Глава 26

– Айиии! Айиии! – разнеслись над деревней счастливые крики женщин.

Люди выскакивали из хижин. Они смеялись, танцевали, хлопали в ладоши, когда ребята из кафо Кунты – и те, кому исполнилось пятнадцать, и кто стал четвертым кафо за время, проведенное в ююо, – на рассвете вошли в ворота деревни. Новоиспеченные мужчины шли медленно, с достоинством (как им казалось). Они не улыбались и не разговаривали – поначалу. Когда Кунта увидел мать, бегущую навстречу, ему захотелось броситься к ней. Он не смог сдержать счастливой улыбки, но заставил себя идти так же размеренно и спокойно. И тут Бинта налетела на него – обхватила за шею, стала гладить ему щеки, шептать его имя со слезами на глазах. Кунта позволил ей ласкать себя лишь на мгновение, а потом отстранился – теперь он был мужчиной. Но постарался показать: он поступил так, только чтобы лучше рассмотреть завывающий комочек, привязанный к спине матери. Потянувшись к ней, он взял младенца обеими руками.

– Это мой брат Мади! – радостно крикнул Кунта, поднимая малыша высоко в воздух.

Бинта гордо шагала рядом с сыном, устремившимся к ее хижине с младенцем на руках. Он строил малышу рожи, ворковал и поглаживал пухлые щечки. Но как бы ни был очарован Кунта младшим братом, он не упустил случая заметить толпу голых малышей, которые, широко раскрыв глаза и рты, шли следом за ним. Двое или трое цеплялись за его колени, а другие сновали вокруг Бинты и других женщин. Женщины восклицали, каким сильным и красивым стал Кунта, настоящим мужчиной. Он притворялся, что не слышит, но их слова музыкой звучали в его ушах.

Кунта задумался, где Оморо и куда делся Ламин, а потом вспомнил: младший брат, наверное, пасет коз на пастбище. Он вошел в хижину Бинты и сел. Только тогда он заметил, что один из самых крупных детей первого кафо вошел следом за ним и теперь стоит, цепляясь за юбку Бинты, и смотрит на него.

– Привет, Кунта, – сказал малыш.

Это же Суваду! Кунта глазам не верил. Когда он уходил в ююо, Суваду был совсем маленьким, он его даже не замечал – разве что когда тот начинал слишком уж надоедать своим хныканьем. Но прошло четыре луны, и мальчик вытянулся и даже начал говорить. Он стал личностью. Передав младенца Бинте, Кунта подхватил Суваду и подкинул его прямо к крыше хижины. Он подбрасывал малыша, а Суваду хохотал от радости.

Он отпустил Суваду, и тот побежал на улицу смотреть на других новых мужчин. В хижине стало тихо. Охваченной радостью и гордостью Бинте не хотелось разговаривать. А Кунте хотелось. Он хотел сказать, как скучал по ней и как рад быть дома. Но ему не удавалось найти слова. Он знал, что мужчина не должен говорить женщине – даже собственной матери – ничего подобного.

– Где отец? – наконец спросил он.

– Он рубит тростник для твоей хижины, – ответила Бинта.

За радостью возвращения Кунта почти забыл, что теперь стал мужчиной и будет жить в собственной хижине. Он вышел на улицу и поспешил туда, где, как всегда говорил отец, растет лучший тростник для крыши.

Оморо заметил его приближение. Увидев, что отец идет ему навстречу, Кунта замер. Сердце его отчаянно колотилось. Глядя прямо в глаза, они пожали друг другу руки. Отец и сын впервые встретились как мужчины. У Кунты подкашивались ноги от переполнявших его чувств. Оба молчали. Потом Оморо самым обычным тоном сказал, что приобрел для Кунты хижину – прежний хозяин женился и построил новый дом. Не хочет ли он посмотреть свое новое жилье? Кунта так же спокойно ответил, что это было бы хорошо, и они зашагали к деревне вместе. Оморо говорил, а Кунта молчал, все еще не в силах найти слов.

В хижине нужно было ремонтировать не только крышу, но и стены. Но Кунте не было до этого дела. Это была его собственная хижина! И достаточно далеко от матери! Конечно же, он не позволил себе проявить радость. И конечно же, не стал говорить об этом. Он сказал Оморо, что сам все отремонтирует. Оморо ответил, что Кунта может заняться стенами, но ему хотелось бы самому закончить крышу, раз уж он начал. Замолчав, он отвернулся и отправился в тростниковые заросли, оставив Кунту в его новом доме. Кунта был счастлив, что отец воспринял их новые мужские отношения совершенно естественно.

Весь день Кунта бродил по Джуффуре. Он заглянул во все уголки, с радостью смотрел на знакомые лица, хижины, колодец, школьный двор, баобаб и хлопковые деревья. Он даже не сознавал, как соскучился по дому, пока не оказался в окружении близких людей. Ему страшно хотелось, чтобы Ламин вернулся с козами. И он скучал по еще одному особому человеку – и это была женщина. В конце концов он махнул рукой на условности и направился к маленькой, покосившейся хижине старой Ньо Бото.

– Бабушка! – крикнул он от дверей.

– Кто там? – раздался раздраженный высокий и надтреснутый старушечий голос.

– Угадай, бабушка! – засмеялся Кунта и вошел в хижину.

Глаза его не сразу привыкли к полумраку. Ньо Бото сидела над ведром и отделяла длинные волокна от коры баобаба, замоченной в воде. Она прищурилась, посмотрела на него, а потом воскликнула:

– Кунта!

– Рад видеть тебя, бабушка! – ответил он.

Ньо Бото вернулась к своей работе.

– Твоя мать здорова? – спросила она, и Кунта ответил, что с Бинтой все в порядке.

Поведение старухи слегка обидело Кунту – казалось, что он вовсе не отсутствовал так долго. И она даже не заметила, что он стал мужчиной.

– Я часто думал о тебе, когда был вдали от дома, – сказал он. – Каждый раз, когда касался амулета-сафи на руке.

Ньо Бото что-то проворчала, но работы не бросила.

Кунта извинился, что потревожил ее, и быстро ушел, обиженный и ничего не понимающий. Лишь много позже он понял, что эта ситуация причинила Ньо Бото гораздо более сильную боль, чем ему самому. Она вела себя именно так, как должна вести себя женщина с тем, кто больше не ищет утешения в ее юбках.

Расстроенный Кунта медленно вернулся к своей новой хижине. И тут он услышал знакомые звуки: блеянье коз, лай собак, крики мальчишек. Второй кафо возвращался с пастбища. Там должен быть Ламин! Мальчишки приближались, и Кунта с тревогой всматривался в их лица. И тут Ламин заметил его, выкрикнул его имя и понесся навстречу, расплываясь в широкой улыбке. Но заметив холодность брата, он остановился, не добежав пары метров. Так они и стояли, глядя друг на друга. Первым заговорил Кунта:

– Привет.

– Привет, Кунта.

Они продолжали смотреть друг на друга. Глаза Ламина сияли гордостью, но Кунта почувствовал ту же боль, какую сам ощутил в хижине Ньо Бото. Он чувствовал, что младший брат не понимает, как теперь с ним себя вести. Кунта думал, что они оба ведут себя неправильно, но мужчине необходимо уважение, даже от собственного брата.

– Твои козы выросли, – сказал Ламин. – И у них будут козлята!

Кунта обрадовался. Значит, скоро у него будет четыре, может быть, даже пять коз, если у какой-нибудь козы родится двойня. Но он не улыбнулся и не выказал удивления.

– Это хорошие новости, – сказал он даже спокойнее, чем собирался.

Не зная, что еще сказать, Ламин замолчал и побежал назад к стаду, подзывая собак-вуоло, чтобы те загнали разбредающихся коз в загон.

Бинта помогала Кунте переезжать в новую хижину с напряженным, недовольным выражением на лице. Он уже вырос из старой одежды, сказала она, но потом уважительно добавила, чтобы он зашел к ней снять мерки, когда у него будет время в перерыве между важными делами. Тогда она сошьет ему новую одежду. Поскольку вещей у Кунты не было – только лук, стрелы и праща, Бинта бормотала: «Тебе нужно то», «Тебе нужно это». В конце концов она собрала все необходимое – лежанку, несколько мисок, стул и молитвенный коврик, который сплела ему, пока он отсутствовал. Увидев каждую новую вещь, Кунта одобрительно ворчал, как всегда делал отец. Так он показывал, что не возражает, если это окажется в его доме. Заметив, что сын чешет голову, Бинта предложила поискать блох, но он резко отказался, не обращая внимания на ее недовольство.

Заснул Кунта лишь около полуночи – слишком о многом ему нужно было подумать. Ему казалось, что он успел лишь закрыть глаза, как петухи разбудили его, а потом раздался протяжный крик алимамо, созывавший мужчин в мечеть. Впервые ему и его товарищам будет разрешено присутствовать на молитве вместе с другими мужчинами Джуффуре. Быстро одевшись, Кунта взял новый молитвенный коврик и поспешил в мечеть. Его приятели тоже шагали рядом со склоненными головами и зажатыми под мышкой ковриками – словно поступали так всю жизнь. Они вошли в священную мечеть за старшими мужчинами деревни. Внутри Кунта и его товарищи в точности копировали поведение старших, стараясь читать молитвы не слишком громко и не слишком тихо.

После молитвы Бинта принесла ему завтрак в новую хижину. Поставив миску с дымящимся кускусом перед Кунтой (тот снова одобрительно заворчал, не желая выдавать свои истинные чувства), Бинта быстро ушла. Кунта ел без удовольствия, терзаемый подозрением, что мать втайне посмеивается над ним.

После завтрака он и его приятели взялись за новую работу – стали глазами и ушами деревни, причем сделали это с таким энтузиазмом, что взрослые мужчины лишь усмехались. Женщины шагу сделать не могли, чтобы кто-то из новых мужчин не потребовал предъявить ему их горшки для проверки. Слоняясь возле чужих хижин и ограды, они находили сотни мест, требующих починки и не отвечающих их высоким стандартам. С десяток мужчин вытаскивали ведра из колодца и тщательно пробовали воду, надеясь обнаружить признаки засоления, или грязи, или еще чего-нибудь, что следует исправить. Они ничего не обнаружили, но все же вытащили из колодца рыбок и черепаху, которые поедали насекомых, и заменили их другими.

Короче говоря, новые мужчины были повсюду.

– Они надоели, хуже блох! – проворчала старая Ньо Бото, когда Кунта пришел на ручей, где она полоскала белье, и он быстро свернул в другую сторону.

Кунта изо всех сил старался держаться в стороне от тех мест, где могла быть Бинта, твердя себе, что, хотя она его мать, он не должен проявлять к ней особого отношения. Напротив, он должен быть с ней суров, если это будет необходимо. Ведь она – женщина.