XXVIII
Обмен
Открыв дверь своим ключом, Оливия тут же увидела широкую спину Саломеи: стоя перед висящей в прихожей картиной, та чистила золоченый багет старой зубной щеткой, что-то экспрессивно напевая.
– Здравствуйте, Саломея. Давно не виделись – все в какой-то беготне да разъездах!
Оливия скинула кроссовки и прислушалась – похоже, Родиона дома не было.
Саломея отложила щетку и, вытащив из уха пластиковую запятую, из которой доносился дробный французский рэп, принялась делиться новостями: в эти выходные ограбили квартиру на втором этаже, а соседи сверху приобрели пианино и дают теперь всему дому бесплатные концерты…
– Спасу от этих до-ми-солей нет! Но Ларри мне наушники подарил беспроводные, так у меня теперь свой аккомпанемент, – и Саломея принялась было вновь скрести багет, но вдруг встрепенулась:
– А, совсем забыла: месье Лаврофф сегодня на телевидении! У них там запись новой программы. Он вам пытался дозвониться… Сказал, вернется поздно.
Оливия взглянула на телефон: пять пропущенных звонков и два сообщения – она отключила звуковой сигнал на время лекции и совсем об этом забыла.
«Иви, любимая, убегаю на съемку. Намерен сегодня обсуждать название с программным директором: их «Анатомия разоблачений» – это просто пародия… До вечера!»
Но вечером увидеться не удалось. Приняв горячую ванну, натянув рубашку и толстые носки, Оливия прилегла с книгой на постель, да так и заснула. Как вернулся домой Родион, она не слышала.
Будить ее он не стал – просто присел на край кровати, всматриваясь в ее лицо: беззащитный излом брови, пульсирующую тень в височной ямке, спутанную прядь волос, по-детски торчащую из-за маленького округлого уха…
Сквозь назойливый городской шум – шелест шин, автомобильные гудки, стук каблуков по тротуару, всплески смеха – он отчетливо улавливал ритм ее дыхания. И понимал, что в этом слабом умиротворяющем звуке сосредоточена вся его жизнь…
Утро следующего дня было суетливым: в девять часов начинался семинар, и Оливия, не приготовившая с вечера необходимых книг и тетрадей, еле успела собраться. Кое-как натянув широкие брюки и асимметричную белую рубашку, она выскочила из дома, горько сожалея, что не успела даже выпить кофе – голова напоминала огненный пульсирующий шар, будто и не было этих двенадцати часов живительного сна…
Зато автобус не подвел: он подошел к остановке практически сразу, распахнув с астматическим присвистом прозрачные двери. Заняв место «на колесе», она сунула руку в сумку, чтобы еще раз себя проверить – к счастью, дневник Доры был на месте.
Сегодня у нее была назначена долгожданная встреча с Волошиным.
Камерный музей, где он должен был ее дожидаться, находился в западной части сада Тюильри. Когда-то здесь размещалась королевская оранжерея, а теперь все здание занимала картинная галерея.
Экспозиции менялись часто, неизменным оставался лишь панорамный зал Клода Моне, опоясанный полихромной лентой его знаменитых «Кувшинок».
Прислушиваясь к гулкому эху своих шагов, Оливия подумала, что Волошин, как всегда, все хорошо продумал. Галерея только открылась и, похоже, они были первыми ее посетителями: и поговорить спокойно можно, и искусством «надышаться». Правда, сейчас это эстетство уже не столько ее очаровывало, сколько раздражало. Ведь оказалось, что любовь коллекционера к прекрасному была лишь отголоском его страсти к деньгам…
Войдя в зал, она сразу его увидела. Волошин сидел на вытянутой скамье, стоявшей посередине выставочного пространства. Он молча созерцал, как насыщенный кобальт воды на полотнах Моне переплавляется в эфемерно-розовую цветочную рябь…
– А ведь был момент, когда говорили, что «Кувшинки» – самая неудачная работа гения, теряющего зрение. Моне от отчаяния чуть их не уничтожил… А теперь они считаются шедевром. Вы только посмотрите на эту палитру! – принялся рассуждать Волошин, боковым зрением заметив ее приближение.
– Здравствуйте, Ной Яковлевич. Если честно, у меня сегодня совсем мало времени. Давайте сразу перейдем к делу, – отчеканила она твердым голосом.
– К делу так к делу… Вы сильно повзрослели за эти месяцы, моя дорогая Оливия! Я вижу в этом и свою заслугу.
Не отреагировав на его пассаж, она достала тетрадь Доры, но не спешила ее отдавать.
– Вот то, что вы искали. Возможно, были и более поздние записи, но их местонахождение мне выяснить не удалось.
– Вы все прочли, верно? – он взглянул на нее колючими глазами, мгновенно скинув с лица улыбку.
– Естественно.
– И что вас больше всего в этой истории… ммм… тронуло?
– Тот факт, что вы мне морочили голову трагической семейной мелодрамой. А все дело было в наследстве – вы ведь уже знали, что Дора приходится вам не теткой, а бабушкой…
– Вы все верно поняли, Оливия, – Волошин был невозмутим. – Сначала у меня были лишь догадки и косвенные подтверждения нашего родства: я сделал несколько запросов в Госархив Одесской области. В нем, представьте себе, сохранились метрические книги еще с восемнадцатого века… Правда, там нужной информации не нашлось – хранилище сильно пострадало во время войны, часть документов сгорела. Но обнаружились все же переписные листы за двадцатый год, содержавшие информацию о происхождении отца… А перед прошлым Рождеством я купил у Рувэ часть дневников Доры. И подумал, что где-то скрывается их продолжение, которое может подтвердить или опровергнуть мою родословную.
– Что ж, вы не ошиблись, господин Волошин, – Оливия достала из тетради выцветший листок и протянула его коллекционеру. – Вот свидетельство о рождении Якова. Имя его матери – Дора Розенталь. А от отца только прочерк остался… Вы сами потом прочтете.
– Ну, а что еще любопытного пишет моя выдающаяся бабушка? – поинтересовался он, хищно поглядывая на тетрадь в руках Оливии.
– Там целая жизнь… И ее, и Монтравеля.
– Что ж, я ваш должник, Оливия. – Волошин открыл портфель и вытащил оттуда большой плотный конверт. – Вот оригиналы для господина Лаврова. Надеюсь, ему удастся изобличить этого афериста…
Оливия просмотрела документы – все было на месте.
– Скажите, Ной Яковлевич… А почему вы вообще решились доверить мне поиски дневников? Вы могли бы обратиться в детективное агентство или подрядить того же Рувэ… Ведь это он продал вам первую часть записок.
– Для профессионального детектива такое задание показалось бы трудновыполнимым – у меня не было никаких вводных: фактически ищи то – не знаю что. А Рувэ мне в этой просьбе отказал… Первая часть дневников попала к нему случайно: их ему отдали «в нагрузку» к нескольким картинам Монтравеля какие-то обнищавшие фабриканты. И Рувэ тут же сплавил весь набор мне. А для поиска продолжения ему пришлось бы привлекать профессионала, который бы, к тому же, хорошо владел русским… В общем, он решил, что дело того не стоит.
В голосе Волошина Оливия уловила нотки раздражения – похоже, этот пренебрежительный отказ стал последним и решающим пунктом в списке претензий коллекционера к арт-дилеру. Параллельно вскрылись «теневые игры» Рувэ за спиной Раевского – и судьба дельца была предрешена.
– А в январе, – продолжил он, – мне неожиданно написал господин Лавров. Представившись, он так убедительно попросил дать вам интервью, что я подумал – отчего бы не рискнуть. Даже если бы вы не сумели справиться с поисками записок сами, оставался шанс, что Лавров окажет вам поддержку. Просить его об этом напрямую я не стал: не того масштаба проект, чтобы предлагать его известному инвестигейтору. Словом, я решил подойти к этому вопросу… опосредованно.
Оливии показалось, что ей дали пощечину.
В голове навязчиво фонило, а в груди, как в силках, что-то трепыхалось и рвалось…
Заметив ее состояние, Волошин осекся:
– Похоже, я вас огорчил… Но, посудите сами, Оливия, вы же еще студентка! Не мог же я рассчитывать, что вы откопаете бумаги Доры без посторонней помощи! Предлагать дело вашему спутнику смысла не имело: он ведь не частный детектив, чтобы на заказ работать. В общем, это был чистой воды оппортунизм… Однако именно благодаря вам, – он сделал упор на последнее слово, – мой план сработал!
Оливия смотрела перед собой неподвижными глазами.
Выходит, Родион ее обманул… Без его тайного вмешательства интервью бы не состоялось. Видя, как она переживает, что ее попытка установить контакт с русским коллекционером ни к чему не привела, он написал Волошину сам. Подарил ей авантюру, как дарят желанную игрушку капризному ребенку, совершенно наплевав на то, что это была ее идея, ее самостоятельный проект! И ткнул ее носом в очевидное: она навсегда останется маленькой приставкой к его большому имени…
Оливия молча положила тетрадь на скамью рядом с коллекционером и поднялась.
– Мне пора, Ной Яковлевич. Уверена, скоро о вас заговорят как о владельце уникального собрания работ Октава Монтравеля.
– Еще как заговорят! Имя скульптора сегодня несправедливо забыто. Но при правильной подаче из истории Доры можно сделать громкий медийный проект. Вы только представьте: русская революция, Гражданская война, побег в Париж, встреча с мастером… Тщетные поиски сына, канувшего в водоворот репрессий… А потом Вторая мировая, Сопротивление, таинственно исчезнувший шедевр… И вдруг, – в возбуждении он принялся мерить зал шагами, нервно жестикулируя, – уже в новом столетии единственный внук Доры, объявившийся в России, являет миру коллекцию творений великого француза, которую собирал всю жизнь… По-моему, бомба!
– Несомненно. Но в первую очередь потому, что спрос на работы мастера тут же взлетит.
Волошин помолчал, а затем произнес:
– Вы мне сразу понравились, Оливия. В вас чувствуется ум, сила характера и в то же время присутствует душевная уязвимость. Такой же была моя бабка, Дора. Вот, возьмите… Он протянул ей листок.
Это была практически точная копия наброска, который ей подарил Родион.
– Откуда у вас это?
– Даже и не вспомню, у кого я его купил. Такая мелочь… Монтравель делал сотни рисунков прежде, чем приступать к работе над скульптурой – он называл их «состояния». В тяжелые времена этими «состояниями» он расплачивался – неудивительно, что они расползлись по всему свету. Оставьте эскиз себе – в память о нашем знакомстве.
Спорить Оливии не хотелось. Они сунула листок в сумку и направилась к выходу.
– Подождите! – окликнул ее коллекционер в последнюю секунду. – А об исчезновении «Итеи» ничего нового, случайно, не выяснилось?
