Глава четвёртая

Задание Рахматуллин получил вечером, вернувшись с задержания.

– Отправляйся в Ярково, – несколько утомлённым голосом произнёс капитан Сильвиоков, когда Ильяс вошёл к нему в кабинет. – Вблизи Шиловского полигона были замечены две подозрительные личности, успели уйти. Прочёсывание ничего не дало. Есть вариант, что они укрываются в селе, а это уже наша зона ответственности. Вчера там убили участкового уполномоченного. Это всё, что мне известно из радиограммы, – он подвинул к Рахматуллину листок с текстом. – Вот, возьми. Здесь адрес и к кому обратиться по прибытии. В секретном отделе получи список информаторов среди местных. Я оформлю твоему отделению командировку на двое суток, чтобы туда-сюда вам не мотаться. Там, вроде бы разместили дивизион «тополей» и соответствующее противовоздушное прикрытие. Но это так – предположение. Но ты поторапливайся. И помалкивай об этом.

Совет поторапливаться означал, что если военные спугнули разведчиков, а те зафиксировали межконтинентальные ракеты и успеют в ближайшее время передать информацию командованию, то возможен удар по квадрату базирования установок, не исключено – ядерный или бактериологический.

Район села Ярково Рахматуллин знал. Не раз приходилось выполнять задания поблизости, а кроме того из лагеря временного пребывания его отправили на ускоренные курсы полевой контрразведки как раз в подразделение, дислоцированное возле села. Там находится полигон и несколько учебных рот разведки, ракетчиков, связистов и мотопехоты. Прежде на том месте стоял батальон материального обеспечения танковой бригады, но теперь личный состав и техника были переброшены ближе к границам, на линию фронта. Только дивизионы ПВО дислоцировались на постоянной основе, для защиты учебки от воздушных налётов, да ещё рота материального обеспечения и усиленный взвод, несущие караульную службу вместе с курсантами.

Село Ярково с начала боевых действий было эвакуировано. В первый день войны сразу несколько ядерных взрывов произошли недалеко от него. Удар пришёлся по районам вблизи водохранилища, а радиоактивные облака ветер нёс на Новосибирск. Хотя центральные области следов легли мимо, довольно значительные осадки всё же накрыли и село. Людей переселили. Весной, после того как сошёл снег (и талые воды увлекли за собой значительную часть ещё не расщепившихся радионуклидов), была произведена дезактивация и жители стали возвращаться. Однако низинные места до сих пор оставались зоной радиоактивного заражения.

Рахматуллина занимал вопрос: в самом деле в районе полигона размещены «тополя», или слухи о них распространяются намеренно? Если диверсанты обнаружили комплексы, то успели ли удостовериться, что они – настоящие? Просто увидеть издали тягачи с «трубой» под маскировочной сеткой и часовых вокруг – не значит зафиксировать наличие МБР. Это может быть имитация, а настоящие ракеты – километрах в десяти от квадрата наблюдения. Поэтому разведчики должны удостовериться. Это несколько суток радиоперехвата и наблюдений, в течение которых можно заметить несуразности, если противник подставляет вместо «тополя» «липу». Впрочем, иногда хватает нескольких часов, а то и первого осмотра, если имитацией занимаются халатно раздолбаи в военной форме.

Почерпнуть информацию можно и у местного населения. Всегда найдутся те, кто доверительно растрезвонит о секретах Родины, чтобы поднять свою значимость в обществе. Мол, «сам видел собственными глазами, но ты больше никому, я только тебе». Есть, правда, вероятность преувеличения, когда надувную дурилку могут выдать за настоящую ракету, но разведчики в тылу обязаны слушать и верить почти всему. И вообще перед ними могла быть поставлена задача попроще, например, установка приборов дистанционного наблюдения и записи радиосигналов.

А ещё убийство участкового. Связана ли его смерть с этими двумя неизвестными? Что там обнаружилось, если к ним отнеслись с такой серьёзностью? Погоня была сегодня, а участкового убили вчера.

В комнате, где располагалось отделение Рахматуллина, его ожидали Паркова и Кинулов – двое из трёх его подчинённых. Кадушкин оформлял задержанного в КПЗ и скоро должен был прийти.

Надя Паркова – невысокая плотная женщина двадцати девяти лет, из Новосибирска. Не одарённая красотой, с грубыми чертами лица, она была лыжницей-биатлонисткой и занимала пару раз призовые места на общенациональных соревнованиях. В последние несколько лет участвовала только в областных, работала тренером. Её муж погиб зимой на Дальнем Востоке. Он был призван по всеобщей мобилизации и определён в часть ПВО. Дивизион накрыло американским «томагавком» с нейтронным зарядом. Через полторы недели умер в госпитале от лучевой болезни и незаживающих переломов. Надя, имевшая бронь, как мать двух несовершеннолетних детей, оставила их свекрови и матери, теперь живших вместе в Боярке, в шестидесяти километрах к северу от Новосибирска, и подала заявление в военкомат. Так она и попала в отделение к Рахматуллину в качестве стрелка-снайпера.

Кинулов – отдельная песчинка бесконечной в пространстве и времени серой человеческой массы, которая походя одобряет всё, что просит одобрить начальство, и так же походя критикует то, что принято здесь и сейчас критиковать. Он не вынашивает собственное мнение, а выхватывает его из общего настроя других таких же песчинок, выхватывает наиболее подходящее моменту. Сейчас Николай Вениаминович Кинулов, а в обиходе просто Витаминыч, усатый круглолицый мужичонка сорока годов, вальяжно вытянул ноги, растёкшись на скрипучем компьютерном стуле Кадушкина. Когда Рахматуллин вошёл, он подобрал ноги, сел прямее и, облокотившись на стол, спросил с вежливым интересом:

– Ну что там, Ильяс Галимович?

Рахматуллин сел за кабинетный стол, сдвинув кепи, почесал затылок. «Домой уже намылился», – подумал он и ответил:

– Едем в Ярково. Вернее, на Шиловский полигон.

На это Кинулов отреагировал смесью удивления и недовольства:

– В ночь?!

– Да, – Ильяс снял сумку с противогазом и положил её на угол стола. – Сейчас Кадушкин придёт – и поедем. У тебя как с бензином? Талоны не надо получить?

– Да я думал завтра… – исподлобья взглянул Николай на Рахматуллина.

– Сейчас. Давай, скорее.

Кинулов бросил взгляд на Паркову (та чистила свой «Винторез»), встал, не торопясь, и шагнул к двери.

За Кинуловым, как за штатным водителем отделения, был закреплён автомобиль УАЗ. Машин пока ещё хватало, и запчастей для них, но с топливом ситуация становилась всё хуже и хуже.

Чем только не занимался Николай Кинулов в мирное время. Но в армии не служил – были у него справки о наличии плоскостопия и ещё чего-то такого, что даже произносить вслух стрёмно. Но теперешний его военком оказался человеком шибко принципиальным и посоветовал Витаминычу использовать справки более интимным и нетрадиционным образом, чем предоставлять их должностным лицам, имеющим не только расстроенные нервы, но и табельное оружие. Не помогла и жена плоскостопому инвалиду-нежильцу, которая прилеплена была к нему, как этикетка к бутылке, и имела высокопоставленную родню. Правда, она всё-таки повлияла на принимающих решения товарищей, и муженёк не отправился к чёрту на рога, а оказался в подчинении лейтенанта Рахматуллина, совсем недалеко от дома, в родном районе.

Всю жизнь Кинулов пытался найти собственную золотую жилу, чтобы сидеть на ней до глубокой старости – только не срасталось. Однако после тридцати стали приносить дивиденды навыки борьбы за лишний рубль. Связи, умение договариваться, чутьё на деньгу, способность расположить к себе и втюхать товар дураку постепенно увеличивали его капитал. От таксования и мелкого посредничества в торговле щебёнкой он дошёл до заключения договоров с производителями, от которых гарантированно имел неплохой барыш.

Например, он покупал ножи у китайского мелкого дельца, в кооперативе которого практически за плошку риса работали родственники из деревни. Ручка ножа делалась из отходов леса, сбраконьеренного в России, металл – из отходов линии переплавки вторичного сырья. Покупал нож за тридцать рублей, а отдавал магазинам хозяйственных товаров – за семьдесят. Те продавали эти одноразовые (если судить по качеству) ножи за сто рублей, и люди, которые имели несчастье их купить, впоследствии очень нелицеприятно отзывались о Китае в целом и его промышленности в частности, но никто не догадывался о существовании Витаминыча, чья жена умело штамповала сертификаты качества для разнообразной хозяйственной мелочи.

Тем не менее, Кинулов мог быть полезен. Иногда надо сделать нечто такое, что возбраняется законом, но благоприятно для общества. Во всяком случае, общество не теряет ничего существенного и не опускается ниже, потому что оно и так теряет и опускается при существующих законах и понятиях. Лучше всего такое дело поручить Витаминычу. В стремлении удержаться на собственном месте да угодить начальнику, он выполнит всякую грязную (с точки зрения несовершенного законодательства) работу. А подвешенный язык и животное чутьё позволяли ему без видимых усилий добывать нужную информацию.

Вслед за Кинуловым Ильяс отправил и Надю – получить на складе (он находился здесь же, в здании) сухпаи на двое суток для четырёх человек. Отнести их она должна была сразу в машину. Когда пришёл Кадушкин, Рахматуллин сообщил ему, что сейчас они едут в Ярково, и рассказал то немногое, что знал сам.

– Зачарченко, значит, убили? – Денис, собиравшийся присесть на стул, замер. – Жалко. Хороший мужик был. Хороший, – он сел. – А как? Застрелили?

– Не знаю. Выясним на месте.

Рахматуллин, как и Кадушкин, был знаком с убитым. Меньше месяца назад они ездили в деревню Пайвино, в четырёх вёрстах от Ярково. Там начисто потравили коровник голштино-фризской породы, обустроенный примерно полтора года назад. Четыреста голов за два дня. Английская отрава медленного действия, чтобы как можно больше животных полегло, пока люди почуют неладное. Захарченко тогда практически в одиночку нашёл отравителя: подонка из соседней деревни, где был свой коровник. Тот сделал это по заданию диверсантов, за деньги и оружие.

С участковыми ещё в мирное время была беда – мало их было и качество штата хромало, а с началом войны худо стало совсем. Те, что служили по месту жительства, просто боялись. Жившие в небольших посёлках смыкались со сбродом, уклоняющимся от мобилизации, разбойничающим и ворующим. А Захарченко… Его комиссовали из армии месяца три назад. Лучевая болезнь второй степени, ожог (голова и рука были обожжены вспышкой), один глаз практически не видел. Он напросился на эту работу. Ездил по району зачастую в одиночку – другие участковые выезжали даже на опрос, не говоря уже о более серьёзных следственных действиях, в составе группы из нескольких человек. Как говорится, искал смерти.

Пришла Паркова, доложила, что сухпаи получены и погружены в машину. Через минуту возвратился Кинулов. Никакого доклада – присел на край стола Кадушкина, вроде бы и почти лицом к Ильясу, но смотрит только на Дениса и Надю. Ильяс терпит. Пусть пофорсит, подлец. Недоволен: думал, через пару часиков будет прижиматься к тёплому податливому телу супружки, а придётся ехать тридцать военных вёрст, потом заниматься неизвестно чем и, может быть, спать под открытым небом, а то и вовсе не спать. И сухпай. Дома-то, небось, голубцы ожидают. У этих в доме и мясцо, и капустка ранняя… без кобальтового удобрения.

– Что с топливом? – спросил Рахматуллин.

– Туда-обратно хватит, и ещё талоны получил, – наконец-то взглянул Кинулов на непосредственное начальство.

Ильяс оглядел всех:

– Готовы?

Разнобой кивков.

– Итак. Вблизи Шиловского полигона, у села Ярково, сегодня замечены двое неизвестных, которые скрылись при попытке выяснить их личности. Также вчера в этом районе был убит участковый уполномоченный. Обстоятельства убийства нам пока не известны. Задача: выяснить, не являются ли эти события результатом действий разведывательной или диверсионно-разведывательной группы.

Выждав несколько секунд, Рахматуллин скомандовал:

– Проверить оружие, – и потянулся к кобуре за своим тяжёлым «Грачом».

Комната наполнилась шорохом обмундирования, клацаньем затворных рам и предохранителей, щелчками спусковых механизмов и магазинов. Спустя полминуты один за другим подчинённые доложили о готовности. Ильяс спрятал пистолет в кобуру, закинул за спину проверенный «Вал».

– За мной, – и шагнул к двери.

В коридоре, почти у входа, его окликнул знакомый лейтенант:

– Илюха, ты куда это со своими?

– Да рядом здесь. Чайник держи горячим.

Кому следует знать – тот в курсе.

Солнце скатилось уже совсем низко. Скоро его лучи раскрасят закатные облака бледно-жёлтым цветом с примесью красного, фиолетового и даже зелёного. Примерно через неделю после начала войны зори стали необыкновенно красочными, особенно утренние. Скоро атаки мощными ядерными зарядами практически сошли на нет, но в атмосфере ещё оставалась превращённая в пыль многотонная масса металлических соединений. До середины апреля даже в субтропиках наблюдалось сияние – не такое плотное как северное, но тем не менее.

У железнодорожного переезда остановились минут на пятнадцать. Дежурная – дама лет пятидесяти в оранжевом жилете со светоотражающими полосами – опустила шлагбаум, поставила красный фонарь на обратной полосе и встала перед машиной, вытянув руку с флажком. Сейчас, когда с электричеством были проблемы, да и светящиеся сигналы могли сделать из переезда мишень для дальнего беспилотника, прежде автоматизированные пересечения автодорог с путями регулировались вручную.

Поезда всё не было, и Кадушкин о чём-то тихо разговаривал с Надей на заднем сиденье, Рахматуллин смотрел на закатный пейзаж, а Кинулов нервно стучал по баранке ладонями.

– Что же она не пускает? – не выдержал Витаминыч. – Может, сказать ей?

Ильяс посмотрел на женщину, потом перевёл взгляд на салонные часы:

– Не надо, ждём. И смотри по сторонам.

– Да ну, что, засаду на нас здесь устроит кто-то?

Рахматуллин метнул недовольный взгляд на Кинулова – тот сник.

Шли минуты. Надя и Денис замолчали.

– Динька, – Витаминыч на секунду повернул голову, – ты бы рассказал что-нибудь интересное, что ли, с юмором.

– А вот было дело во время моей срочной службы, – моментально, словно игла упала на грампластинку, включился Кадушкин. – Стояли мы в оцеплении. Тогда сбежал у нас один. Смотрел он, значит, порнуху на мобильнике, и увидел свою тёлку. Она на том видео с каким-то его знакомым была, да ещё снимал их кто-то. Расстроился сильно – получается, его либидо тут придавили уставом и бромом, а на гражданке свобода сексуальных отношений! В общем, рванул этот кабан домой.

– Тоже сняться с ней захотел, – блеснул Кинулов надраенным… от частого использования… шаблоном мысли.

– Вот. Это я для тебя рассказываю, чтобы тебе интересно было. А теперь продолжу для товарища лейтенанта и для Надюши. Ага, стоим в оцеплении. А со мной служил такой… Нюркин. Удивительная личность! Все, кому в жизни пришлось быть рядом с ним, испытали психологическое потрясение. Я – тоже. Это такая персона, такая… Если тревога, или построение, или работы – и вдруг слышен громкий звук и что-то покатилось, то все у нас знали: Нюркин навернулся, или что-то уронил, или на него знамя полка упало, или на свидание к нему с полигона болванка артиллерийская прилетела, или с ним ещё какое-то чудо травмоопасного характера случилось. Когда у нас шла отработка метания боевой гранаты и очередь дошла до Нюркина – стрельбище опустело. А прапор-инструктор подсел потом на сорокоградусный антидепрессант. Находиться с Нюркиным в одном строю – значит рисковать здоровьем и солдатской репутацией.

Железнодорожница в пяти шагах перед машиной пожала плечами и виновато улыбнулась. Кадушкин продолжал:

– Вот, например, стоит он в наряде. Дежурный повёл кого-то в медпункт, второй дневальный на улице территорию метёт, а Нюркин на тумбочке стоит. Приходит командир взвода проверить что и как – он помощником дежурного по полку тогда был. Приходит, открывает дверь, а перед ним стоит дневальный, нагло опирается на тумбочку, как Аполлон на фрагмент древнегреческой архитектуры, и молчит. Старлей наш подходит к ентому Аполлону в берцах и видит, что у того глаза мечтательно полузакрыты, а на морде загадочная улыбка – как у Моны Лизы. Он наклонился, в эту морду заглядывает, уже рукой перед ней стробоскопит, а тому хоть бы хны. Взводный думает: «Ну совсем салабон опупел. Наверное, о сексе размечтался, и меня в упор не замечает». Разозлился, конечно, как гаркнет: «Дневальный! Смирно! Ты что, опух?! Почему не докладываешь?!» А тот… Если говорить кратко и по существу – испугался сильно. Вот тогда взводный и узнал, что у Нюркина, ко всем его прочим неоднозначным чертам, ещё и веки короткие – глаза полностью не закрываются, когда он спит. Мы-то все уже в курсе были, давно пережили шок и смирились, даже прикалываться перестали.

– Да, бывает, – Кинулов потёр мочку уха и бросил взгляд на Рахматуллина.

Ильяс, улыбаясь, повёл плечом, вроде как в знак согласия.

– Это что… – открыл Кадушкин следующую страницу биографии давнего сослуживца. – Другой раз приходит ночью наш комбат – он был дежурным по полку. Видит – дверь не заперта! Заходит в расположение, а в коридоре пусто, на тумбочке никто не стоит, дежурного по роте не видно. Дежурного нашёл на койке. Тот спал по уставу – в своё время, в одежде, со штык-ножом, не расправляя постели. Второй дневальный тоже спит – смена же не его. Комбат всех поднял, орёт знаками вопроса, мол, почему на тумбочке никого нет. Начали искать. А он, оказалось, ушёл с поста, сел на толчок и на нём уснул.

– На толчке? Ха-ха-ха… – И Витаминыч заржал аки лошадь.

– Да! На губу он тогда залетел. Кажется, на трое суток. Или на пять…

– А что в оцеплении-то случилось? – спросила весело Надя.

– А, ну так это… Стоим мы в оцеплении. И послала мне тогда судьба испытание в лице рядового Саши Нюркина. Поставили нас в пикет возле переезда, вот такого же. Тоже домик дежурного, но без шлагбаума, только с семафором красным, и кусты совсем близко к дороге были. А! Там ещё звонок срабатывал вместе с семафором. Но фишка в том, что звонок сначала, когда нас туда привезли и оставили, работал, а потом Нюркин к нему подошёл поближе – и он заглох. Я говорю, Нюркин – такая персона… Где он, там нарушались физические процессы. Там пространство-время искривлялось в обратную сторону и вибрировало от страха. Рядом с ним начинаешь обращать внимание на своё здоровье, ценить части своего тела… ноги, пальцы, голову… задумываешься о Боге, о судьбе. В общем, умел Нюркин мобилизовать в окружающих лучшие черты личности.

Вслед за Кинуловым начали уже похохатывать Рахматуллин и Паркова.

– Короче. Километрах в трёх от нас была деревня. И Шурик решил туда смотаться: типа, там ларёк с пивом должен быть. Он, значит, ушёл, а я – на посту.

– Какой ты правильный солдат был, Кадушкин, – заметил Ильяс.

– Ага. Там дежурный по переезду ещё подходил поболтать, а потом его по рации вызвали, он взял кувалду с ломом и ушёл. Я один стою. Проходит сколько-то времени, смотрю – Нюркин возвращается. Там дорога резко так сворачивает, но я вижу, он из-за деревьев появился. В руках пакет магазинный. А тут справа – поезд! И так быстро приближается, главное. Впереди – Нюркин, справа – поезд. Но сначала поезд должен был проехать. Ага, должен был. Это же Саша Нюркин! Ему в голову вдруг моча ка-ак вдарила! Он взял и побежал. «Эгей!» – кричит. И бежит. Радостный такой. И красный семафор мигает, мигает. Только теперь без звука. Но всё равно этот-то должен был видеть! Я ему ору, руками показываю – а справа поезд гремит! Уже машинисту махнул с мандражу. Ну и… В общем, они встретились. Не знаю, может, машинист на меня смотрел, думал: «Что за идиот?» – даже свисток дал. Вроде притормозил, а потом пролетел и не остановился.

Кадушкин умолк, словно объявил для себя лично минуту молчания.

– Что, сбил он его, что ли? – спросил Кинулов, оборачиваясь.

– Не то слово… – махнул рукой Денис.

– О Господи! – Надя отвернулась, закатывая глаза. – Вот тебе и рассказ с юмором.

– Не-е! Вы слушайте дальше. Я же не про человека рассказываю, а про полтергейст в военной форме! Тут ещё неизвестно, кто мог с рельсов слететь – локомотив или Нюркин! Я так думаю, шансы у обоих были фифти-фифти. Но тогда я ещё не осознал, с каким явлением природы служил в одном взводе. Короче. Что-то мелькнуло, поезд пролетел, за ним ещё такой сквознячок… Ну, начал я присматриваться… к месту происшествия. Тут ещё машина подъехала, мне сигналит… Это потому, что я посреди дороги встал от неожиданности. Ну, она проехала себе, а я один стою, и Нюркина нигде нет!

Интерес захватил слушателей с новой силой: Ильяс забыл про закат, Витаминыч – про жинкины голубцы, Надя – свою девичью фамилию.

– Перешёл я пути, смотрю – пакет лежит на обочине! Банки из него выкатились, из одной пиво льётся. Вот, думаю, источник неприятностей бьёт почти из-под земли. А дальше, совсем близко – берет наш голубой, десантный! Но!.. Но… Я такого никогда не видел! Он мятый, как носовой платок!

– Так он же, вроде, из немнущегося материала, да? – заметила Надя.

– Ну! – Кадушкин полез в карман и достал скомканный носовой платок. – Вот! Вот такой мятый! Как тряпка! И что характерно: кокарда на нём – плоская, как будто её молотком сплющили. Кокарда плоская, а берет – мятый!

Надя тёрла слезившиеся глаза, а Кинулов поперхнувшись в смехе, закашлялся и опустил стекло, чтобы сплюнуть.

– Смотрю дальше… сапог! Так вот, верите-нет, он такой же мятый, как и берет! Жёваный в хрысь и каблук оторван. Я как увидел его, стало страшно дальше смотреть. Что там будет? Может, там глаза Нюркина смотрят на меня из лужи с лягушками? Может, кишки его развешаны на деревьях, как колбаса в мясной лавке. Или челюсть его нижняя на ветке висит? Ожидаю я, короче, увидеть сюрреализм в стиле Сальвадора Дали… только в мрачных кроваво-красных тонах.

Кадушкин рассказывал с выражением, гримасничая.

– Двигаюсь я, значит, осторожно, чтобы в печёнку человеческую не вляпаться или на сердце ещё бьющееся не наступить. И гляжу… что-то тёмное в траве, под кустом. «Труп!.. – думаю. – Моего боевого товарища». Подхожу… Точно – Нюркин! Подошёл ещё ближе и вижу, что он почти целый. Но на лбу шишка с увеличенным трафаретом кокарды! И шишка знаете, какая? Ма-ма родная! Для такой шишки можно смело требовать у старшины дополнительный головной убор. А отпечаток на ней – высокого разрешения и контрастности. «Вот, – думаю, – об какую твердь кокарду расплющило!»

С переднего сидения сквозь утробный свист и судорожные стоны, означавшие наступление конвульсивной стадии смеха, донёсся звук прорвавшегося на волю пука, и рука Витаминыча потянулась к регулятору автомобильной вентиляции. Глядя на смеющиеся лица и то, как уазик мелко трясётся от хохота пассажиров, стала хихикать и дежурная по перекрёстку, сначала застенчиво, а потом очень даже раскрепощённо, почти как на сеансе смехотерапии.

– Подошёл я к телу. Вижу: глаза его полузакрытые смотрят в небо, как у Пьера Безухова из кино про «Войну и мир» – и хрен поймёшь, живой он или мёртвый! Толкаю его осторожно, зову: «Шурик. Шурик, ты жив?» Смотрю, веки поднялись… Только зрачки разъехались: один смотрит на столовку, другой – на дембель. Спрашивает: «Где я?» А я ему: «В армии». Он – плюх! – опять в обморок, от такой неприятной новости.

От взрыва хохота, кажется, качнуло вагоны поезда, наконец достигшего переезда и в эти мгновения катившего мимо уазика.

Поезд прошёл, дежурная отошла в сторону и, улыбаясь, махнула флажком. Машина тронулась. Чуть отдышавшись и протерев глаза, Рахматуллин спросил, полуобернувшись:

– Так чем закончилось? Что с ним было? Жив остался?

– Да-а, – с удовольствием протянул Кадушкин и чуть покрутил головой. – Что ему, собаке, будет? Сотрясение мозга получил. Ногу поломал, три ребра и ключицу. Так он ещё в госпитале неплохо устроился! Его туда санитаром чуть не перевели. Наш взводный и ротный старались его сбагрить. Но медики отбились.

Немного помолчав, он, мечтательно глядя в окно, обронил:

– Я много ещё могу рассказать. Разное было…