пестик, принесла их на кухню, изумленно рассмотрела резьбу, а потом заплакала.

Она провела на плантации Уоллеров двадцать два года – и впервые мужчина сделал что-то для нее собственными руками. Белл терзалась чувством вины за свое обращение с Кунтой. Она вспомнила, как странно вели себя в последнее время Скрипач и садовник, слушая ее жалобы на него. Наверное, они все знали. Но она не была уверена, зная, насколько молчаливым и сдержанным может быть этот африканец.

Белл запуталась в собственных чувствах. Она не знала, как ей вести себя, когда после обеда Кунта придет узнать, не собирается ли масса куда-то поехать. Она была рада, что у нее есть время, чтобы собраться с мыслями. А Кунта сидел в своей хижине и чувствовал себя очень странно: он терзался от унижения за свой глупый поступок и в то же время был просто на седьмом небе от счастья. Что заставило его сделать это? Что она по-думает? Кунта трепетал из-за необходимости вернуться на кухню после обеда.

Но час настал, и Кунта заковылял к дому, словно на казнь. Увидев, что ступки с пестиком на ступеньках нет, он обрадовался и испугался одновременно. Приоткрыв дверь, Кунта увидел, что Белл поставила их на пол у порога, словно не поняв, зачем он оставил их здесь. Когда он постучал, Белл повернулась, как будто не заметив его появления. Она старалась казаться абсолютно спокойной, когда открывала дверь и впускала его. Плохой знак, подумал Кунта – Белл не открывала ему дверь уже несколько месяцев. Но ему хотелось войти, хотя он никак не мог решиться сделать первый шаг. Застыв на месте, Кунта спокойно спросил про массу, а Белл, скрыв свою обиду и смятение, так же спокойно ответила, что масса не собирается никуда ехать после обеда. Кунта повернулся, чтобы уйти, и тут Белл добавила:

– Он целый день пишет письма.

Все, что можно было сказать, вылетело у нее из головы, и она смогла лишь невнятно пробормотать:

– Что это? – указывая на ступку с пестиком.

Кунте сквозь землю захотелось провалиться. Но он собрался с силами и почти сердито ответил:

– Чтобы ты толкла кукурузу.

Белл не могла отвести от него глаз. Смешанные чувства были написаны на ее лице. Решив, что повисшая пауза – хороший повод, чтобы уйти, Кунта повернулся и зашагал прочь, не говоря ни слова. Белл почувствовала себя полной дурой.

Следующие две недели они лишь здоровались и совсем не разговаривали. Потом Белл дала Кунте кусок кукурузного хлеба. Невнятно поблагодарив, он вернулся в свою хижину и съел хлеб, еще горячий и пропитанный маслом. Он был глубоко тронут. Почти наверняка она испекла его из кукурузы, которую толкла в подаренной ступке. Но еще до этого Кунта решил, что с Белл нужно поговорить. Встретившись с ней после обеда, он заставил себя сказать фразу, которую долго репетировал и заучивал наизусть.

– Мне хочется перемолвиться с тобой словечком после ужина.

Белл мгновенно парировала:

– Мне все равно! – и тут же пожалела.

К ужину Кунта окончательно себя истерзал. Почему она так сказала? Действительно ли ей все равно? Или она просто делает вид? А если ей все равно, то почему она испекла ему хлеб? Он бы с радостью разделил его с ней. Но ни он, ни Белл не помнили, где договорились встретиться. В конце концов Кунта решил, что Белл ждет его у своей хижины. Но в глубине души он надеялся, что масса Уоллер получит какой-нибудь срочный вызов. Когда оказалось, что ехать никуда не надо и откладывать разговор больше невозможно, он сделал глубокий вдох, открыл дверь хижины и как ни в чем не бывало зашагал к амбару. Из амбара он вышел, крутя в руках набор упряжи – чтобы каждый, кто встретит его, сразу же понял, что он тут делает. Кунта пошел к хижине Белл. Убедившись, что рядом никого нет, он очень тихо постучал.

Дверь открылась почти в тот же момент, когда его пальцы коснулись дерева. Белл сразу же вышла. Посмотрев на упряжь, потом на Кунту, она ничего не сказала. Он тоже промолчал. Белл молча пошла к изгороди, он следовал в шаге за ней. Взошел полумесяц. В его бледном свете они шли, не говоря ни слова. Лиана обвилась вокруг его левой ноги, и Кунта споткнулся, коснувшись плеча Белл. Он сразу же отпрянул. Судорожно подыскивая, что можно сказать, Кунта ловил себя на мысли, что лучше бы ему идти с садовником или Скрипачом – с кем угодно, только не с Белл.

Первой нарушила молчание она:

– Белые люди говорят, что генерал Вашингтон будет президентом.

Кунта хотел спросить, что это значит, но не стал, рассчитывая, что она будет говорить и дальше.

– А еще один масса по имени Джон Адамс станет вице-президентом, – продолжила Белл.

Кунта почувствовал, что должен хоть что-то сказать, чтобы поддержать разговор.

– Вчера я возил массу к его брату, повидать девочку.

Сказав это, он сразу же почувствовал себя очень глупо – ведь Белл это было прекрасно известно.

– Господи, как он любит этого ребенка! – сказала Белл, тоже чувствуя себя глупо, потому что всегда говорила одно и то же про маленькую мисси Анну. Снова повисла пауза, но Белл решительно продолжила: – Не знаю, много ли тебе известно о брате массы. Он чиновник в округе Спотсильвания, но у него никогда не было такого ума, как у нашего массы. – Она еще немного помолчала и добавила: – Я внимательно слушаю все, что говорят. Я знаю гораздо больше, чем вы все думаете.

Белл искоса посмотрела на Кунту.

– Мне никогда не нравился этот масса Джон. Думаю, и тебе тоже. Но ты должен знать одну вещь – я никогда тебе этого не говорила. Это не он отрубил тебе ступню. Он страшно разозлился на эту белую шваль, которая так с тобой поступила. Он нанял их, чтобы они выследили тебя со своими собаками, но они заявили, что ты пытался убить одного из них камнем. – Белл помолчала. – Я, как вчера, помню, как шериф Брок привез тебя к нашему массе. – В лунном свете Белл смотрела на Кунту. – Масса сказал, что ты того и гляди помрешь. Он так взбесился, когда масса Джон сказал, что такой ты ему не нужен. Он поклялся, что выкупит тебя у него. И сделал это. Я видела, за что он тебя купил. У него был большой участок, который он отдал брату вместо денег. Это большая ферма с прудом, где поворачивает дорога. Ты постоянно там ездишь.

Кунта сразу же вспомнил эту ферму. Пруд буквально встал у него перед глазами.

– Но все это неважно, потому что все Уоллеры очень близки, – продолжала Белл. – Их семья – одна из старейших в Вирджинии. Даже в Англии их семья была очень уважаемой, пока они не пересекли большую воду, чтобы поселиться здесь. Все они сэры, все принадлежат к англиканской церкви. Один из них писал стихи – масса Эдмунд Уоллер. Первым приехал его младший брат. Я слышала, что ему было всего восемнадцать. Масса говорил, что король Карл Второй даровал ему большой участок земли там, где сейчас находится округ Кент.

Белл говорила, и они шли гораздо медленнее. Кунте было очень приятно слушать ровную речь Белл, хотя почти все, о чем она говорила, он уже знал от семейных кухарок Уоллеров. Впрочем, он никогда ей об этом не сказал бы.

– Этот Джон Уоллер женился на мисс Мэри Кей. И они построили большой дом в Энфилде, куда ты возишь массу к его родителям. И у них родились три мальчика. Джон-второй, младший, был очень умным. Он знал законы и стал шерифом, потом заседал в Палате представителей. Он помогал основать Фредериксберг и создать округ Спотсильвания. Он и его миссис Дороти построили Ньюпорт. И у них было шестеро детей. Так Уоллеры жили и растили детей, их дети выросли, и у них тоже появились дети. Наш масса и другие Уоллеры, живущие поблизости, – это еще не все. Лишь малая часть. Они очень уважаемые люди – шерифы, проповедники, чиновники, представители, доктора, как масса. Многие Уоллеры участвовали в войне за независимость, пожалуй, что все.

Кунта был так захвачен тем, что говорила Белл, что, когда она остановилась, он очень удивился.

– Нам лучше вернуться, – сказала она. – Если бродить среди этих кустов, утром не проснешься.

Они повернули назад. Белл замолчала. Кунта тоже ничего не говорил. Она поняла, что он не собирается говорить ей то, что у него на уме, и стала болтать обо всем подряд, пока они не дошли до ее хижины. Там она повернулась лицом к нему и замолчала. Он стоял и долго смотрел на нее. Наконец он с трудом выдавил:

– Что ж, уже поздно, ты правильно сказала. Увидимся завтра.

Он пошел прочь, крутя в руках упряжь. Только тут Белл поняла, что он так и не сказал ей, о чем хотел поговорить. Ну и ладно, подумала она, боясь предположить, что это было. Когда-нибудь он все ей скажет.

Белл правильно поступила, решив не спешить. Теперь Кунта стал много времени проводить на ее кухне, а она рассказывала ему про свою работу. Как всегда, говорила она, а он молчал и слушал. Но ей нравилось, что он ее слушает.

– Я узнала, – однажды сказала она ему, – что масса написал в завещании, что если он умрет, так и не женившись, то все его рабы отойдут маленькой мисси Анне. Но если он женится, то нас, рабов, получит его жена, когда он умрет.

Впрочем, все это не слишком беспокоило Белл.

– Здесь немало тех, кто хотел бы заполучить массу, но он больше никогда не вступит в брак. – Она помолчала и добавила: – Так же, как и я.

Кунта чуть вилку не выронил. Он был уверен, что точно расслышал слова Белл. И ему захотелось узнать, была ли Белл замужем, потому что просто невозможно, чтобы такая замечательная женщина была девственницей. Кунта вышел из кухни и отправился к себе. Он знал, что ему нужно все тщательно обдумать.

Две недели прошли в молчании, прежде чем Белл как бы невзначай пригласила Кунту поужинать вместе с ней в ее хижине. Он был так изумлен, что не сразу нашелся, что сказать. Кунта никогда прежде не был наедине с женщиной в ее хижине – только с матерью или бабушкой. Это было неправильно. Но когда он решился что-то сказать, она просто назначила ему время, и на этом разговор закончился.

Кунта тщательно вымылся с головы до ног в железой бадье с жесткой мочалкой и коричневым мылом. Потом вымылся еще раз. А потом еще раз. Затем он вытерся. Начав одеваться, вдруг заметил, что напевает песню родной деревни: «Мандумбе, как красива твоя длинная шея…» Шея Белл не была особо длинной, да и красавицей ее не назовешь, но Кунта чувствовал, что рядом с ней ему хорошо. И он знал, что она чувствует то же самое.

Хижина Белл была самой большой на плантации, и располагалась она ближе всего к хозяйскому дому. Перед хижиной была разбита клумба. Кунта часто бывал на кухне, поэтому безупречный порядок и чистота его не удивили. Белл открыла дверь, и он вошел в уютную, удобную комнату. Он увидел бревенчатую стену, кирпичный дымоход, выходящий на крышу от большого очага, рядом с которым висели блестящие кухонные принадлежности. Кунта заметил, что в хижине Белл не одна, а две комнаты с двумя окнами. Окна имели ставни, которые можно было закрывать, когда шел дождь или становилось холодно. В комнате за шторкой она спала, и Кунта быстро отвел глаза от дверного проема. В центре комнаты, где они находились, стоял продолговатый стол. Белл уже разложила ножи, вилки и ложки. В кувшине стояли цветы из ее сада. В низких глиняных подсвечниках горели две свечи. В концах стола стояли плетеные стулья с высокими спинками.

Белл предложила ему сесть в кресло-качалку возле очага. Кунта сел очень осторожно – он никогда не сидел на таких стульях, но пытался вести себя совершенно естественно, словно приход в хижину Белл был самым обычным делом.

– Я была так занята, что даже не развела огонь, – сказала она.

Кунта сразу же поднялся, радуясь, что можно что-то сделать собственными руками. Чиркнув кремнем по железу, он поджег комок хлопка, который Белл заранее положила на сосновую щепу под дубовыми поленьями. Огонь разгорелся очень быстро.

– Не знаю, как я решилась позвать тебя сюда, – сказала Белл, гремя кастрюлями. – У меня такой беспорядок, и еще ничего не готово.

– Не стоит торопиться из-за меня, – выдавил Кунта.

Но цыпленок с клецками был уже почти готов – Белл отлично знала, что любит Кунта. Накладывая еду, Белл пыталась его разговорить. Но Кунта молчал и только ел. Белл трижды подкладывала ему еду и твердила, что в кастрюле еще что-то осталось.

– Я наелся до отвала, – искренне сказал Кунта.

Несколько минут они обменивались односложными фразами, а потом он поднялся и сказал, что ему пора. Остановившись в дверях, Кунта посмотрел на Белл. Белл смотрела на него. Оба молчали, но потом Белл отвела глаза, а Кунта захромал к своей хижине.

Проснулся Кунта в прекрасном настроении. Он никогда не испытывал такого с момента, как покинул Африку. Но он никому не сказал, почему вдруг стал таким веселым и общительным. Впрочем, говорить и не нужно было. Слухи распространились быстро – все говорили, что на кухне у Белл Кунта улыбается и даже смеется. Сначала Белл приглашала его на ужин раз в неделю, потом два раза. Хотя Кунта думал, что ему стоило бы отказаться, он не мог заставить себя сказать «нет». Белл всегда готовила то, о чем он рассказывал ей. Она выбирала овощи, растущие в Гамбии, – коровий горох, окру, тушеный арахис, ямс, который запекала с маслом.

Чаще всего говорила Белл, но обоих это устраивало. Больше всего она говорила про массу Уоллера, и Кунта не переставал удивляться, как много Белл знает о человеке, рядом с которым он проводит гораздо больше времени, чем она.

– Массе известно много разных вещей, – говорила Белл. – Он доверяет банкам, но хранит деньги и дома. Никто не знает где, только я. Он заботится о своих ниггерах. Он делает для них все, но если кто-то провинится, сразу же продаст его, как продал Лютера.

– Массе важно еще одно, – продолжала Белл. – Он не взял бы светлого ниггера на его место. Ты заметил, что, кроме Скрипача, здесь все ниггеры черные. Масса всем говорит, что думает об этом. Я слышала, как он говорил самым важным людям в нашем округе, тем, у кого много светлых ниггеров, что белые мужчины слишком часто заводят детей от рабынь. А из-за этого белым приходится покупать и продавать собственную кровь, и это нужно прекратить.

Хотя Кунта никогда этого не показывал и аккуратно поддакивал, когда Белл говорила, порой он слушал ее вполуха, занятый собственными мыслями. Однажды, когда она приготовила ему кукурузную лепешку из муки, смолотой в подаренной ступке, Кунта мысленно представил, как она толчет кускус на завтрак в африканской деревне. А Белл стояла у плиты и рассказывала, что рабы жарили эти лепешки на плоских мотыгах, когда работали в поле.

Белл часто давала Кунте что-нибудь вкусное для Скрипача и садовника. Он виделся с ними не так часто, как раньше, но они все понимали. Редкие встречи становились еще более приятными, и Кунта очень ждал этих разговоров. Хотя он никогда не говорил с ними про Белл (а они никогда не спрашивали), по их лицам было понятно, что им все известно – словно он и Белл встречались на большом газоне на глазах у всех. Кунта страшно смущался, но сделать ничего не мог – да и не хотел.

Кунту все больше беспокоили серьезные вопросы, которые ему хотелось обсудить с Белл, но он так и не решался об этом заговорить. Его волновало, что в большой комнате Белл на стене висит портрет светловолосого Иисуса в рамке. Судя по всему, это был какой-то родственник их языческого бога, которого они называли «О Господь». Но все же Кунта решился спросить, и Белл сразу же ответила:

– Все попадают или в рай, или в ад. И куда ты попадешь, это твое дело!

Больше она об этом не говорила. Ответ Белл озадачил Кунту, но в конце концов он решил, что она имеет право на собственную веру, пусть даже и неправильную, а он – на свою. Он рожден с Аллахом, и он умрет с Аллахом – хотя, когда начал встречаться с Белл, у него не хватало времени на регулярные молитвы. Он решил исправиться и надеялся, что Аллах простит его.

Но теперь Кунта многое стал воспринимать спокойнее – и язычников-христиан, которые в конце концов хорошо отнеслись к иноверцу, даже такому непростому, как он. Белл всегда была очень добра к нему, и Кунте хотелось сделать для нее что-то особенное – хотя бы ступку и пестик. Однажды, когда он ехал к массе Джону, чтобы привезти мисси Анну на выходные к массе Уоллеру, Кунта остановился у зарослей камыша, которые давно приметил, и сорвал самые лучшие, какие только смог найти. Дома он расщепил камыши на тонкие волокна, выбрал самые мягкие и светлые кукурузные стебли и несколько дней плел красивый коврик с узором мандинго в центре. Получилось даже лучше, чем он ожидал. Он подарил коврик Белл, когда она в очередной раз позвала его на ужин. Она смотрела на Кунту сияющими глазами.

– На такой коврик никто никогда не наступит! – воскликнула она и убежала в спальню. Через несколько минут она вернулась, держа руки за спиной. – Я хотела подарить тебе это на Рождество, но еще успею сделать что-нибудь другое.

Белл протянула ему пару красивых шерстяных носков – в одном из них лежала мягкая шерстяная подушечка. Ни Кунта, ни Белл не знали, что сказать.

Он чувствовал аромат приготовленной еды – можно было садиться за стол. Но они продолжали смотреть друг на друга, и их охватывало странное чувство. Белл неожиданно взяла его за руку, быстро задула свечи, они вместе прошли за шторку в соседнюю комнату и легли на постель лицом к лицу. Кунте показалось, что он лист, уносимый сильным ветром. Глядя прямо ему в глаза, Белл потянулась к нему, они обнялись. Впервые за тридцать девять дождей своей жизни Кунта держал в объятиях женщину.