Подойдя к дому Панчиты, мы громко ее позвали. Она распахнула деревянные ставни и, узнав меня, вскинула руки в искренней радости. Затем торопливо вышла во двор и обняла нас обоих.

— Панчита, — сказал я достаточно громко (женщина не очень хорошо слышала и видела), — это Элизабет. Ученый из Сан-Хосе. Она хотела поговорить с тобой.

— О-о-о, — прокричала Панчита, — конечно, проходите, располагайтесь.

Она была одета в яркое цветастое платье наподобие того, которое на ней было в нашу первую встречу, только зеленое, а не розовое. В ушах болтались длинные зеленые серьги, а посеребренные сединой волосы были зачесаны назад и заколоты гребешком с искусственными бриллиантами. Панчита подвела нас к двум деревянным скамьям возле крыльца.

Элизабет быстро нашла с Панчитой общий язык, расспрашивала ее о жизни в детстве и юности. Панчита рассказала, что является потомком кубинского героя-революционера и что у нее было чудесное детство.

— В те дни на Никоя не было дорог. Мой отец владел небольшой гостиницей, и у нас время от времени останавливались погонщики мулов. Каждое утро я просыпалась в три часа, варила кофе и готовила кукурузные лепешки для ночевавших в доме мужчин. Я ухаживала за родителями, — сказала она. И, повернувшись ко мне, назидательно добавила: — Вот так-то, Papi. Те, кто чтит своих родителей, вознаграждаются Господом.

От наших вопросов касательно мужа и отца ее детей Панчита уклонилась. Из ответов мы только поняли, что детей она растила по большей части одна. Все они жили вместе с родителями Панчиты, пока те не умерли и Панчита не унаследовала их ферму. На ней семья выращивала бóльшую часть продуктов. Если им нужны были соль или сахар, Панчита отправлялась за ними в город почти за тридцать километров.

— Тогда была тяжелая жизнь, Papi. — Она почему-то всегда называла меня Papi. — Теперь меня в малой воде не приготовишь, — заметила она, имея в виду свой возраст, — в том смысле, что старое жесткое мясо варится гораздо дольше. При этих словах она уперлась в меня пальцем. Изо рта у нее вылетела слюна, а болтающиеся ноги непроизвольно дернулись.

В какой-то момент ее обычная веселость сменилась серьезностью. Она положила ладонь на мою руку; у нее была очаровательная привычка непроизвольно дотрагиваться до людей, чтобы подчеркнуть свою мысль. Я взглянул на ее руку с длинными гладкими пальцами и аккуратно подстриженными ногтями. На безымянном пальце она носила серебряное кольцо с вмятинами.

— Моего сына убили, — проговорила она, глянув на меня карими глазами. Немногочисленные морщины впитали грусть пятидесятилетней трагедии. — Когда он был красивым двадцатилетним юношей, то затеял глупую ссору с приятелем, и тот убил моего мальчика. — Она помолчала минуту, продолжая болтать ногами. — У Господа на все своя причина, — подвела она оптимистичный итог. — Сегодня я благословенная женщина.

Элизабет повернулась ко мне и улыбнулась, словно говоря: «Понимаешь, что я имела в виду?»

Еще одна показательная история: однажды, когда Панчите было около семидесяти, она купалась в реке и услышала, как кто-то шевелится в кустах, а потом заметила мужчину, который за ней подглядывал.

— Я быстро натянула одежду и схватила палку, — рассказывала она, размахивая над головой невидимым оружием. — И погнала его до самого города, пока чуть не забила до смерти. — Она закончила рассказ и снова погрустнела: — Ох, Papi, это очень плохо. Мне пришлось просить священника о прощении. Но Господь все равно благословляет меня.

Позднее тем же утром соседский мальчишка, десятилетний Луис, пришел, как и каждый день, чтобы помочь Панчите согнать всех цыплят в курятник. Потом 31-летняя соседка, Кармен Гомез, зашла, чтобы помочь ей подмести пол.

— Я прихожу сюда не потому, что обязана, — ответила она на мой вопрос. — У Панчиты как-то получается поднимать мне настроение на целый день. В Оханче ее все любят.

В полдень Панчита заявила, что пришло время готовить обед. Мы с Элизабет последовали за ней в дом: простая комната со столом и стулья ми; спальня с порванными простынями и одеялами и изображением Христа на стене.

Кухня, куда она нас привела, радовала глаза: маленькая светлая комната с двумя окнами, выходившими в сад, небольшой буфет, деревянный комод, раковина с водопроводной водой и маленький холодильник. На комоде стояла чаша с бананами и папайей, а все, что требовало приготовления, — бобовые, лук, чеснок, горошек, кукуруза — было спрятано. В холодильнике лежали только сыр и помидоры. У нее не водилось ни полуфабрикатов, ни консервов; все требовало приготовления, за исключением свежих фруктов.

Панчита до сих пор готовила в традиционной для чоротега дровяной печи из глины, которая выглядела как большеротый вулкан на деревянной платформе. Мы с Элизабет молча наблюдали, как Панчита разогревает бобы и приправляет их чесноком и луком. Двигалась она медленно и уверенно. Из глиняного горшка она выскребла сероватую кукурузу, которая всю ночь размокала в извести, промыла зерна и ручной ступкой растерла их в тесто. Потом налепила лепешек и обжарила их на открытом огне. На сковороде растопила солидный кусок сала и поджарила яйца. Наконец нарезала тонюсенькие пластинки свежего сыра — впечатляющая точность, учитывая, что она едва видела этот сыр.

Примерно через тридцать минут был готов обед — бобы, кукурузные лепешки и яйцо на маленькой тарелке. Порции выглядели огромными, но равнялись примерно половине того, что вы бы получили, закажи завтрак в местной забегаловке.

— Пища дает жизнь! — воскликнула хозяйка и предложила нам угощаться. Я одновременно и стыдился, и гордился тем, что был приглашен на обед, приготовленный долгожителем. Но после вежливого отказа мне удалось убедить Панчиту поесть вместе с Луисом. Нас с Элизабет ждал обед в нашей штаб-квартире.

По дороге домой я признался Элизабет, что согласен с ее наблюдениями относительно веры и долголетия. Вера Панчиты — непоколебимая уверенность в Боге, невзирая ни на какие жизненные невзгоды, — оставляла глубокое впечатление. Анализируя беседы с двумя сотнями долгожителей, я осознал, что все они верили в некую высшую силу. Адвентисты Седьмого дня черпали силы в традициях веры; старцы Окинавы верили в то, что умершие предки наблюдают за ними; сардинцы были набожными католиками. Панчита служила еще одним примером силы веры. Я поинтересовался у Элизабет, действительно ли вера настолько тесно связана с долголетием.

— Безусловно, — подтвердила моя спутница. — Когда мы с Джанни брали интервью, то заметили, что на вопрос о самочувствии самые активные долгожители неизменно отвечали: «Все хорошо… Слава Богу». Хотя при этом могли быть слепыми, глухими, с больными суставами. Психологи называют это внешним локусом контроля. Другими словами, эти люди склонны уступать Богу контроль над своей жизнью. Тот факт, что Господь отвечает за их жизнь, ослабляет переживания финансового, духовного или физического характера. Они идут по жизни, пребывая в убежденности, что кто-то их оберегает.

Я слышал об исследовании, подтверждающем подобную убежденность. Смертность участников исследования, посещавших церковные службы хотя бы раз в месяц, в течение последующих семи лет была на 35 процентов ниже.

Чуть позднее в тот же день Элизабет второй раз навестила Панчиту и задала ей еще несколько вопросов.

— Я не собиралась рассказывать об этом, — призналась она, когда я поинтересовался, как прошла встреча. — Я находилась наедине с этим удивительным, прекрасным человеком. У нее нет красивого удобного дома. Она бедна, но довольствуется тем, что имеет. И абсолютно довольна своей жизнью. Тем не менее мне захотелось хоть как-то ей помочь, и я протянула ей двадцать долларов.

— И что случилось? — спросил я.

— Сжав мою руку, она сказала: «У меня нет денег на еду. Но я знаю, Господь подаст мне. И вот он подал».