Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Сараево, только что закончилась боснийская война – нет ни еды, ни бензина, ни электричества. Люди сидят в кафе голодные, просто пьют воду и разговаривают. В этот момент появляется босниец в Мерседесе с открытым верхом, паркуется, и, оставляя двигатель включенным, выходит из машины. На нем костюм от Армани и большие часы Ролекс. Он заходит в кафе и говорит: «Я угощаю – все напитки за мой счет». Все под впечатлением. «Откуда у тебя такие деньги?». Он отвечает: «Лучший бизнес во время войны – бордель». Кто-то спрашивает: «И сколько же девушек у тебя работает?». Он отвечает: «У меня пока небольшой бизнес – только я».
После биеннале наступил интенсивный период путешествий: преподавание и тренинги в Европе и Японии, мои выставки в музеях Мюнхена, Гронингена, Ганновера, Гента и других. С середины по конец девяностых я работала над созданием большого количества преходящих объектов. Я тогда написала, что хочу, чтобы мои объекты работали как постоянные зеркала – чтобы люди видели в них себя, а не меня.
В этом смысле я особенно была рада моим двум первым заказам в Японии. «Черный дракон», установленный в торговом квартале Токио, состоял из пяти наборов блоков розового кварца по форме небольшой подушки, встроенных по три в чистую бетонную стену. Знак приглашал посетителей – мужчин, женщин, детей, семьи – свернуть с шумной улицы и прислонить свою голову, сердце и бедра к бледно-розовым, мягким на вид, блокам и подождать. Чего? Инструкция на стене гласила, что участники могут стоять так столько, сколько захотят, дабы очистить свой разум. Издалека выглядело, будто люди просто стоят лицом к стене.
А в Музее Оказаки Майндскейп, занимающемся исследованием всего, что человеческий разум объяснить не в состоянии (происхождение жизни, черные дыры и т. д.), в его устойчивом к землетрясению здании, полностью сделанном из стекла, я установила два медных стула: обычного размера для людей, с подушкой из черного турмалина на спинке, и огромный возвышающийся пятнадцатиметровый стул для духов.
Несмотря на все мои духовные искания, мне еще предстояло выучить важные уроки.
В 1999 году лама Дубум Тулку, глава тибетского дома в Нью-Дели, мировом центре обучения его святейшества Далай-ламы, пригласил меня принять участие в фестивале священной музыки в Бангалоре. Это должно было стать большим событием, соединяющим пять разных буддистских традиций – Теравада, Махаяна, Ваджрайна, Хинаяна и Бён и другие культуры – еврейскую, палестинскую, зулусскую, христианскую, суфийскую.
Далай-лама, который знал, что эта музыка всех объединяет, хотел, чтобы я сделала постановку с большим количеством монахов этих пяти разных традиций, поющих вместе одну песню. Меня привезли в монастырь Гаден Янгце Тёсам Норлинг в городе Мундгод на юге Индии и дали 120 монахов, по двадцать от каждой традиции, включая, и это было революционным и новым, двадцать монахинь направления Махаяна.
В качестве песни для них я выбрала Сердечную сутру, общую для всех традиций. В качестве хореографии я придумала разместить монахов на передвигаемых скамейках различной высоты, вместе образующих пирамиду. И чтобы 120 монахов были уже готовы, когда поднимался занавес, я научила их занимать необходимое положение меньше чем за тридцать секунд.
Я работала с ними в течение месяца, они были невыносимы. Они даже не могли запомнить, кто где стоит, они все время смеялись и хихикали. Но, в конце концов, мы довели эту рутину до идеала. Монастырь даже сделал специально для меня скамейки на колесиках. Все было готово.
Пора было выдвигаться в Бангалор, чтобы подготовить все там, дорога занимала пять часов на машине. Когда мы с Дубум Тулку уже шли к машине, попрощаться с нами вышел настоятель монастыря. «Как здорово, что вы смогли приехать! – сказал он. – Нам очень понравилось с вами работать, но есть проблема».
«Какая проблема?» – спросила я.
«Мы не можем встать в пирамиду», – сказал он.
«Что?» – спросила я.
Бог мой. Я что-то промямлила про целый месяц тренировок, специальные скамейки с колесиками…
«Да, – сказал настоятель. – Видите ли, идея пирамиды для нас не работает. В тибетском буддизме никто не может быть наверху».
Ко мне вернулось самообладание. «Простите, – сказала я. – Но я была здесь целый месяц. Мы так много работали каждый день. Мы все это создали. Почему вы не сказали мне об этом в первый же день?»
«А, ну так вы гость, мы бы никогда не обидели вас».
Так просто.
По пути в Бангалор я рыдала от фрустрации, злости и истощения, а лама смеялся. Тибетцы вообще любят смеяться. Сквозь слезы я посмотрела на него и спросила: «Что смешного?».
«А теперь ты учишься не иметь привязанностей», – сказал Дубум Тулку.
«Но я трудилась над этим все это время», – сказала я.
«Ты сделала все, что могла. Теперь отпусти, – сказал он. – Вещи случаются так, как они случаются в любом случае. Помнишь историю Будды – просветление пришло к нему, лишь когда он окончательно сдался. Иногда ты делаешь все, чтобы достичь цели, а потом то, чего ты добивался, не случается, потому что космические закономерности пошли другим путем».
И я приехала в Бангалор. Скамеек с колесиками у меня не было; у меня вообще ничего не было. Я установила свет на площадке, автобусы со 120 монахами прибыли, и концерт начался. Монахи сели так, как хотели и пели Сердечную сутру. Занавес опустился. Его святейшество Далай-лама подошел ко мне и, взяв меня за руки, сказал: «Ты сделала чудесную вещь. Мы так счастливы, все мы счастливы».
В Мундгод я также начала снимать на видео монахов и монахинь для своей новой большой работы, которую задумала. Идея была в том, чтобы снять отдельно 120 поющих монахов и монахинь, а потом собрать это в огромную визуальную и звуковую невероятную сетку, в которой бы они все одновременно пели и были видны. Это огромная работа, которая в итоге заняла пять лет, должна была называться «У водопада». Год спустя я вернулась в Индию, чтобы сделать записи еще в нескольких монастырях.
После моего возвращения в Амстердам десять монахов, с которыми я работала, приехали с визитом в Голландию, и в знак благодарности за их гостеприимство в Индии я пригласила их остановиться в Биненкант 21. К тому моменту мой дом был красив как никогда, и я была счастлива принять их. Все они спали в своих спальных мешках на полу моей большой студии, вместе нам было чудесно. К тому времени я знала, чего ожидать, если в твоем доме жили тибетские монахи: каждое утро они вставали в четыре, один час медитировали и потом варили отвратительный чай из воловьего молока, что их невероятно радовало. Каждое утро запах этого чая пробирался в мою спальню вместе со звуком их смеха – чистейшего удовольствия от кипящего молока.
Они посмотрели город, сходили на несколько симпозиумов, и пришло время возвращаться в Индию. В день перед отъездом они сказали, что хотят провести специальный ритуал пуджа, чтобы очистить дом от злых духов. Приготовления были детальными. Они приготовили пироги, зажгли везде палочки, звонили в колокольчики и молились без перерыва четыре часа. На следующий день рано утром они уехали, много благодаря и счастливо улыбаясь.
Буквально через час в дверь позвонили. В дверях стояли наркодилер и его жена. «Можно выпить с тобой кофе? – спросил он. – Нам надо кое-что тебе сообщить». «Конечно», – ответила я. Мы сели пить кофе. После общепринятого разговора, его жена посмотрела на меня и сказала: «Мы решили съехать». Насколько красивым было их жилище, настолько же сильно оно воскрешало воспоминания из прошлого ее мужа. Они хотели все поменять. У них было некоторое количество денег, и они решили купить лодку, чтобы на ней жить. Они сказали, что вернут мне контракт, который мы когда-то подписали. Теперь весь этот дом был моим. Я могла сдать целый этаж, на котором раньше жили они, и это бы полностью покрыло ежемесячные выплаты по ипотеке. Что я и сделала.
И все это спустя час после отъезда монахов.
Дейтонские соглашения положили конец боснийской войне несколькими годами ранее. То, что раньше называлось Югославией, теперь лежало в руинах. Жизнь в Белграде была по-прежнему трудной. И мой отец, с которого было довольно того, что происходило со страной, которую он любил, хотел уехать.
У жены Войина, Весны, белокурой судьи, был сын от первого брака, эмигрировавший с отцом в Канаду. И теперь (это было начало 1998 года) мой отец с женой тоже решили переехать в Канаду. У Весны, роскошной блондинки в мини-юбке, которую я когда-то увидела, когда на улице Белграда ее целовал мой отец, была последняя стадия рака желудка, и перед смертью она хотела увидеть своего сына. Здоровье Войина тоже было не очень хорошим: он всегда был худым, но теперь потерял тревожно большое количество килограмм. И мой отец, который никогда не просил у меня денег, спросил, может ли он занять у меня 10 000 евро. Это было огромной суммой для меня, но я ее собрала и отправила им. Он ни разу меня не поблагодарил за это. Они улетели в Канаду, провели там две недели и вернулись обратно. Почему, я так и не знаю.
Лучше бы им было там остаться. Вскоре между Сербией/Черногорией и Косово разразился конфликт, и весной 1999 года НАТО начало бомбить Белград, где по-прежнему жили моя мать, отец и брат.
Велимир был на шесть лет моложе меня, и наши жизни всегда развивались параллельно, изредка пересекаясь. Он был невероятно умен и талантлив: свою первую книгу стихов «Эмсеп» (слово «поэзия» на сербско-хорватском, написанное наоборот) он написал, когда ему было четырнадцать, она была опубликована большим сербским издательством Нолит. Вот один стих из его книги, полностью:
Строительство бездны под мостом —
Задача самых искусных строителей.
Он учился в академии кино в Белграде и получил докторскую степень по философии, его специализацией была теория пространства и времени Лейбница.
Он был великолепен и многого достиг, но он был очень непростым и трудным человеком. Несмотря на то что он получил от матери всю любовь, что она не дала мне, он ненавидел ее. Он женился на женщине по имени Мария, она была физиком-ядерщиком и директором Музея Николы Теслы в Белграде. У них родилась прекрасная дочка Ивана. А потом Марии диагностировали рак груди.
Когда начались бомбежки, Мария сказала Велимиру, чтобы он брал дочь и уезжал с ней в Амстердам ко мне, пока не закончится конфликт. Она осталась, по ее словам, потому что необходимо было закончить химиотерапию. Меня об этом никто не спрашивал, лишь поставили в известность. И все это осложнялось тем, что теперь я жила с Паоло.
Я была влюблена. Он был не только умным (и на семнадцать лет младше!), он также был реализовавшимся художником, хоть и работал медленнее, чем я: его любовь к своему мотоциклу как-то перекликалась с тем, что он делала скульптуры из покрышек и разного рода резины.
Но ни его, ни мое искусство не было фокусом наших отношений. Паоло я была интересна как женщина – его женщина, как он говорил. Он говорил, что хочет провести со мной всю оставшуюся жизнь. И он любил готовить. Он готовил божественно и любил меня кормить. Я чувствовала, что это мужчина, который по-настоящему может обо мне позаботиться.
В отличие от моего брата, который сам требовал заботы.
В Риме я познакомилась с друзьями Паоло, Бруно и Альберто, они мне очень понравились. Часто, когда я бывала в этом городе, я проводила время с сестрами Паоло, Анджелой и Барбарой, но больше всего я любила его отца – Анджело. Я могла часами с ним разговаривать. Он столько знал об итальянской истории, искусстве, архитектуре. Я разговаривала с ним по телефону за неделю до его кончины. Однажды я подарила ему на день рождения часы, после его смерти я узнала, что он завещал своей жене похоронить их с ним.
Когда началась война в Косово, я была в Японии, работая над новым заказом «Дом сна» для Ичиго-Цумари триеннале искусства 2000. В горной деревне к северу от Токио (Уваю, городской округ Мацунояма Токамачи, префектура Ниигата), я заново обставляла традиционный деревянный дом столетней давности, превращая его в своего рода гостиницу с большими медными ваннами и подушками из кварца. Там должно было быть четыре разных спальни: красная, голубая, зеленая и фиолетовая. Посетители принимали ванну, надевали специальные халаты, а потом спали на постелях.
Одежда для сна, тоже четырех разных цветов под цвет комнат, содержала в себе магниты в маленьких карманчиках для улучшения тока крови и лучшего сна. После этого посетители оставляли запись о своих снах в специальной книге. Я была уверена, что минералы в ванне и спальне повлияют на их силы, соединяя энергию земли с энергией человеческого тела, формируя глубокие сны.
Эта работа выросла из вопроса, которым я всегда задавалась и до сих пор задаюсь: что есть искусство? Я верю, что, если мы рассматриваем искусство изолировано, как нечто святое и существующее отдельно от всего, значит, это не жизнь. Искусство же должно быть частью жизни. Искусство должно принадлежать всем.
А жизнь – даже в 1999 году – уже была слишком быстрой для духовного восприятия. «Я хочу, чтобы вы начали видеть сны», написала я в проекте «Дома сна». «Нужно видеть сны, чтобы увидеть себя».
Местные деревенские жители присматривали за Домом сна, который с июля 2000 года по ноябрь 2010 года посетили 42 000 человек. Около 2200 человек в этот период провели там ночь. 12 марта 2011 года большое землетрясение с эпицентром в северной части префектуры Нагано повлекло серьезные разрушения дома, в связи с чем он был закрыт. После масштабного проекта по восстановлению было решено вновь открыть дом по случаю Ичиго-Цумари триеннале искусства 2012, и одновременно в память об этом событии мы опубликовали «Книгу снов». Вот один из снов, записанный в книге:
«ГОЛУБАЯ 8
Течение времени колеблется, и я живу на десять минут в будущем по сравнению со всеми остальными. И я жду и жду остальных, чтобы они нагнали эти десять минут, которые они все время теряют. (6 августа 2008 года)»
Я закончила отделку Дома снов и вернулась в Амстердам встретиться с братом.
Велимир приехал всего с одним чемоданом вещей для него и дочери. Спустя какое-то время я заметила, что оба они ходят в одной и той же одежде. Я спросила брата, что же было в чемодане, с которым они приехали. «Только книги», – ответил он.
Я вышла и купила все необходимое для Иваны и в придачу пять костюмов для Велимира. Вскоре после этого мы с Паоло устроили ужин по случаю Нового года. Прямо перед приездом гостей зашел мой брат в той же грязной футболке и штанах с пятнами, в которых приехал. «Пожалуйста, – сказала я. – Ко мне придут гости. Ты не мог бы надеть один из тех костюмов, что я тебе купила». Он переоделся и вышел в одном из костюмов, на котором висела большая бирка «скидка 30 %».
Наши с Велимиром отношения всегда были непростыми. Принять гостеприимство его известной сестры в ее красивом доме в Амстердаме было для него слишком тяжелым. Как и быть отсутствующим мужем больной жены и отцом маленькой девочки. Восхитительной маленькой девочки, в десять лет Ивана уже была взрослой, мудрая старая душа в теле ребенка. Когда я вернулась из Японии, я обнаружила все ее маленькие игрушки и цацки повсюду в моем белоснежном интерьере. Я попросила убрать все игрушки в ее комнату. Она посмотрела мне в глаза и сказала серьезным голосом: «Ты разве не знаешь, что маленькие дети боятся пустых пространств?».
Вау.
Моя племянница была восхитительной. Меньше чем за три месяца она выучила голландский и без проблем поступила в голландскую школу. Я знала, что переход дается ей нелегко: новая страна, новый язык, отсутствие друзей, отсутствие матери. Но я никогда не видела, чтобы она плакала, лишь один раз, когда она была в своей комнате и ее никто не видел.
С другой стороны, брат всячески пытался играть роль типичного балканского мужчины. Ему непросто нелегко было быть гостем, он был воспитан в культуре, где женщины прислуживали мужчинам. Буквально. Мать приносила ему завтрак в постель, когда он был молодым и даже когда уже не был молодым. Неудивительно, что вначале своего пребывания в моем доме Велимир не делал ничего. Я подавала ему ужин, а потом, когда мы с Паоло и Иваной убирали со стола, я безрезультатно ждала, что он начнет нам помогать. «Не надо мыть за собой посуду, но хотя бы отнеси ее на кухню и поставь в раковину». Он просто смотрел на меня.
Велимир однажды прислал мне фотографию черногорского мужчины, отправляющегося на отдых с женой и сестрой. Это была шутка, которая не была шуткой. (Теперь женщины ходили перед мужчинами, чтобы последние избежали подрыва на мине.) Таков на самом деле был взгляд Велимира на место женщины в мире. Я была счастлива избежать этой участи.
Картинка, которая запомнилась мне с первых дней жизни брата и его дочери у меня (а они жили у меня наездами три года), – Велимир сидит в кресле, постоянно смотрит освещение войны по CNN и ноет: «Они бомбят Белград, а моя жена умирает».
Эти дни у меня также ассоциируются с другим неприятным воспоминанием: жена моего отца умерла, и Велимир сообщил мне, что перед отъездом из Белграда, Войин пригласил его на разговор. Во время этого разговора наш отец показал ему, что он подделал наши с Велимиром подписи на своем завещании, чтобы лишить нас наследства и оставить все деньги и собственность, что бы там ни осталось, своему приемному сыну, который жил в Канаде со своим отцом. Возможно, его последняя жена уговорила его сделать это. Велимир ничего не сказал, а просто вышел из квартиры. Все это ужасно сильно опечалило меня.
Мой дом был большим, но недостаточно большим, чтобы исключить наши с Велимиром свары. Ивана часто была между нами. Когда я устроила на ее день рождения вечеринку – в Амстердаме у нее не было друзей, и я пригласила всю детвору округи, – брат обвинил меня в пиаре за счет ребенка, в попытке «продемонстрировать милость к беженцам». А когда я запланировала сделать отдельную комнату для нее, он обвинил меня в попытке подорвать его авторитет.
Но было и то, что он вполне мог делать самостоятельно. Однажды, вернувшись домой из командировки, я обнаружила Ивану одну дома – десятилетний ребенок один в шестиэтажном доме в Амстердаме на протяжении двух недель. Я позвонила его больной жене, она приехала из Белграда и забрала ребенка.
Я любила Ивану. Но присматривать за ней я не имела возможности. Мне нужно было работать. За три года жизни в моем доме мой брат почти сошел с ума. В конце концов, мне позвонила его жена и сказала: «Мне осталось жить четыре месяца, пожалуйста, позаботься о ней». Это было много лет назад, и я сделала все, что могла, чтобы быть рядом с этой девочкой, ныне великолепным физиком-теоретиком по физике плазмы в Институте Макса Планка. Ее исследование «устройства тороидального магнитного удержания ядерного синтеза» под названием Wendelstein 7-Х – по сути искусственного солнца, созданного в лаборатории, – потрясающе.
Голос на автоответчике был слабым, практически неслышным. Из Белграда звонил мой отец.
Он просил взаймы. Опять.
Смерть его жены опустошила его – я, правда, верю, что она была любовью его жизни. Теперь он жил один, и его разум стал также быстро терять форму, как и его тело. Он упал и сломал бедро.
От этого слабого голоса когда-то столь сильного человека, сражавшегося с нацистами в горах и выжившего в Игманском марше, я почувствовала приступ грусти. Но больше всего я почувствовала злость. Он так и не поблагодарил меня за деньги, которые я ему дала. Потом он подделал мою подпись и лишил меня наследства. А теперь он просил денег.
Пусть идет к черту. Я так никогда и не перезвонила ему.
Была ночь 29 августа 2000 года. Утром я должна была вылететь в Индию для начала работы над новым театральным проектом с Майклом Лаубом. Я приехала домой вечером уставшая и легла спать. В четыре часа утра я резко проснулась от вспышки света. Это была не молния, этот свет прошел сквозь меня как электричество. Я сидела на кровати, растерянная, я сидела и сидела и не могла снова уснуть. Утром мне позвонили и сказали, что мой отец умер, ровно в тот самый момент.
Я никогда не прощу себя за то, что ему не перезвонила. Но ни я, ни мой брат не поехали на его похороны.
Немного позже старый сербский генерал, еще один бывший партизан, передал мне древний кожаный мешок, небольшой чемодан, в котором, по его словам, находились самые дорогие сердцу отца вещи. Даже от взгляда на него у меня щемило сердце – я не могла прикоснуться к нему год.
Наконец я его открыла.
Внутри было немного вещей. Там были его фотографии с Тито, которые он разрезал напополам. Одна фотография нас с братом в детстве. Все его медали. А потом я нашла маленький внутренний карман и достала оттуда….
Маленькую деревянную точилку для карандашей.
Из всех вещей в этом чемодане эта больше других разбила мое сердце.
Что есть жизнь? Подумала я. Она приходит и уходит, и все. И что остается? Точилка для карандашей.
И я сделала работу в память об отце – видео под названием «Герой». Местом съемок я выбрала сельскую местность на юге Испании и попросила мою дорогую подругу и директора Фонда NMAC Химену Бласкес Абаскаль спродюсировать работу. В этой работе я сижу на белой лошади, как часто делал мой отец, держа в руках большой развивающийся на ветру белый флаг. Я просто долго сижу, смотря вдаль, в то время как женский голос за кадром поет гимн Югославии времен Тито, который, к слову сказать, сейчас запрещен в бывшей Югославии – Тито из национального героя превратился в национального врага. Видео черно-белое для усиления прошлого и памяти. И когда видео показывают в галерее или музее, перед ним стоит витрина с кожаным мешком с фотографиями, медалями и точилкой для карандашей внутри.
Почему белый флаг. Мой отец никогда никому не сдавался. Но он мертв, а белый также цвет смерти. Все мы вынуждены сдаваться переменам, и смерть – самая большая перемена.
Перед смертью отца со мной также произошли изменения – в моих отношениях с Улаем. Несмотря на то что к тому моменту мы были порознь примерно столько же времени, что и вместе, о примирении речи не было. Я позволила ему контролировать наш архив – сотни фотографий и негативов и сотни часов видео – и часто о своем решении жалела. Он иногда продавал наши работы тем людям, которые мне не нравились, иногда за бесценок, без моего на то согласия, а моя доля мне так никогда и не выплачивалась. Он показывал наши работы в дрянных галереях. Меня все это глубоко возмущало.
Однажды Улай позвонил мне и назначил встречу – он хотел обсудить деловые вопросы. Он пришел и сказал, что хочет мне все продать, потому что ему нужны деньги, чтобы обеспечить будущее дочери.
Ему, правда, нужны были деньги. Он мало делал своих работ в тот момент, и у него были жена и дочь, которых нужно было обеспечивать. Но где взять денег, чтобы выкупить наш архив. У Шона Келли появилась идея.
В начале 1990-х он познакомил меня с богатым шведским коллекционером Вилемом Пеплером, ставшим большим поклонником моих работ и другом. Пеплер даже помог с финансированием «Балканского барокко» на биеннале, когда Черногория слилась. Теперь, по совету Шона, я спросила этого шведа, не одолжит ли он мне денег, чтобы я выкупила этот архив, и он тут же согласился одолжить мне всю сумму беспроцентно, если я отдам ему одну работу бесплатно.
Это была большая сумма – 300 000 голландских марок, но она обеспечила мне контроль над всеми аспектами работы: воспроизводство, экспонирование, продажа. Помимо этой огромной суммы Улай получал двадцать процентов моего дохода при продаже любого произведения из архива.
Моя свобода того стоила.
После фиаско на фестивале в Бангалоре я была уверена, что меня больше никогда не пригласят работать с тибетскими монахами. Но два года спустя Дубум Тулку написал мне со словами, что все так счастливы были работать со мной в первый раз, что он и все в Тибетском доме хотят, чтобы я снова с ними поработала. Мир полон сюрпризов.
На этот раз они попросили меня поставить программу только для двенадцати монахов, поющих и танцующих в церемониальных костюмах на этническом фестивале в Культурен дер Вельт, большом культурном центре в Берлине. В монастыре церемония, постановкой которой я занималась, обычно длится от десяти до пятнадцати дней, программа на фестивале должна была длиться пятьдесят пять минут. Поэтому мне нужно было научить двенадцать монахов так быстро менять костюмы, как только они могли, занимать места на сцене точно в свете прожекторов, воспроизводить их церемонию в ограниченном пространстве сцены и делать за пятьдесят пять минут то, что они обычно делают две недели.
С Паоло, Дубум Тулку и двумя друзьями Алиссией Булгари и Джулио ди Грапелло мы отправились в ашрам Кришнамурти на юге Индии, где мне предоставили двенадцать монахов и все необходимые для работы средства. Мы тренировались, тренировались и тренировались, пока не добились идеального состояния, и тогда мы сделали генеральную репетицию для зрителей в деревне неподалеку. Все было красиво и прошло хорошо.
До фестиваля оставалось три недели. Но я сообщила своему переводчику, что хочу, чтобы монахи приехали в Берлин минимум за пять дней до фестиваля, чтобы порепетировать, потому что за три недели они забудут многое из того, чему научились. А точное исполнение было принципиально важным. Монахи согласились.
Я вернулась и в назначенный день приехала в аэропорт встречать монахов. Со мной были Дубум Тулку и переводчик. Самолет приземлился, двенадцать монахов вышли – и это оказались двенадцать монахов, которых я никогда в своей жизни раньше не видела. Я сказала: «Кто эти люди? Где мои монахи?».
«О, – сказал сопровождающий. – У тех не было паспортов, поэтому мы просто взяли других».
Дубум Тулку смеялся и смеялся. «Еще один урок непривязанности, – сказал он. – Все равно случится».
Легко ему говорить! Следующие пять дней я проводила сумасшедшие тренировки, чтобы, не зная абсолютно ничего, они могли быть в состоянии исполнить работу. Все прошло хорошо, а на моей голове появилось еще несколько седых волос.
Я любила свой дом в Амстердаме, но, по правде говоря, я устала от города. А Паоло, часть времени проводивший в Риме, где он жил со своими сестрами, а часть времени в Амстердаме со мной, ненавидел Амстердам. Каждый раз, когда он приезжал, его здоровье ухудшалось – он говорил, что в этом городе, из-за того что он находится ниже уровня моря, у него падает давление, к тому же здесь всегда идет дождь, а он терпеть не может дождь. В конце концов, он был римлянином.
Мы размышляли о том, чтобы переехать в Рим. Для меня Рим интересен как город для отпуска, но каждый раз, когда я там, у меня ощущение, что я иду по трупам большого количества цивилизаций – и это какое-то удушающее чувство. Мы разговаривали, разговаривали и разговаривали и, в конце концов, выяснили, что на самом деле Паоло более всего хотелось все круто изменить. «Давай уедем в Америку, – сказал он страстно. – Начнем новую жизнь. Давай поменяем твое место, давай поменяем мое место – давай сделаем что-то». Я была влюблена. И я решила применить на практике буддистские уроки непривязанности: я продала свой дом и переехала в Нью-Йорк.
Мне было страшно переезжать туда, и это привлекало меня еще больше. В этом городе я была уже много раз; я показывала там перформансы и выставляла работы. Но свою карьеру я сделала в Европе. Могла ли моя работа перепрыгнуть океан и расцвести в столь требовательном городе.
И несмотря на то что мне было страшно, у меня уже было готово предложение для Шона Келли показать перформанс в Нью-Йорке.
С момента нашей неслучайной встречи его бизнес вырос, как и наша дружба. Тем временем он открыл прекрасную галерею в Челси. Шон сказал, что нашел отличное место для меня и Паоло на Гранд-стрит в Сохо, прямо через дорогу от его лофта. Это был кооперативный лофт, большой и просторный, с большим количеством окон. Я безоговорочно доверяла вкусу Шона. Поэтому я сказала ему сделать владельцу предложение и выставила свой дом в Амстердаме на продажу.
Биненкант 21 прошел длинный путь за время моего владения им. Я превратила его в дом, в котором было хорошо любому, кто только переступал его порог. Слова банкира, выдавшего мне первую ипотеку в 1989 году, стали пророческими: превращение 40 000 гульденов инвестиций в $4 000 000 дохода в действительности стало невероятной сделкой с недвижимостью. Единственной потерей во всем этом была лишь потеря моего ассистента Деклана Руни. Мой бывший студент, который не мог переехать со мной в Нью-Йорк, но приехал и помог мне все обустроить первое время. Потом он вернулся в Ирландию и, в конце концов, стал работать с моим другом Майклом Лаубом.
В 2000 году, еще до того как Паоло и я переехали в Нью-Йорк, я была в городе, и Клаус Бизенбах, который сам стал жить на два города, Берлин и Нью-Йорк, в 1996 году, чтобы работать куратором в МОМА, пригласил меня на вечеринку по случаю своего дня рождения. У него была крохотная квартирка, всего одна спальня, и он пригласил четверых людей: Мэтью Барни, Бьорк, его дорогого друга Сюзан Зонтаг и меня. Мы все сели на кровать и смотрели мой любимый фильм – «Теорему» Паоло Пазолини.
Я была зачарована этим фильмом, когда только увидела его первый раз в 1970-х. В нем Теренс Стэмп играет загадочного человека по имени Посетитель, приезжающего в дом буржуазной итальянской семьи высокого положения и соблазняющего всех в этом доме – мать, отца, сына, дочь и служанку, он вырывает их из депрессии и самодовольства и погружает в мир религиозного откровения. Это сложная история, касающаяся многих больших тем, и не только секса и религии, но и политики и самого искусства. Какое-то время мы обсуждали с Клаусом римейк этого фильма.
В то время Бьорк была беременна, и это была наша первая встреча. С собой у нее была сумка из картона или вроде того с красным телефоном внутри. (В другой раз на какой-то вечеринке я видела ее с клеткой для птиц на шее, в которой не было птицы.) Когда кино закончилось, она начала разговаривать с Мэтью и Клаусом на одной стороне кровати, а я стала разговаривать с Сюзан Зонтаг на другой. И мы говорили, и говорили, и говорили. Она очень мне понравилась. Она хорошо знала мою страну, во время боснийской войны она жила в Сараево и в театре при свете свечей ставила «В ожидании Годо», завоевав любовь и благодарность многих в этом городе. И в ней самой было столько русской души.
После вечеринки мы поехали домой на одном такси и обменялись номерами, вот и все. Я очень стеснялась позвонить ей, а она так никогда и не позвонила мне. Прошло два года.
Была осень 2002 года, я с Паоло жила в Нью-Йорке. И в ноябре в галерее Шона Келли в Челси я показала свою новую работу, как и планировала, «Дом с видом на океан».
Это была очень амбициозная работа. Начала я совсем с другой идеи. В Индии я встретила гуру Пилот Баба, он носил такое имя потому, что в прошлом был пилотом военно-воздушных сил Индии и одним из пилотов премьер-министра Неру, лично им отобранным. Однажды, как гласит история, Пилот Баба перевозил Неру в Пакистан, когда он вдруг испытал встречу с духом: он увидел гигантскую руку в кабине, толкающую его назад. Он развернул самолет и вернулся в Дели. Все остальные самолеты были сбиты пакистанцами. У Пилота Баба были невероятные способности. В частности, он был способен замедлять свое дыхание настолько, что мог так находиться под землей или водой несколько дней.
Моя идея была в том, чтобы привезти Пилота Баба в ангар в Нью-Йорке, где я буду лежать обнаженная на постели изо льда, а он будет находиться в контейнере с водой. Спустя полчаса мое западное тело достигнет своих пределов, а Пилот Баба продолжит оставаться в воде гораздо дольше, возможно часов двенадцать. На это событие я приглашу сто самых влиятельных людей мира – людей, совершивших важный вклад в науку, технологии и искусство. Фотографировать это событие будет запрещено. Эти важные люди просто будут свидетельствовать это событие, и, конечно, они будут шокированы им, так как этому не будет никакого рационального объяснения. После этого они вернуться в мир с воспоминаниями об этой работе и будут наблюдать, как она повлияет на их работу и жизнь.
Но Пилот Баба не захотел приехать в Нью-Йорк. Ему было совсем неинтересно впечатлять западный мир. Гуру и свами теряют свою силу, если демонстрируют свои чудеса не по духовной надобности. Поэтому мне надо было придумать альтернативную идею. Но теперь по прошествии нескольких ретритов в Индии я выучила некоторые уроки. Могла ли я претворить уроки в искусство? Я хотела включить свою осознанность в свою новую работу, но я также хотела, чтобы в ней участвовала публика.
Я спроектировала инсталляцию. Три большие платформы со стенами будут прикреплены рядом друг с другом на стене галереи Шона Келли на высоте полутора метров над полом. Четвертая стена у каждой платформы, обращенная к публике, будет отсутствовать. Я буду жить на этих платформах двенадцать дней, потребляя только очищенную воду и совершая все ежедневные телесные действия-прием душа, писание, сидение, лежание – на виду у публики. На одной платформе будет туалет и душ, на другой – стул и стол, а на третьей – кровать. Каждую платформу с полом будет соединять лестница, вместо ступенек у которой будут острые ножи лезвиями вверх. Перемещаться между платформами я могу через проемы в стенах между ними.
В каталоге к этой работе давались дальнейшие разъяснения:
ИДЕЯ
Этот перформанс вырос из моего желания понять, возможно ли очистить себя, используя простую ежедневную дисциплину, правила и ограничения.
Могу ли я изменить таким образом свое энергетическое поле?
Может ли это энергетическое поле изменить энергетическое поле зрителей и самого пространства?
Условия живой инсталляции. Художник
Длительность работы: 12 дней
Еда отсутствует
Вода большое количество чистой воды
Разговоры запрещены
Пение возможно, но не запланировано
Письмо запрещено
Чтение запрещено
Сон 7 часов в день
Стояние не ограничено
Сидение не ограничено
Лежание не ограничено
Душ 3 раза в день
Условия живой инсталляции. Публика
Используйте телескоп
Не разговаривайте
Войдите в энергетический диалог с художником
КОСТЮМ
Костюм в «Доме с видом на океан» был вдохновлен Александром Родченко.
Цвета костюма выбраны в соответствии с принципами индуистского ведического квадрата.
На мне обувь, в которой я прошла по Великой Китайской стене в 1988 году.
Это было сразу после 11 сентября: люди были в очень чувствительном состоянии, и толпы, приходившие посмотреть работу, оставались надолго, сидя на полу галереи, размышляя о том, что проживали, погружаясь в работу. Мы со зрителями очень интенсивно ощущали присутствие друг друга. В комнате была общая энергия – такая густая тишина, которую нарушал только звук метронома на моем столе. Одной из зрителей была Сюзан Зонтаг, и она начала приходить каждый день. Но о том, что она была там, я не знала, отчасти из-за того, что пол галереи не был освещен, а отчасти потому, что все, что я делала на платформах – сидение, стояние, питье, наполнение стакана, писание, душ, – я делала (как и описано в заметках к перформансу) в медленном, подобном трансу, осознанном режиме.
ПЯТНИЦА, 15 НОЯБРЯ, ДЕНЬ 1
Одета в белое
Сидение на стуле
Я сижу на стуле, трясу плечами и сбрасываю с лица и лба волосы обеими руками. Я приподнимаю сначала левую, потом правую ягодицу, чтобы подвинуться к спинке стула, теперь я сижу совершенно ровно. Мой затылок касается кварцевой подушки на спинке стула…
Я делаю глубокий вдох, и моя грудная клетка поднимается. Потом она опускается. Слева на столе метроном, и он работает. Справа на столе стакан, и он наполнен. Мои стопы прижаты к полу и стоят на ширине бедер. Моя спина параллельна спинке стула. Я смотрю на публику. Моя голова не двигается, только мои глаза. Я моргаю. Мой рот закрыт. Я снова моргаю. Когда я делаю более глубокие вдохи, моя грудь поднимается и опускается. Остальная часть тела недвижима. Посидев долгое время, мне нужно выпрямиться.
Каждый день моя рутина складывалась из движения между тремя частями: ванная, гостиная, спальня. Было очень важно, чтобы все мои действия производились с высоким уровнем осознанности, принимала ли я душ, писала, сидела на стуле и пила воду, отдыхала лежа на кровати или, в особенности, стояла ли я на краю платформы перед лестницей с лезвиями, как могла долго.
Это был единственный момент, когда я не могла уйти в свои мысли, потому что я могла упасть и серьезно пораниться. В такие моменты я старалась поймать взгляд одного из плохо освещенных зрителей передо мной. Такое сцепление обычно длилось долго, создавая очень интенсивное энергетическое общение. Но иногда в такие моменты я чувствовала срочную необходимость сходить в туалет.
И тогда я, не отрывая взгляда, делала шаг в ванную, поворачивалась направо, все еще смотря на посетителя, брала правой рукой с полки туалетную бумагу. Я клала туалетную бумагу на угол душевой полки. Потом я левой рукой открывала крышку унитаза, пока она не занимала вертикальное положение. Повернувшись лицом вперед, я поднимала рубашку и расстегивала штаны. Я медленно снимала штаны, пока они не опускались до колен, и садилась на туалет. Я ставила ноги вместе близко от себя и клала руки на колени. Я сидела с ровной спиной, пока не начинала писать. Это занимало какое-то время, в течение которого сохранялась тишина. Все еще сохраняя контакт со зрителем, я отрывала ровно четыре квадрата туалетной бумаги и складывала каждый в треугольник. Потом – все еще не отрывая взгляда от зрителя – я дожидалась, пока не начну писать интенсивно. Я дожидалась последних трех капель, вытирала себя и надевала штаны. Я открывала кран, чтобы набрать воды в ведро. Все еще поддерживая зрительный контакт, я интуитивно чувствовала, когда ведро наполнялось наполовину, и смывала им туалет.
Все это было для того, чтобы продемонстрировать, что нет разницы между стоянием перед ножами и писанием – и писание был такой же важный процесс как и любой другой. Весь стыд уходил, и человек, с которым мы смотрели друг другу в глаза, все полностью понимал.
Единственный момент приватности на протяжении всего перформанса был несколько секунд, когда я вытирала лицо после душа.
В течение двенадцати дней эта работа повлияла на многих. Я чувствовала понемногу, что этот огромный город принимает меня внутрь себя. Люди оставляли для меня в галерее все на свете: шарфы, кольца, письма. Там было три больших коробки с тем, что мне подарили. Когда после перформанса я разбирала их, я нашла салфетку из ресторана, на которой было написано «Мне очень понравилась эта работа; давай пообедаем – Сюзан».
Тогда мы начали дружить с Сюзан Зонтаг. И в качестве первого жеста дружбы она подарила мне книгу, к которой написала предисловие. Это была книга «Письма 1926», история переписки Рильке, Цветаевой и Пастернака – та самая книга, которую мне подарила мама и которая так вдохновила меня в пятнадцать лет. Сюзан обожала разговаривать. Она любила приглашать к себе домой, всегда на кухню и всегда тет-а-тет: мы с ней были согласны в том, что разговор трех людей это уже не разговор. Я обычно приходила к ней после обеда, потому что я не поздняя пташка: три часа дня было моим самым любимым временем, чтобы прийти к ней в гости.
Ее холодильник был практически всегда пустым. Однажды я сказала: «Я что-нибудь принесу». Она сказала: «Тогда чего-нибудь сладкого». И я пошла в Хлеб Насущный и принесла ей лимонного пирога. Это был большой, чудесный пирог. Я сказала ей: «Когда я была маленькой и сидела у бабушки на кухне, она всегда делала мне шоколадные пирожные, и мне никогда не нравилось само пирожное, а только глазурь». Она ответила: «Давай сделаем так же».
Сюзан разрезала пирог, дала мне ложку, и мы просто съели всю начинку, оставив все остальное. Это было так здорово! Она научила меня такому важному уроку свободы – почему мы не можем делать этого, когда вырастаем? Конечно же, можем.
О ее болезни, раке, мы никогда не говорили. Много лет до этого ей говорили, что ей осталось недолго, но она жила. И, конечно, прожила еще много лет.
Несколько месяцев после «Дома с видом на океан» я провела на юге Шри-Ланки вместе с Паоло, Алиссией, Лори Андерсон и Лу Ридом, где буддийские монахи исполняли свои особые ритуалы, включающие ходьбу по огню, прокалывание тела мечами и ножами и вбивание гвоздей в голову, все без причинения себе вреда. Церемония начиналась в четыре часа утра, но уже к этому времени собиралась огромная толпа. Я не могла поверить своим глазам, я наблюдала, как священники и монахи привычно ходят по горячим углям, от которых мой фотоаппарат расплавился бы, если бы я просто приблизилась. И посреди этого всего был Лу, занимающийся тай-чи, совершенно не трогаемый происходящим. Наблюдение за этими монахами и священниками, исполняющими эти ритуалы, напомнило мне, насколько западная культура ограничена в понимании истинных пределов тела и разума.
Еще в Шри-Ланке мне позвонил Шон Келли с необычной просьбой: продюсеры сериала «Секс в большом городе» спрашивали, не соглашусь ли я сыграть себя в одной из серий, исполняя «Дом с видом на океан». На тот момент этот сериал я не видела и не была актрисой, поэтому я отказалась. За определенную плату я разрешила им сослаться на перформанс, что они и сделали.
Позже, приехав в Амстердам, я пошла в свой любимый овощной магазинчик, где продавалась самая дорогая клубника в городе, и к моему изумлению владельцы дали мне коробку клубники бесплатно. Они никогда не были так милы со мной. Когда я поблагодарила их за щедрость, они объяснили, что это подарок за то, что я, или, по крайней мере, актриса, играющая меня, появилась в «Сексе в большом городе». Странно, но это был первый раз, когда меня приняла широкая публика. Я была шокирована, насколько быстро мой перформанс был поглощен масс-медиа. И несмотря на то что я постилась и серьезным образом относилась к изменению осознанности в «Доме с видом на океан», и я, и я перформанс были высмеяны.
В 2003 году я вернулась в Белград – в каком-то смысле я все время возвращаюсь в Белград. Но на этот раз я хотела увидеть свою мать, которой тогда исполнилось восемьдесят два, а еще я хотела воспроизвести свою работу, немного изменив.
Сначала, Даница.
Она по-прежнему жила в своем социалистическом доме, а я в гостинице. Когда я поехала к ней в гости, я принесла большой красивый букет роз. Я поцеловала ее и вручила ей с улыбкой цветы. Она приняла их, слегка кивнув, а потом быстро положила их между газетами и придавила тяжелыми книжками.
Я была шокирована. «Зачем ты это сделала?» – спросила я.
«Я вынуждена, конечно, – сказала она. – Можешь представить, сколько разведется бактерий, если мы поставим их в воду?»
Ничего не изменилось.
Однажды утром я позвонила ей и сказала: «Давай позавтракаем вместе». Я купила еду и все взяла на себя. «Ничего не делай, я все сделаю сама», – сказала я ей. Я пошла на кухню, чтобы достать кастрюлю и посуду.
«Нет, нет, нет – ты не сможешь, ты не знаешь, где что находится», – сказала она.
«Мама, все кухни абсолютно одинаковые, – сказала я. – Посуда стоит наверху, эта полка для чашек. Я все найду».
«Нет, нет, их нельзя брать»
«Почему я не могу их взять?»
«Потому что они грязные», – ответила она.
«Что? – сказала я. – Почему ты ставишь грязную посуду в шкаф?» «Нет, нет, нет – они были чистыми, когда я ее туда ставила, но пока она там была, она стала грязной».
Я только покачал головой.
Помимо обсессивно-компульсивного расстройства относительно чистоты, у моей мамы была мания на пластиковые пакеты – она отказывалась выбрасывать хотя бы один. Она их стирала и снова использовала, потом снова их мыла и так далее, пока надписи на них не становились нечитаемыми. Если шел дождь, а ей надо было выйти, она брала с собой зонт, который и так был в чехле, и клала его даже не в один пакет, а в два: в тонкий прозрачный сначала, а на него потом еще и плотный надевала. И только тогда она могла выйти. Этот ритуал изменить никто был не в состоянии.
Однажды, когда я приезжала, дождь начал идти прямо перед тем, как нам выходить из дома. И когда она взяла зонт, я вспомнила весь ритуал и решила, что больше не могу с этим бороться. Я просто сдалась. Я пошла на кухню и принесла два пластиковых пакета, тонкий и толстый, и вручила их ей – она рассмеялась. Это был единственный раз, когда она поняла иронию всего этого. И это был единственный раз, когда мы вместе смеялись.
Новая работа, мультиэкранная видеопроекция говорила о моих страхах и надеждах (в основном, страхах), связанных со страной, в которой я родилась. Вскоре после приезда в Белград я встретила школьного учителя музыки и узнала, что он написал песню, прославляющую ООН. Я решила использовать эту песню. Намерения мои были, по правде говоря, саркастические – я считала, что усилия ООН по прекращению войны в Косово были профанацией. Но песня учителя была искренним гимном признания, и в первом видео я дирижировала хором из восьмидесяти шести школьников, одетых в черное, как на похоронах. И в то время как они пели обнадеживающие строки, вроде «ООН, мы любим тебя, ООН, ты нам помогаешь, ООН, ты даешь нам будущее», я стояла перед ними, а сзади и спереди к моему платью были прикреплены скелеты.
Следующее видео отсылало к моей старой работе «Ритм 5», сделанной в Белграде в 1974 году, в которой я лежала в горящей звезде, символе коммунистической Югославии, и в которой я потеряла сознание от огня. Почти тридцать лет спустя, в совсем другом Белграде 2003 года, я снова лежала в звезде – только на этот раз вместо горящих опилок, звезда складывалась из этих восьмидесяти шести школьников, по-прежнему одетых в черное. А я лежала посередине в еще одном костюме со скелетами.
Голливудские бюджеты позволяют делать до тридцати пяти дублей каждого кадра. Мой – только один. И первый дубль был ужасным: дети просто не могли успокоиться. Ко второму дублю они собрались, и вдруг один мальчик пукнул, и все снова рассыпалось. Слава Богу, с третьего раза все получилось.
Чтобы создать ощущение невинности и красоты, я выбрала девочку и мальчика спеть песни из моего детства. Я выбрала двух детей из хора с лучшими голосами и сняла их с низкого угла на фоне красной занавески, чтобы воссоздать героический образ, напоминающий юных пионеров времен Тито. Мальчик пел песню о любви, девочка пела о смерти – историю о маленьком желтом цветке, пока живом и красивом, но обреченном на смерть с окончанием весны.
А последнее видео имело дело с моим наваждением по поводу Николы Теслы, сербского научного гения, которого я любила за смесь науки и мистицизма в его работах. На момент смерти в 1943 году он работал над системой передачи энергии на большие расстояния без проводов – идея, которая во многом перекликалась с моим постоянным очарованием передачей энергии любых видов. Он также мечтал добыть свободную энергию из земли. Будучи директором Музея Теслы, жена моего брата Мария, которая на тот момент умирала от рака легких, позволила мне использовать огромный генератор статической энергии, чтобы зажечь неоновую трубку, которую я держала в руках, пропустив через свое тело 34 000 Вт энергии.
Всю серию я назвала «Положитесь на нас». Сопровождающий текст гласил:
«Да, у нас была война.
Да, мы в экономической катастрофе.
Да, страна в руинах.
Но энергия и надежда еще есть».
В 2004 году я сделала новую версию моей театральной работы «Биография», я назвала ее «Биография. Ремикс». Режиссером выступил Майкл Лауб, он придумал очень оригинальный способ представить мою работу и жизнь, а мои студенты из Брауншвейга вместе со мной воссоздали работы, использованные в оригинальной версии. Было еще впечатляюще интересное добавление: сын Улая, Юриан, которому на тот момент было чуть за двадцать и который стал очень походить на своего отца, сыграл его в «Энергии покоя», «Пиете» и «Рассечении». «Я хотел сыграть своего отца, потому что никогда его не знал», – сказал Юриан. Это было и драматично, и грустно одновременно.
Это было драматичным и для меня. На последний показ в Риме пришел Улай, впервые. Я была на сцене и говорила «прощай, Улай!» в сцене прощания, а он сидел в зале, получая это сообщение, это был идеальный микс театра и жизни.
После показа он подошел ко мне и сказал: «Я никогда не видел своего сына голым».
«Ты даже не видел, что он родился», – ответила я.
Мы с Паоло гостили в доме моей итальянской галеристки Лии Румма в Стромболи летом 2004 года, нежились на солнце и были счастливы в окружении друзей. На острове начиналось извержение вулкана, создавая ощущение драмы и зловещей красоты природы. А потом позвонила Сюзан Зонтаг и сказала, что ей должны сделать пересадку костного мозга. «Только тридцать процентов переносят эту операцию, – сказала она. – Но в моем возрасте и того меньше».
«О, Сюзан», – сказала я.
«Но знаешь, что, если я выживу, мы такую вечеринку закатим», – сказала она.
Она не выжила. Она умерла в конце года, в один холодный дождливый день в больнице Нью-Йорка. В течение последних четырех лет, лет нашей дружбы, я виделась с ней практически каждый день. Я полетела вместе с Клаусом на ее похороны в Париж. Мы сели в самолет, почти не разговаривая, потерянные в наших воспоминаниях о Сюзан.
Была глубокая зима, опять шел дождь, на кладбище Монпарнас была небольшая церемония. Только двадцать-тридцать людей присутствовали. Пати Смит была там. Малкольм МакЛарен. Салман Рушди. Партнер Сюзан Ани Лейбовиц, Клаус и я.
Было грустно. На похоронах всегда грустно, но здесь было еще и другое. Сын Сюзан Дэвид решил похоронить ее на том же кладбище, где были похоронены такие люди, как Беккет, Бодлер, Сартр, Симона де Бовуар. Но у Сюзан и Дэвида были сложные отношения, и, в конечном счете, я чувствовал, что он поступил с ней несправедливо. Я считала, что она заслуживает других похорон, тех, на которые легко мог прийти каждый, кто любил и ценил ее. Париж почти для всех находился слишком далеко.
Мне было грустно видеть, как огромна она была при жизни, и насколько крохотными были ее похороны. И какими мрачными. Я всегда верила, что смерть должна праздноваться. Потому что ты входишь в новое место, в новое состояние. Суфии говорят, «жизнь это сон, а смерть это пробуждение». Мне кажется, жизнь Сюзан была прекрасной, восхитительной. И ее похороны должны были быть празднованием этого.
Вернувшись в Нью-Йорк, я позвонила своему адвокату и рассказала ему о том, как должны выглядеть мои похороны. Очень важно, сказала я, чтобы мои похороны прошли именно так, как я запланировала, потому что, в конце концов, это будет моя последняя работа.
Сначала у меня родилась идея «Трех Марин».
Я сказала, что хочу, чтобы в трех местах, где я прожила больше всего, была могила – в Амстердаме, в Белграде, в Нью-Йорке. Мое тело действительно будет захоронено в одной из них, но никто не должен знать, в какой.
Дальше, я сказала, чтобы никто не одевался в черное на мои похороны. Все должны быть одеты в яркие цвета, кислотно-зеленый, красный, фиолетовый. Должны быть рассказаны все мои шутки – и хорошие, и плохие, и ужасные. Я сказала адвокату, что мои похороны должны стать вечеринкой-проводами – празднованием всего, что я сделала, и моим переходом в новое место.
В последующие годы несравненная певица Энтони Хегарти – теперь Энони – стала моей близкой подругой и суррогатной дочерью. И эта дружба заставила меня сделать еще одно дополнение: я хочу, чтобы Энони спела песню «Мой путь» в стиле великой Нины Симон. Она пока не согласилась, но думаю, что она так расстроится, когда я умру, что ей придется это сделать. Я рассчитываю на это.
Войти с помощью соц. сетей: