Глава 2
Пергамент
Скрывать мне нечего, я не за этим сюда пришел, я все расскажу по порядку.
Из Бухары я — я в Бухаре родился! Учился и жил в медресе. Но небо — свидетель, Бог моего отца и Бог ребе Вандала свидетель: оставался евреем — евреем Иешуа. И даже больше скажу — слыл в медресе сионистом, пугалом. Там же выучил и арабский. А как же иначе я получил бы доступ в Китаб Аль-Байян, где хранятся древние свитки, инкунабулы и пергаменты? Для чего, скажите, принял презрение со стороны друзей, знакомых, изменив вере отцов? Но это уже другая тема — муки моей души в ту пору…
В том сброде, именуемом мулло-бачами медресе Сам-Ани, было полно иностранцев, все, как один, — мутные авантюристы… Помню преподавателей, всех этих кази, муфтиев, мударрисов, — в чалмах и с жидкими бороденками чуть ли не в локоть. Был в медресе и художник из русских, Николаев фамилия, нареченный Хилалом Даудом, помню его картины: купола, базары и минареты. Он говорил мне, что древняя Бухара и вообще весь колорит Средней Азии настолько пленили его, что стать он решил мусульманином.
Гнусная паучья банка! Кто мне поверит, что я находился там с тайной, великой целью, кому излить свою душу?
Ислам я постиг прилично и никаких иллюзий не питаю. Я так и сказал однажды ребе Вандалу, что все каноны этой религии — как бы искаженный слепок с иудаизма.
— А хочешь знать, почему Всевышний дал нам Тору чуть ли не в небе? Почему не на ровном месте, а на высокой горе?
И ответил мне ребе:
— Чтобы Тору постичь, надо возвыситься духом, устремленным к небу всей душой надо быть… Ишмаэля же дети свое учение из колодца добыли, через коварство и кровь к тому же!
И рассказал мне такую историю, что шейх один, весьма умный и предприимчивый, тот самый, кто объявил себя впоследствии пророком Мухаммадом и посланцем Аллаха, держал у себя ученым секретарем одного еврея. Был тот еврей образован в Торе, Талмуде и Агаде, и предложил ему шейх однажды сесть и изложить основы своей религии — иудаизма, изложить доступно. Заполучив рукопись, шейх заперся на долгое время, основательно все перекроил, и вышла книга, названная впоследствии Коран. Был Мухаммад человеком неглупым, стал он думать, как бы народу книгу передать, чтобы чудо было, иначе кто же поверит? И обратился к народу с призывом собраться всем у колодца. Дескать, минувшей ночью был ему сон, где Аллах сказал, что дает арабам новую веру, и выйдет она из колодца — истинная вера! Пусть лишь Мухаммад опустит в колодец веревку… И было: собрался народ, и опустили веревку, и достали оттуда Коран. «А теперь, — воскликнул Мухаммад, — берите камни и кидайте в колодец, такова воля Аллаха!» И сровняли колодец с землей, и никто не заметил, что с этого дня пропал ученый еврей, как никто и не знал, что накануне «чуда» с Кораном шейх попросил своего еврея о маленьком одолжении: залезть в колодец и в нужный момент привязать к веревке книгу.
Часами сижу над своим пергаментом, он помогает мне многое вспомнить — Бухару, медресе, ребе Вандала, все наши странствия по преисподней. Мне доставляет особое наслаждение его рифмованная проза, дивные выражения в каждой строке, никем не расшифрованные намеки особого стиля.
«…Я побывал в святом городе Мекка, совершив хадж под землей. Я пил за общественный счет похлебку, а в Иерусалиме едал хлеб с горохом. В Хевроне я был гостем отца Ибрагима, друга Аллаха. Я шел пещерами и часто терял дорогу, бывал истинно благочестив, а иногда случалось и есть запретное. В пещерах Ливана я водил дружбу с отшельниками. Случалось — владел рабом, а случалось, и сам таскал на себе корзину. Я подвергался опасности сгинуть, мой путь пересекали разбойники, меня заключали в тюрьмы, пытали меня как шпиона. Я видел, как руммы воюют на своих галерах, и слышал, как христиане колотят ночами в било. Я покупал воду за дорогую цену и испытал на себе искусство срезания кошельков — проделки мошенников, меня донимали негодяи, они доносили на меня правителям. Я шел пещерами и выходил к людям, и люди звали меня тридцатью шестью именами. Ко мне обращались: бухарец, багдадец, сириец, хорасанец, чтец Корана, законовед, святой, отшельник, аскет, паломник, купец, наставитель, проповедник, чужестранец, ханифит, наниматель, правовед, ученик, учитель, знаток, шейх, ездок, посланец».
Пергамент «Мусанна» — он составлен чуть ли не тысячу лет назад, когда мир был ликом своим глух и дик. Я читаю его, и моя убитая память помаленьку оживает. Звучат забытые голоса, вижу далекие образы и видения — откуда они, почему мерещатся? А мой пергамент мне будто бы отвечает: «Кто углубляется под землю, тем овладевают грубость, глупость и животные страсти, по мере же удаления вглубь и вдаль они все сильней, все цепче…»
Вот и карта, по которой мы шли! Черная жирная тушь змеится вдоль городов — Мерв, Нишапур, Рей… Частью — под небом, где обитают свирепые племена, «кладут голову путника на камень и разбивают, точно змею, ибо убийство с изощренными пытками — вот их наслаждение!» Но большей частью — меж скал и ущелий, тайными лазами и пещерами, провалами и звериными ходами.
Пишет в пергаменте составитель: «Упомянул я столько, чтобы заглянувший сюда узнал — сей путь не выдуман, не сочинен, не плод моего воображения: я сам испытал все это, я составил пергамент с удобством!»
И в самом деле — бесконечные пояснения! И сколько парсангов от перехода до перехода, и где имеются родники, ручьи и озерца, где вода ядовита и пить эту воду нельзя — она сочится из недр, начиненных серой либо аммиаком. Где искать съедобные травы и коренья. Где ютятся дикие пчелы и жирные голуби, где съедобна земля. А еще рекомендует пергамент искать серебро и мыть на отвалах золото, искать по берегам жемчужницы. Или вдруг пергамент рекомендует купить наложницу и обменять в другом месте на евнуха, или сокола для охоты, но ни в коем случае не идти с караванами. Караванщики чинят блуд и насилие, идти с ними — подвергать свою душу смертному искушению: каждого путника они склоняют к сожительству — все караванщики…
Мне самому не верится, что так мы и шли! Читаю и сам не знаю, что я ищу, что так мучительно щемит мне душу?
«…Десять посещений святыни Наби Юнеса в Нинве равны одному хаджу в Мекку! Десять посещений мечети Омара в Аль-Кудсе равны одному хаджу в Мекку! Десять посещений усыпальницы отца Ибрагима в Хевроне равны одному хаджу в Мекку! Малодушный же подобен камню в устье колодца — он сам воду не пьет и на поля ее не пускает. Малодушный подобен побеленному надгробию: снаружи он весь бел, зато внутри полон мертвых костей. Не страшись свирепых разбойников и не бойся демонов подземелья, будь дерзок, как тигр, и смел, как лев! Тогда и Евфрат ты заставишь течь сквозь игольное ушко, а взгляду твоему, устремленному вдаль, любые страхи покажутся мелкими. Смело ступай под землю, бери свой молитвенный коврик — и иди! И тогда одежда, в которой ты не грешил, никогда на тебе не истлеет, а обувь, в которой ты не ступал в общество негодяев, на тебе не развалится!»
Нет, никогда мне уже не вспомнить, как мы сошли под землю и сколько наш путь продолжался: годы, месяц, век? В том и заключается все коварство пещер — никогда не помнишь, сколько вас было и сколько времени шли, не помнишь, где вышли. Мои спутники странным образом исчезали, обезумев от беспрерывных галлюцинаций, и вот теперь они превратились в мои собственные галлюцинации, и их могилы ищу я и сразу натыкаюсь на интересное место. Оно меня взволновало: «Судьба не пошлет тебе две смерти! Та, что тебе предназначена, — ею умрешь. Те, кто умирает в пути, на лбу у них проступает надпись: „Это возлюбленный мой, умерщвленный мной!“ Птицы стаей слетятся к усопшему и осенят его крыльями, и тени в белых и голубых одеждах окружат его могилу».
Это место меня смущает, никак я его не пойму. Не может быть, чтобы ребе умер, что где-то мертвый лежит! Я вспомнил, как глубоко под землей мы вдруг увидели вереницу бестелесных фигур. Они плыли мимо в жутком фосфорическом свете, а я воскликнул испуганно: «Ребе, что это, ребе?»
«Души евреев, — сказал он спокойно. — Где бы еврей ни умер, его душа идет в Иерусалим, ибо в день Воскрешения мертвых там вострубят в трубы, и каждый будет судим».
А если так, то все они здесь, все мои спутники! Мне только надо их встретить, а где их встретить — уж я это знаю.
