Глава 3
Толик
Мой доктор, кстати, гораздо понятливее и добрее, чем я о нем думал. Придется сменить ему кличку на более мягкую… В обед он принес, как обычно, поднос с моей ненавистной диетой, а я, возбужденный, был с головой погружен в пергамент.
— Доктор! — схватился я за него. — Давайте я вам почитаю, давайте переведу?! — И принялся с ходу читать про пещеру в окрестностях Иерусалима, именуемую в пергаменте Кровяной.
Над ней, над пещерой, видна кровь Хавиля, убитого своим братом Кавилем, сыном Адама (благословленного Богом). Кровь убитого стекла с половины горы и видна отчетливо над пещерой. Время стирает, а ветер выветривает сей след, но Бог увековечил на камнях след преступления: он тянется, как потек на горе, а кончается возле пещеры, ибо Кавиль, убив брата, тащил и тащил его, покуда не сбросил в пещеру.
— Доктор, это ведь та пещера, где и нашли меня, конечная остановка? Отвезите меня туда! — стал я его умолять. — Посижу там немного, может, и встречу кого из наших?
К этой дикой просьбе, как ни странно, он отнесся вполне нормально: не стал меня отговаривать, не стал расспрашивать ни о чем, а вроде бы похвалил даже: «К вам возвращается и жизненная активность!» — но сказал, что этих вещей он сам не решает. Ведь есть и еще врачи… «Наберитесь терпения, дорогой Калантар. Еще денек, и, думаю, все устроится».
И вот — едем, мой первый выход на свежий воздух, первый раз без пут-проводов, без проклятых присосок и нашлепок. Раннее, какое-то слизистое утро, меня качает от слабости, всего качает. Тепло я одет и обут, но никакого понятия, что за время года стоит на улице.
Я весь обмираю: «Бог ты мой, улицы Иерусалима, Иерусалим!» Пытаюсь вызвать в себе всеми силами священный трепет, всегда у меня возникавший при этом слове. Но кружится голова и подташнивает, а во рту противный металлический вкус. Озираюсь кругом, вижу здание из розового камня — меня из него только что вывели: клиника это или больница? Эх, прочесть бы только медную дощечку с ивритом, и смотрю дальше, на мокрые от росы и ночного тумана сосенки. Через плечо у меня ремешок, а сбоку в футляре пергамент: он может в любую минуту мне понадобиться! Особенно у Кровяной пещеры, такое у меня предчувствие.
Едем! Сидим в машине вдвоем, доктор правит. Доктор гонит как бешеный, скорость его, видать, возбуждает. Ну а мне становится сразу дурно. Мельтешат дома, деревья, улицы, встречные автобусы и машины — вот-вот потеряю сознание. Закрываю глаза, чтобы не так мельтешило, а становится еще хуже, становится страшно, опять накатило, опять пришло это — я ящерица, снова в пещерах! И вырос хвост с лапками, все тело ороговело… Не попросить ли назад, не слишком ли рано? «Доктор, потише!»
Он сразу сбавляет газ, но продолжает вещать без умолку.
Золотой, говорит, Иерусалим: вон Кнесет, парламент наш, демократический и свободный. Наш еврейский парламент в Иерусалиме, гордо подчеркивает. А это, справа, — университетский городок. Наш еврейский университет в Иерусалиме! А вон там, внизу, монастырь. Наш, говорит, но не еврейский, и, если верить легенде, из этой рощицы возле монастыря срубили то самое дерево для Иисуса, для тезки моего, — крест под распятие. Ну как, интересно, спрашивает?
А я отвечаю, я говорю ему вяло, что все мне безумно нравится, что, если бы не нравилось, я бы сюда и не шел, не полз бы сюда на карачках и животе всю эту бездну пространства. Пришел сюда, говорю, чтобы дышать этим воздухом, целительным и волшебным.
— Ребе Вандал нам так и говорил: «Воздух Иерусалима качают ангелы прямо из рая!»
Потом мы едем совсем медленно, и дурнота меня отпускает.
Доктор меняет тему, говорит, что весть о моем прибытии всех в Израиле потрясла. «Иешуа из преисподней», «Пленники долгой ночи», «Служившие Богу ногами» — вот заголовки вчерашних субботних газет. Но это все ничего: мое имя прочно войдет в историю сионизма, это он мне гарантирует, это он твердо мне обещает. А он знает, что говорит…
Меня же всего передергивает: мы разве для этого шли, для славы и для сенсации? Каждому еврею нужен Иерусалим — больше, чем он этому городу… Э, нет, покуда я жив, покуда память еще при мне и пергамент тоже, я посвящу себя одной-единственной цели: поведаю миру о ребе Вандале, о чудесах его, прокричу миру об этом гиганте. А им, как я вижу, только бы рыться во мне, им все во мне подозрительно. Им нужен кролик — тихий и мирный, и в путах к тому же.
— Почему вы хмуритесь? — веселится доктор. — Целыми днями хмуритесь, пишете и молчите. Вам темнота не помеха?
Нет, говорю, не помеха, я делаю записи, и, если не будут из меня создавать сенсации, я все помаленьку вспомню и опишу, а после передам им свои записи. «Только не поднимайте вокруг меня шума!»
Я вдруг оживляюсь, вспомнив неожиданно Бухару, вспомнив одну историю, связанную с машиной. Не такой роскошной, правда, в которой мы едем, и говорю, что, если бы не один Египтянин, я бы и вовсе сюда не пришел.
— Никакой бы поход, пожалуй, и не состоялся!
— Какой еще Египтянин? — встрепенулся доктор.
— Э, нет, послушайте-ка сначала одну мою притчу! — и сам я все более увлекаюсь. — После притчи вам все станет ясно.
Одного человека ужалила как-то змея, а он, обезумев от боли, побежал и бросился в реку. Случилось же так, что именно в ту минуту и на том же месте тонул ребенок. Волей-неволей человеку пришлось к ребенку подплыть и вытащить на берег. Тут подоспели родители и стали, чуть ли не плача, благодарить спасителя. А он им с горькой иронией так отвечал: «Вам бы не меня благодарить, а эту гадину, что меня ужалила».
Я долго потом молчу, даю доктору притчу мою переварить, а он кусает губы, сосредоточенно шевелит усами. Должно быть, думает, что кролик-то, черт, образованный!
— А где же ваш Египтянин? — спрашивает. — Египтянин-то где ваш?
— А вот сейчас и появится, — говорю. — Только теперь история вся про Моше-рабейну, когда он в Мидии был, когда бежал он в Мидию из Египта… Он сделал возле колодца привал, если вы помните, а в это время пришли дочери Итро со стадом, если вы помните. Он им стадо помог напоить, отвалил камень от устья колодца и даже защитил от других пастухов. Девушки домой побежали и стали рассказывать своему отцу, дескать, «какой-то Египтянин» помог нам и даже начерпал воды для овец. Ну так вот, поскольку в Торе ни слова не сказано зря, как же следует понимать восклицание девушек «какой-то Египтянин»? И ребе Вандал это дело нам так толковал: «Разве Моше скрывал когда-нибудь, что он еврей? В том-то и все величие этого человека, что он гордился своим происхождением. Никак не мог он выдать себя за другого — ведь девушки его обо всем расспросили!» «Какой-то Египтянин избавил нас…» — сказано в Торе, а это значит, что, если бы Моше не убил надзирателя-египтянина, не возгорелся бы на него гнев фараона и не бежал бы он в Мидию, спасая свою жизнь. Не стал бы мужем Ципоры, дочери Итро, не стал бы пасти овец, не удостоился бы впоследствии разговора с Богом из горящего терновника, не получил бы повеления идти назад и выводить Израиль из рабства. Вот и выходит, что «какой-то Египтянин» спас нас, разве не так, доктор?
Мы оставляем предместья. Глазу открылись мягкие линии холмов. Я вижу впереди город: пальмы, башни и купола. Вижу чистые, ясные небеса. Видение разом пронзило меня, я умолк, голова закружилась, снова вернулись слабость и тошнота.
— Вы закончили тем, что стали проводить параллели между вашим походом и выходом Израиля из рабства, — напомнил мне доктор, пытаясь меня подстегнуть. — Что вы вдруг сникли, великий молчальник, говорите же, ради Бога! Вы были женаты, у вас есть дети, родители?
Но я отвалился на мягкую спинку в полном изнеможении и, смежив глаза, еле ему шепчу, что все ему расскажу, что надо мне поберечь свои скудные силы, приготовиться к встрече с пещерой — кошмаром недавнего прошлого. Я буду искать дорогих своих мертвецов, их великие души. Что весь я сейчас трепещу: «Не настигнет ли меня самого возле пещеры нечистая сила, частью которой я стал и сам? Не позовет ли назад преисподняя, с которой я свыкся, с которой мы свыклись оба — я с ней, а она со мной?»
Он все понимает, мой добрый еврейский доктор. Он все-таки добр ко мне, этот Джассус. И слышу его бодрый голос, полный энтузиазма:
— Впереди по носу у вас — город Бейт-Лехем, царь Давид здесь родился, и тезка ваш, кстати, — парень по имени Иисус Христос! Евреи в Бейт-Лехеме не живут. Сегодня, во всяком случае. В основном мусульмане и христиане… Только что мы миновали гробницу Рахели, она у нас справа осталась. А знаете, почему Рахель похоронена при дороге, а не в Хевронской гробнице вместе с сестрой и мужем?
Это я знаю, прекрасно знаю, но угрюмо молчу. В моем сознании зыбкий, пугающий мрак, меня продувает ровное, ледяное веяние, под лапками у меня скользкие, липкие камни. Вижу в отдалении огоньки — свечи, фонарики. Слышу сильные, молодые голоса на иврите — четко, явственно…
— Когда нас гнали в галут, она из могилы встала, праматерь наша Рахель, она на дорогу вышла и плакала: «Дети мои, о Боже, куда Ты их гонишь, куда их от меня усылаешь?» И Бог услышал ее, Бог от слез ее материнских сжалился и содрогнулся, пообещал ей вернуть нас. Вот почему Яаков похоронил ее при дороге — свою жену любимую, любимую некогда Богом… Красиво, а?
Тяжелый утренний шар солнца бьет мне в упор в глаза.
Вижу поля, пашни. Кони и ослики волокут первобытные сохи, поля разделены низкими каменными заборами, кругом феллахи в длинных белых одеждах. И отмечаю себе, что Восток везде одинаков: Бухара, Турция, Ирак — те же феллахи, те же сохи и ослики.
Доктор Ашер продолжает тему изгнания, тему галута. Он говорит, что его родители живут еще в Персии, все еще там, в галуте, и улыбается:
— Вот будет у меня скоро отпуск, и я к ним поеду, я им про вас расскажу. Евреи, мол, из Бухары, у вас здесь под носом прошли, а вы их, черти, и не заметили даже! Ведь надо же, а?! — И, сам себя перебив, задает мне вполне резонный вопрос: — А почему мы столько шли, столько тащились пещерами? Прошли бы под Амударьей, пересекли бы черту вашу красную да советскую — ну и хватит! Зашли бы в любое консульство израильское, пару часов полета, и дома… Или рекорд старались поставить, мир, так сказать, потрясти?!
Я этого вопроса ждал, рано или поздно меня бы об этом спросили… Зачем нам было тащиться всю эту бездну пещер? Ну миновали границу красную — и слава Богу, и точка на этом. А я лишь горько и больно вздыхаю: как ему все объяснить?
Из будки вышел человек с автоматом: мой доктор его сердечно приветствует. Стражник открывает ворота, и мы паркуемся на пустой стоянке.
Местность скалистая и высокая, вижу поселок за колючей проволокой — крохотная крепость на случай осады. Вижу домишки ладные на бетонных сваях. И гудит продувной ветер, живой и злой вихрь, явно недовольный моим прибытием. Ветер валит с ног, треплет и рвет с нас одежду.
Кровяная пещера где-то поблизости, объясняет мне доктор Ашер, где-то здесь, под скалой. Здесь я вышел, здесь нашли меня… Здесь давили в древности лучшее масло в Израиле, говорит он, это масло отборнейшее шло исключительно для храмовых светильников.
— А символично как, согласитесь? Ведь вы, дорогой Калантар, как лучшее масло, лучшая выжимка, в светильнике всего народа! — так и сказал: красиво, витиевато, по-восточному.
Мы бежим вниз едва заметной тропинкой над пропастью. Доктор орет, стараясь пересилить грохочущий ветер: в Кровяной пещере сейчас экскурсия, орет он мне, в пещере полно лабиринтов, по сей день пещера не вся изучена. Не ему рассказывать мне, какая она глубокая! А жители поселка, орет, он называется Ткоа, служат проводниками, охраной и проводниками. Смотрите, орет, видите — человек у входа? Который с автоматом сидит? Экскурсию оберегает от террористов. А те, кто внутри, — тоже с оружием. На случай засады. Такой у них тут порядок!
Мы прыгаем, как козлы, с камня на камень. Мы возле пещеры! Пасть ее черная дышит на нас ровным ледяным дыханием. Развалившись, сидит на камнях и курит бородач с автоматом, а глаза у него колючие, зорко за мной следит. Где я видел этого здоровяка, что за наваждение?
— Войдем! — говорит неожиданно доктор.
А я в испуге отшатываюсь, я это дело решительно отвергаю.
— Нет-нет, — говорю, — что вы, я только посижу здесь немного, только глазами кругом пошарю, подумаю…
Доктор оставляет меня в покое, говорит «шалом» бородачу с враждебными глазами, от которых разит холодом, как из этой пещеры, доктор садится на камни, они беседуют на иврите.
Я принимаюсь разглядывать окрестности: внизу ущелье, напротив руины древней цитадели… Козий косячок в пропасти притягивает мое внимание: козочки и пастушок — идиллия! И шевельнулся старый инстинкт. Да хоть бы и сейчас — проползти до водокачки, выждать за камнем и финкой козочке в ребра! И ничего пастушок не заметит: ни звука, ни шороха… Э, сколько я воровал живности у пастухов!
Доктор Ашер вдруг громко расхохотался, запрыгало, поскакало эхо в горах и упало в пропасть. Пастушок задрал на нас голову.
— Вы слышите, дорогой Калантар, он принял меня… Ой, не могу, развеселил, честное слово! За полицейского…
Тут я прямо его спросил:
— Откуда мне это лицо знакомо? Где я мог его видеть?
— Как, да разве я не сказал? Это спаситель же ваш, его Анатолий зовут, он-то вас и нашел. Вы Бога благодарите, что в ту минуту валялись в обмороке, иначе бы вас пристрелили. Вы бредили по-арабски, метались, а у них экскурсия была с детишками. Этот футляр с пергаментом — подумали автомат, и сумка рядом — подумали бомбы: переполох был у них тут с вами… Они вас связали, в поселок отволокли, Анатолий вас и тащил на себе. Видите, богатырь какой: медведь, медведь… Вы, кстати, можете с ним по-русски, он бывший ваш соотечественник. Видите, опять получается у вас символически: с русским народом вы в Бухаре у себя расстались, и русский же человек вас встретил под Иерусалимом. Вы не находите?
О, какое я испытал облегчение! Вот кто меня поймет, вот кто оценит по-настоящему. У нас с Анатолием в прямом и косвенном смысле слова общий язык. Я буду часто к нему приезжать, мы с ним непременно подружимся. И, чуть не рыдая от умиления, обратился к нему по-русски:
— Ты мне, Анатолий, как брат, ты спас меня! А может, ты видел здесь и моих спутников тоже? Они должны, обязаны здесь появиться!
Но он перебил меня, он изумительно хамски меня спросил, откуда я, тварь черномазая, знаю русский, где я, Аладдин вонючий, так хорошо его выучил? И пошел, и поехал… Я, говорит, насквозь тебя вижу, без рентгена, я, говорит, не из этих сусликов (кивок на доктора Ашера), яйца, говорит, мне не крути, из России нынче грандиозными табунами народ отваливает: неси заявление и кати на все четыре стороны…
— Под землей шли, ха! Ты эти басенки сусликам рассказывай, — и сплюнул презрительно в пропасть. — Ведь у тебя, блядь, на роже написано, кто ты! Русский ты, тварь черномазая, в Москве выучил, в университете Патриса Лумумбы, там как раз такое говно и учится. Уж я-то знаю, москвич я сам… А после и шлют вас сюда! Какой, интересно, ванек тебе там придумал — пещерами шли? Восторг, мол, вызовет у сионистов, все двери ему откроют. А ты, чурка, и затвердил себе, как попугай, думаешь, болваны тут все, так тебе и поверили?!
Он поднялся во весь рост и пошел на меня угрожающе. И сразу шевельнулась во мне пара еще одних бывших инстинктов, еще одного ремесла инстинкты. Я ведь боксером был, господа хорошие, чемпионом области, я это дело в медресе довел до боя с самим Кака-Бабой, драконом японским, моим учителем был Бейли, чемпион мира среди профессионалов, и это не шутки, а сущая правда.
— Ну иди, иди сюда, москвич засранный! — стиснул я кулаки. — Вот я скину тебя в пропасть… Когда мы кашу свою в Бухаре варили и дым стоял коромыслом, когда мы даже под землей уже были, вы в вашей Москве затруханной красные песенки распевали, помои лили на этот Израиль… Иди же, ну?! Вот я трахну тебя по морде своими костями гнилыми, я научу тебя сионизму, иди же, ну?!
— Что вы ему говорите? — испугался доктор.
Он за меня волновался, учуяв неладное. А я его ненавидел. Я ненавидел сейчас их обоих, и этого, и этого, всех ненавидел! Никто мне не верил, никто. В такие минуты, я знаю, ропщут на самого Господа Бога. Но у меня и на это нашлось юмора:
— Мы поздравляем друг друга с прибытием на нашу общую историческую родину, доктор.
Бородатый дылда, этот балбес с автоматом, струсил. Меня — чахоточную былинку, пещерную тень, сифилитика — побоялся: я духом своим оказался крепче. Остановился, барбос, и стал тявкать:
— Вчера мне тоже один повстречался, — стал он тявкать сразу на двух языках — иврите и русском. — В Старом городе часов в двенадцать ночи… Вы слышите, Ашер? Заполночь, тихо кругом, заехал я, значит, на бензоколонку — танкер залить, мотор выключил, стою и слушаю, а из будки — русская речь, музыка русская, «Маяк», короче, московский. Посигналил я от души, и выползает арабчик, ну точно, как этот. Увидел меня и сразу транзистор выключил. А я и спрашиваю: «Москву, сын проститутки, слушаешь? Откуда ты русский знаешь?» А он дуриком эдак: «Не слушал я никакой Москвы, не знаю, про что говорит господин мой!» Ну и дела, думаю, кишмя кишит в Иерусалиме агентура советская. Иди, говорю я себе, Толян, доложи куда следует, доложи немедленно! И доложил, конечно…
Доктор Ашер легонько, но очень настойчиво начинает подпихивать меня к тропе. Ему явно не нравится моя смертельная бледность, не нравится этот бугай с автоматом: шпиономан, маньяк, одним словом. Он говорит, что головой за меня отвечает, что дует здесь страшно, в два счета можно схватить простуду, ведь я еще очень слаб.
— Этот русский в общем-то миляга, но лучше давайте уйдем!
Я все еще хорохорюсь, пытаюсь вытянуть шансик на драчку. Я бы этому патриоту врезал, ай, врезал бы по сопатке, он бы у меня там очнулся, меж козочек, — в пропасти.
— Но он же стражник, доктор, и это служба его — он должен каждого подозревать!
Последний, прощальный взгляд на пещеру. Как жаль, спросить не у кого по-человечески: старик с пейсами, костистый такой, очень высокий, и борода седая по пояс, на иврите хорошо изъясняется, Вандал его фамилия, ребе Вандал, он выйти здесь должен, он где-то здесь крутится, такое у меня предчувствие…
Идем в поселок, идем, понурив головы, опасной, петлистой тропой. А Толик орет нам в спину, тявкает, как доблестная дворняга:
— Эй, Аладдин, спасибо Богу скажи, что ты не один сейчас, дал бы очередь по тебе всей обоймой из автомата! Цацкаются с вами в Израиле, а я бы стрелял вас на месте без суда и следствия! Не прощу себе в жизни, что сразу не удавил тебя, как нашел…
Ветер срывает, разносит по всей Иудейской скалистой пустыне эти слова, швыряет по всем ущельям, относит за цитадель далеко напротив. Ветер лезет в рот, разрывает бронхи, ветер ввинчивается в уши.
Потом мы идем по поселку, идем мимо птичника, мимо жирных кур, индеек. А меня опять подмывает на подвиг: украсть, подмять под себя хоть одну живность и — в пещеру!
