Глава четырнадцатая
Москва
14 июля 1945 года
Потеря Локтя и Боцмана ударила по самолюбию главаря подобно публичной пощечине. Несколько последних лет банда не теряла людей и обстряпывала свои дела с такой ловкостью, что не попадала в поле зрения МУРа и Восьмого отдела НКВД СССР по борьбе с бандитизмом. Можно было с уверенностью сказать, что о существовании банды знал лишь узкий круг посвященных.
А тут – на́ тебе!
Казалось, что может быть проще убийства чересчур въедливого опера? Выследили, выбрали момент, нашпиговали свинцом и утекли глухими московскими переулками. Но не тут-то было. В самый последний момент рядом со Старцевым внезапно появилась неизвестная личность, неплохо владеющая пистолетом. И получите-распишитесь: в банде стало на двух корешей меньше.
Хорошо еще с Сашком не случилось беды. Вечером тринадцатого июля люди Квилецкого привезли в Марьину Рощу знакомого фельдшера – надежного и молчаливого, как мраморное надгробие. Тот промыл и обработал рану на голове Сашка, поколдовал с иголкой и хирургической нитью, перевязал. Ополаскивая под рукомойником руки, успокоил: «Ничего опасного. Ранение касательное, черепная кость не пострадала. Он молод, полон сил, быстро пойдет на поправку. Дайте ему пару дней отлежаться, хорошо кормите и через каждые двенадцать часов меняйте повязку…»
Сашок и вправду преображался с каждым часом: сознания больше не терял, ел с аппетитом и даже во двор «до ветру» ходил без чьей-либо помощи.
Все это происходило на глазах Квилецкого. На следующий день он не выдержал.
– Собирайся, – бросил он Матвею в седьмом часу утра. – Поехали на Петровку.
– Зачем? – обомлел тот.
– Подежурим напротив главного входа. Скоро кумовья на службу съедутся – покажешь мне эту курву.
– Стрелка, который высоко складывал?
– Его самого.
– Так ты же на Ваганьковское мылился – рыжье барыге везти. Мы уже приготовили, упаковали…
– У меня есть в запасе время. Поехали-поехали! И прихвати еще кого-нибудь из наших. Надо решать вопрос, а то как бы не пришлось нам вспомнить молодость и снова бегать по цепу…
* * *
Болтаться по Петровке долго не пришлось. Еще до начала рабочего дня, до стечения основной массы сотрудников входная дверь Управления распахнулась, и вниз по ступенькам проворно сбежал подтянутый мужчина лет тридцати.
– Слушай, кажись, он, – прищурился Матвей. – Это что ж и ночевать не отходил, что ли?..
Близко подходить к зданию опасались, приходилось разглядывать издалека.
Казимир машинально нащупал рукоятку пистолета.
– Точно он?
– Я его секунд пять видел, не боле. Похож вроде. Короткая стрижка, офицерский китель без погон, галифе, хромовые сапоги.
– Наградные колодки были?
– Кажись, были.
– Пошли.
Илюха-татарчонок «нюхал воздух» на ближайшем перекрестке. А Квилецкий с Матвеем двинулись за быстро шагавшим в сторону Страстного бульвара мужчиной.
В такую рань народа на улицах столицы было мало, момент казался удобным.
– Пусть подальше отойдет от ментовки, – прошептал Матвей, заметив, как Квилецкий поправляет торчащий за поясом пистолет. – Лучше обойтись без шума.
При этом в его руке блеснула тонкая заточка.
Главарь не возражал, он сам не любил принимать решения на скорую руку. Остыть, поразмыслить, тогда уж…
Дойдя до перекрестка, мужчина перешел дорогу и решительно двинулся дальше, к Крапивенскому переулку.
– К ловухе метнулся, – подсказал Матвей.
– Откуда знаешь?
– А куды ж еще-то? Она тут одна на всю округу. И открывается аккурат в восемь.
Так и вышло: мужчина дошел до Крапивенского и повернул налево.
Казимир посмотрел на часы:
– Ладно, подождем, когда пойдет обратно.
– Подождем. Вон и подворотня ладная. Будет проходить мимо, тут его и ковырнем.
Нырнув в подворотню, они принялись ждать.
* * *
Знакомая фигура стремительно вывернула из-за угла минут через пятнадцать. Правая рука мужчины оставалась свободной, левой он прижимал к себе три свертка из плотной коричневатой бумаги, в какую обычно заворачивают покупки в продуктовых лавках.
– Приготовься, – скомандовал Казимир. – Как пройдет мимо – выходим и быстрым шагом догоняем. Ты бьешь под лопатку. Я – в горло.
– Годится.
Скоро они услышали шаги и, переглянувшись, принялись прикуривать.
Мимо узкого выхода из двора прошел человек в кителе без погон. Лицо было сосредоточенным, взгляд скользил по асфальту. Видно, кум о чем-то глубоко раздумывал. Стоявших в тени подворотни бандитов он не заметил.
– Точно – он! – горячо зашептал Матвей. – Зуб даю!
Квилецкий кивнул и решительно направился за опером.
Мягко ступая по асфальту, торопились, стараясь побыстрее нагнать жертву.
Далеко позади утреннюю тишину нарушил гул автомобильного двигателя. Ничего. Успеют. Дистанция – десять шагов. Восемь. Шесть…
В ладони Матвея блеснула заточка. Отпустив рукоятку пистолета, Казимир потащил из кармана нож с широким лезвием.
Гул нарастал, но бандиты были уверены: ничто не может им помешать. К тому же им показалось, что автомобиль едет не по Петровке, а поперек – по бульвару.
До жертвы четыре шага. Три. Два…
Мужчина шел, не замечая опасности. Бандиты переглянулись и одновременно ринулись вперед. Еще секунда и… В последнее мгновение Квилецкий перехватил занесенную для удара руку Матвея.
Сзади со Страстного бульвара на Петровку вывернул легковой автомобиль. Набирая скорость, он быстро нагонял мужчин, двигавшихся в сторону Управления московского уголовного розыска.
– Погодь, – шепнул главарь. – Пусть проедет.
Не ковырять же опера на виду у пассажиров легковушки.
Оба слегка приотстали, мужчина мог оглянуться на шум автомобиля. И он действительно оглянулся. Но – после того как машина посигналила и, подворачивая ближе к тротуару, стала сбавлять скорость.
С нескрываемым сожалением посмотрев на шагнувшего к проезжей части опера, бандиты проследовали мимо.
– Александр! – крикнул кто-то из остановившейся машины. – А я смотрю: знакомая фигура со свертками. Ты откуда?
– В магазин бегал, на завтрак кое-каких продуктов закупил.
– Это хорошо! А то живот скоро к спине прилипнет. Поехали.
Легковушка взревела двигателем и покатила дальше, чтобы метров через триста остановиться прямо напротив главного входа в Управление.
– И как ты их учуял? – удивленно бормотал Матвей. – Вот бы вляпались…
– Ничего-ничего, – поправив рукоятку пистолета, процедил Казимир. – Мы с этим Александром еще встретимся.
* * *
– Помнишь, я рассказывал о привезенном из Италии красивом памятнике?
– Женская фигура из белого мрамора под черными пальмами? – спросил молодой человек.
Отец кивнул.
– Конечно, помню. Памятник стоит за Главным поворотом этой аллеи, рядом с могилой мамы. Кажется, под ним покоится Софья Блювштейн.
– Я всегда восхищался твоей памятью, Антон. Да, по легенде, под мраморным памятником захоронена Софья Ивановна Блювштейн.
– А кто она?
– Легендарная Сонька Золотая Ручка. Надеюсь, слышал про такую?
– Сонька? Конечно, слышал! В нашем взводе служил пожилой дядька, Севастьян Амелькин. Он дважды отбывал срок за мелкие хищения и во время передышек развлекал нас рассказами. Хороший был мужик, искренне раскаивался в своем прошлом. Жаль, погиб в сорок четвертом в Польше. – Немного помолчав, молодой человек спросил: – Ты говорил, Софья Блювштейн скончалась в начале века?
Свернув на аллею и дойдя до женского изваяния из белого мрамора, Казимир остановился. Достав папиросу, он по давней традиции положил ее на квадратное основание памятника.
– По официальным данным, она умерла в 1902 году на каторге, – негромко, чтоб не растревожить кладбищенскую тишину, пояснил он. Незаметно оглянувшись по сторонам, продолжил: – Это случилось очень далеко отсюда – на острове Сахалин, поэтому нет оснований полагать, что кто-то привез тело в Москву и захоронил здесь. Сомнительно. Очень сомнительно. Но существует предположение, что Софья бежала с каторги и поездом вернулась в столицу к двум своим дочерям…
Казимир Квилецкий снова встретился с сыном на Ваганьковском кладбище и прогуливался с ним по главной аллее. Это было странное место для редких и столь желанных встреч отца и недавно вернувшегося с фронта сына. Но Казимир объяснил это довольно просто: «Работаю рядом. Да и тихо здесь, спокойно. Воздух чистый…»
Антон не возражал. Отец всегда был заботлив и относился к нему с любовью. Правда, до войны часто видеться не удавалось: юноша учился, Казимир работал и, бывало, уезжал в командировки.
Вернувшись с фронта, сын вдруг обнаружил, что отец здорово изменился.
Во-первых, он постарел и сдал физически. Всего лишь четыре года назад – в середине 1941-го, когда прощались на Белорусском вокзале, – он выглядел подтянутым, осанистым и каким-то породистым. Настоящим кадровым офицером, если бы гражданскую одежду он сменил на военный мундир.
Во-вторых, в характере отца появилась сентиментальность. Он тепло встретил Антона с воинского эшелона, разместил в заранее снятой и отремонтированной квартире, в первый же вечер сводил в ресторан, обеспечил приличными деньгами. И, главное, он готов был проводить с сыном по несколько часов хоть каждый день.
– Ты когда-нибудь расскажешь мне о своей работе? – спросил сын.
– Обязательно. Вот выйду на пенсию и расскажу.
– Это будет не скоро. Тебе ведь нет и пятидесяти.
– Нет, так исполнится, – засмеялся Казимир. – Всего-то год остался.
Обняв молодого человека, он повел его дальше – к скромной могиле с надписью на табличке: «Бринер Александра Николаевна». А заодно перевел разговор в другое русло:
– Послушай, а как бы ты отнесся к предложению уехать из Москвы?
– Куда? Надолго? – не понял Антон.
– Навсегда. И подальше. Где тихо и нет толчеи. Где текут чистые реки и с гор струится хрустальный воздух.
– На Кавказ?
– Можно и на Кавказ. Но я махнул бы еще дальше. Есть прекрасные Балканы. Есть завораживающие воображение Альпы.
Последние фразы молодой человек пропустил мимо ушей, потому что был не готов к подобному предложению.
– Почему тебе захотелось уехать? – не понял он. – Ты ведь никогда не говорил об этом.
– У меня не сегодня появилось это желание. Мы с тобой очень долго не виделись, Антон. Впервые захотелось все бросить и куда-нибудь переехать в далеком сорок первом, когда стали приходить с фронта твои письма. Позже это желание только усилилось.
– А как же мама? – Антон перевел взгляд на могилу. – Ты же говорил, что здесь обустроен семейный склеп.
– Да что склеп, – махнул рукой Казимир. – Какая разница, где похоронят? Земля везде одинаково холодная.
– Папа, Москва – мой родной город. Я здесь родился и вырос. К тому же за годы войны сильно по нему соскучился…
Он хотел рассказать о недавней встрече с одноклассницей Раисой, которая всегда ему нравилась. Но отец опередил:
– Да ладно. Это я так, к слову. Допустил кратковременную слабость. Извини…
Вынув из внутреннего кармана пиджака маленький букетик фиалок, Квилецкий шагнул к могиле супруги и положил цветы рядом с невысоким надгробным камнем. Понурив голову, Антон стоял рядом…
Спустя двадцать минут они попрощались, договорившись встретиться здесь же на следующий день.
* * *
Квилецкий покинул кладбище через главные ворота и оказался на Малой Декабрьской. Осмотревшись, он перебежал перед грузовой полуторкой бывшую Воскресенскую и сразу повернул на Ходынскую.
Матвей ждал на том же месте, где сутки назад дежурила охрана в составе Илюхи-татарчонка и Сашка. Грузный пожилой Матвей выбрал для ожидания ту же лавочку в тени возле длинного двухэтажного барака. Развалившись на ней, он глядел по сторонам и мусолил тлевшую папиросу. Завидев Казимира, выплюнул окурок.
– У меня все на мази, – откашлявшись в кулак, доложил он. И, покосившись на сверток, спросил: – Что барыга?
Квилецкий хлопнул кореша по спине.
– Барыга пожаловал на встречу с мошней. Пошли, расскажу по дороге.
– Кажись, все ладненько, раз ты такой довольный.
– Пошли-пошли…
* * *
После возвращения главаря на хате в Марьиной Роще случилось большое веселье. Да, в криминальной среде поминальных законов не соблюдали, попов для отпевания убиенных не звали и к смерти относились просто.
Не прошло и суток с момента гибели Боцмана и Локтя, а их кореша уже хохотали и обнимались, глядя на пачки купюр, лежащие на куске мятой газеты. Радовались все, за исключением Илюхи-татарчонка, оставленного на Петровке «нюхать воздух». Квилецкий не терял надежды поквитаться со Старцевым и с его неизвестным дружком. Потому Илюхе выпало маяться на жаре.
В зале раздавались восторженные возгласы:
– Вот это мы зашибли шиллинг! Теперь пожируем! Это вам не заработок пленных румынов!..
– И сколько здесь? – гудел Матвей, перекидывая с места на место увесистые пачки.
– Пятая часть от полной суммы.
– Солидно. Рыжье-то барыгу впечатлило?
– Мы уединились с ним в тихой части кладбища, – нехотя крутил ложечкой в стакане чая Квилецкий. – Нашли могилку старого еврея, присели на лавочку. Тут я и раскрыл свой барабан.
– Отчего же на могиле еврея? – застыл посреди залы дед Гордей.
Квилецкий засмеялся.
– Мантье заявил, будто заключить сделку на могиле старого еврея – хорошая примета. Я спорить не стал. Какая нам разница…
Корешам из банды действительно не было дела до примет и суеверий. На столе лежала очень приличная сумма. А если учесть, что барыга должен был заплатить еще четыре раза по столько же… В общем, в ближайшие год-полтора банда могла позабыть о рисковых налетах и преспокойно жить на широкую ногу.
– Не скаредничал? – любопытствовал Матвей.
– Пару раз пытался сбить цену, но я стоял на своем. Мы и так прилично отступили.
– Верняк…
– Как самочувствие, Сашок? – спросил Казимир малого.
Тот вместе со всеми крутился в комнате. На голове белела свежая повязка, но судя по улыбке и румянцу на щеках, дело шло к поправке.
– Баш малеха гудит; в ногах слабость – долго шариться не могу. А в остальном – порядок, – бодро отрапортовал он.
– Тогда поможешь Гордею.
– А чего надо?
– Гуляем сегодня, – благодушно распорядился главарь.
Решение еще больше распалило народ: комната наполнилась радостным галдежом.
Казимир собрал пачки, завернул их в газету и передал сверток Матвею – надежному хранителю общака.
– Пойду прилягу. Голова что-то побаливает, – сказал он. – Буди, когда к столу позовут.
Обвязывая сверток бечевкой, Матвей кивнул:
– Отдыхай. Разбудим.
* * *
Закрыв за собой дверь в дальней комнате, Казимир сбросил верхнюю одежду и завалился на кровать. Он любил это помещение в закутке на первом этаже большого деревянного дома.
Единственное низкое оконце выходило на задний двор участка, густо засаженный плодовыми деревцами. Благодаря удаленности от залы и сеней в комнатушке всегда было тихо. Из обстановки в ней была удобная кровать, узкий платяной шкаф и маленький столик под окном.
Сон не шел, а насчет головной боли он приврал – просто хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Последние три дня были чересчур насыщенными. Требовалось обмозговать детали. Тем более что Казимиру приходилось изворачиваться и хитрить не только с ушлыми операми из МУРа, но и со своими кровными дружками.
Что ни говори, а пребывание в банде и многолетнее хождение по лезвию бритвы не стало его призванием. Роскошно жить и рисковать он любил, пулям не кланялся, за спинами товарищей не прятался. Одним словом, был примерным главарем настоящей банды. Но когда получил от сына первую весточку с фронта, впервые стал задумываться и задавать себе странные вопросы. Не пора ли завязать с уркаганской жизнью? Не хватит ли сеять вокруг себя зло?
В какой-то момент он понял, что может потерять на войне сына. Может остаться совсем один. Тогда он по-настоящему испугался. Ему пришлось бы до конца жизни делить радости и невзгоды с горсткой воров, убийц и прочего отребья. Этого он никак не хотел.
Напротив, ему вдруг захотелось спокойствия, семейного тепла и возможности просчитать свою жизнь хотя бы на месяц вперед.
В банде ничего этого Квилецкий не имел.
* * *
Сложно сказать, сколько он проспал. Вначале лежал на спине, закинув руки за голову. Смотрел в серый потолок, вспоминал, размышлял, планировал и… не заметил, как отключился.
Проснулся от шума и встревоженного голоса.
– Беда, Казимир! – ввалился в комнату Матвей. – Беда! Вставай!
– Что случилось?
– Ершей захомутали.
Квилецкий натурально подпрыгнул, словно старый уркаган харкнул в него ядом.
– Как захомутали? Когда?
– Илюха только что прибыл. Говорит: самолично видел, как Ерша на Петровку привезли.
Главарь быстро натянул брюки, застегнул ремень, накинул рубаху и босиком выскочил в коридор.
Илюха сидел на краю длинной лавки и распутывал затянутый на шнурках узел. Темные волосы на голове были влажными, грудь ходила ходуном.
– Ты давно вернулся? Когда Ершей видел? – стал его пытать Казимир.
– Только что с Петровки… пешком… – отвечал Илюха. – Я напротив «воздух нюхал», ждал Старцева и того… второго мясника. А тут подкатывают две черные машины. Двери главного входа отворяются, и легавые выводят на улицу Ершей – сначала младшего, за ним старшего. У обоих на руках манелы, морды опущены.
Стол был почти накрыт. Главарь опустился на стул, взял откупоренную бутылку водки, приложился к горлышку. Шумно выдохнул:
– Куда их повезли?
– Не знаю, – пожал плечами татарчонок. – Машины по Петровке поехали в сторону центра.
– Видать, ночью повязали, – кашлянул Матвей. – До обеда допрашивали на пчельнике, а опосля на Лубянку отправили в «чрезвычайку».
– Смотри, как легаши за нас взялись! – проворчал кто-то из корешей.
Другой поддержал:
– И ведь не блины пекли, а ксивы рисовали.
– Кто ж теперь белое-черное соорудит?
– А завод? – волновался дед Гордей. – Завод-то накрыли али как?
– Этого не скажу, – качал вихрами Илюха. – Не знаю…
Квилецкий молчал. Со стороны казалось, будто хлебнув на пустой желудок водки, он быстро захмелел и отключился. Однако это было не так.
Брякнувшая о столешницу бутылка заставила всех замолчать. В установившейся тишине главарь произнес спокойным и совершенно трезвым голосом:
– О хате в Марьиной Роще Ерши не знают, так что сидим ровно. Младший никого из наших не видел. Со старшим встречались трое: я, Матвей и Боцман. Последнего уже закопали. Значит, нужно держать фасон.
Матвей подвинул свой стул поближе.
– Фасон, говоришь? Это дело. И что ты предлагаешь?
– Нанести упреждающий удар.
– Вот это мне по нраву, – заулыбался пожилой уркаган. – Давай подробнее.
– Сашок, подойди ближе, – приказал главарь.
Малой послушно сел напротив.
– Матвей и ты, Сашок, – поочередно посмотрел в глаза корешам Квилецкий. – Вы знаете в лицо двух мясников – Старцева и его дружка Александра. К тому же видели бабу, с которой второй рисует дружбу. Верно?
– Само собой, – закивал Матвей.
Сашок подтвердил:
– При встрече в переулке узнал бы.
– Вот и отлично. Тогда слушайте сюда…
