Малой кровью
Писатель выехал за час до полуночи.
Обычно ездил в спальном вагоне: любил комфорт и не любил попутчиков. В более сытые и денежные времена даже мог взять двухместное купе целиком. Ради уединения.
Лучший его друг однажды сказал: «Не путай уединение с одиночеством».
Сейчас для него настали времена не слишком сытые. Не бедствовал, конечно; однако доплачивать за уединение уже не хотел. Тридцать девять; в таком возрасте уже не хочется доплачивать миру; уже пора наладить так, чтобы мир доплачивал тебе.
Да и спальные вагоны стали хуже. Пыль, скрип дешёвого пластика, серые простыни.
В прошлый раз он ехал с сыном – хотел показать мальчишке весенний Петербург. Май случился холодный, отопление в вагоне не работало (проводница небрежно извинилась: «сломано; чиним»). Писатель замёрз, и с тех пор дал себе слово больше не ездить в спальных вагонах. Холод, грязь – бог с ним, в тюрьме или казарме бывало и хуже, но там это входило в правила игры, а здесь оставалось только копить раздражение. Поезд, курсирующий меж двух столиц огромной страны и состоящий из вагонов «повышенной комфортности», в холодные ночи надо отапливать, не так ли?
В этот раз взял обычное купе. Бросил на полку тощий рюкзак, вышел в проход, дождался соседей: сначала – небритого дядьку с обычным лицом обычного человека, потом девушку с лёгкой улыбкой и тяжёлой задницей, грамотно приподнятой каблуками – слишком высокими. «В дорогу могла бы надеть более простую и удобную обувь», – с неодобрением подумал он и пошёл в ресторан.
Бестолковых, неумных женщин не любил с ранней молодости. Однако почему-то именно бестолковые нравились ему более других. В бестолковости тоже есть своя энергетика и свой шарм. Однажды он выбрал из всех бестолковых наименее бестолковую и женился.
В ресторане ему сразу стало хорошо. Выпил водки, раскрыл компьютер и стал работать. Водка была ни при чём, ему нравилась работа, а особенно нравилась дорога. Перемещение в пространстве возбуждало. Он ценил чувство оторванности. Чтобы описать нечто, надо от него оторваться.
Он писал два часа, потом устал и выпил ещё – не от усталости, а чтобы продлить удовольствие. Чуть позже пришла девушка, с той же улыбкой и той же задницей, на тех же каблуках; села напротив. Писатель – опытный пассажир ночных поездов – пришёл в ресторан раньше прочих, и теперь один занимал четырёхместный стол; к нему, разложившему меж кофейных чашек умную электронную машину, за весь вечер не подсел ни один проголодавшийся. Все заявлялись компаниями либо парами и находили свободные места, не потревожив писателя; или, что вероятнее, принимали его за местного ресторанного менеджера, подсчитывающего дебет и кредит, поскольку стол его был крайним, рядом с кухней; так или иначе, писатель не удивился соседству незнакомки. Довольно рискованно, имея длинные каблуки, сидеть одной, в два часа ночи, в вагоне-ресторане, где в одном углу дремлют – мокрые лбы, галстуки набок – четверо перебравших коммивояжёров, а в другом пьют пиво двое широких, коротко стриженных альфа-самцов, общей массой в триста килограммов. Если бы писатель был девушкой на каблуках, он тоже подсел бы к такому, как он. Невысокому, почти трезвому, слева компьютер, справа записная книжка.
Итак, она ехала к любовнику. Она свободна, он женат, она в одном городе, он в другом, разводиться не хочет (из-за детей, спросил писатель; собеседница кивнула), он оплачивает ей еженедельные путешествия и гостиницу (щедрый, сказал писатель; собеседница пожала плечами).
Писатель представился писателем и добавил, что названия его книг вряд ли что-то ей скажут.
Она слегка оживилась.
Он угостил её алкоголем.
Чувствую себя дурой, призналась она, расслабившись после третьей рюмки. Отношения не имеют перспективы. Неохота терять время. Он сильно старше, я его не люблю. Но он хороший. Приличный, сильный и умный. Высокопоставленный, уточнила она, проглатывая гласные. Не знаю, что делать.
Выпейте ещё, сказал он, с удовольствием удерживаясь от того, чтобы предложить перейти на «ты». Нет, мне хватит, возразила она. Хочу, но не буду.
– Что делать? – переспросил он. – Очень просто. Расслабиться. Вы молоды – наслаждайтесь. Хотите спать с мужчиной – спите. Хотите выпить ещё – выпейте. Радуйтесь. Вам хорошо сейчас?
– Да, – ответила она, серьёзно подумав; её хмельная серьёзность, устремлённый в никуда взгляд основательно затуманенных глаз развеселили писателя.
– Вот и славно, – сказал он. – Удерживайте это состояние. Получайте удовольствие. Мне сорок лет. Женился в двадцать. Бросил учиться, пошёл работать. С тех пор не прекращаю. Всё время думал, как вы… Переживал о перспективах… Боялся потерять время… К чёрту это. Живите здесь и сейчас, ничего не бойтесь. Молодость дана, чтобы радоваться.
– Да, – сказала она, и посмотрела благодарно. – Велите принести ещё водки.
Потом он вышел в тамбур, выкурил сигарету. Когда вернулся, над его собеседницей нависал один из широких альфа-самцов: видимо, делал хамское предложение. Второй ждал за своим столом, сосал бледную креветку.
Писатель грустно подумал, что шансов нет. Если, допустим, разбить бутылку и воткнуть в спину или плечо… В любом случае, победить широкоплечего тяжеловеса можно только внезапностью и коварством. В затяжной схватке шансов нет, совсем. Девушка, однако, вежливо и коротко отвергла домогательства, и альфа-сладострастник отвалил, прежде чем писатель подошёл на расстояние, достаточное для удара.
Наверное, нам пора, сказала она.
Он кивнул, попросил счёт; когда прошли мимо альфа-самцов, писатель отвернулся, а спустя несколько мгновений подумал, что нельзя было просто так мимо проходить, и ощутил первобытную досаду.
Девушку он не хотел, а хотела ли девушка его – ему было неинтересно. Воткнуть что-нибудь острое в плечо альфа-гиганта следовало не ради девушки, а ради себя. Писатель вырос в маленьком фабричном городе и с ранней юности знал, что сидящая за чужим столом девушка – это чужая девушка. Неважно, кто она, с кем пришла и с кем уйдёт. Важно, кто ей наливает в данный момент. Эту простую мысль надо было донести до альфа-болванов, желательно при помощи удара по голове. Но писатель не ударил, даже взгляда не послал. Испугался. Благоразумно решил не искать приключений.
У благоразумия отвратительное послевкусие, уныло подумал он сейчас; влез на верхнюю полку и отвернулся к стене. Новая знакомая, вернувшись из туалета, решила продолжить разговор, проснувшийся сосед вяло вступил в беседу, речь пошла о любви; писатель с облечением подумал, что девчонка просто хочет поболтать, и заснул.
Отель находился в пяти минутах пешком от вокзала. Писатель уже несколько раз останавливался в этом отеле, и, когда жена попросила рекомендовать приличное место – он не только назвал адрес, но и сам позвонил, забронировал номер. Тот, в котором обычно жил сам. Напомнил, что он постоянный клиент, – ему тут же всё сделали. Мини-отель принадлежал, судя по всему, толковым людям, персонал был доброжелателен и ценил постоянных клиентов. А писатель ценил тех, кто его ценит, пусть не в качестве писателя, но хотя бы в качестве постоянного клиента.
Частная гостиница на пять номеров, бывшая коммунальная квартира в обычном жилом доме, – нет, не в обычном: в настоящем, классическом питерском доме, с чередой немилосердно закатанных в асфальт дворов-колодцев, соединённых сумрачными арками. Железные крыши, гулкие лестницы, – специальная экзотика для тех, кто понимает. За углом – сразу три местных кафе, каждое со своим колоритом, в одном алкоголь и байкеры в садо-мазо-коже, в другом дамы с пирожными, в третьем просто можно хорошо поесть. В пятидесяти шагах – Невский проспект.
Сырость сразу ухватила за лицо и руки. Холодно, влажно; писатель продрог ещё до того, как дошёл до цели.
Долго смотрел на тёмные, закрытые шторами окна номера. Восемь утра. Либо она уже убежала по своим делам – и это плохо; либо она вот-вот проснётся и зажжёт свет, и это хорошо; тогда он сможет увидеть силуэты. Жену угадает сразу. Если в номере будет кто-то второй – писатель попробует понять, мужчина это или женщина. Если по каким-то признакам сразу станет ясно, что второй постоялец – мужчина, писатель пойдёт назад, на вокзал, и уедет первым же поездом.
Например, второй обитатель номера отодвинет штору, откроет окно и закурит.
Хотя жена терпеть не может табачного дыма и вряд ли разрешит ему курить.
Или она любит его? И всё позволяет?
Лучший его друг однажды сказал: «Пусть они любят нас курящими, пьющими и нищими».
Когда окна зажглись, писатель слегка запаниковал, но быстро успокоился.
В молодости он, бывало, практиковал слежку. Его нанимали для поиска тех, кто задолжал деньги. Как ни странно, бизнес по выколачиванию долгов считался в те годы скучным и малоприбыльным; умные люди, начав с лихих дел, при первой возможности переключались на нечто более интересное, вроде торговли конфетами или штанами. Писатель поступил точно так же и впоследствии вспоминал о своих уличных подвигах безо всякого удовольствия. Для слежки нужен человек с непримечательной внешностью, а писатель был тощий, злой, сухой малый; когда пришло время сесть в тюрьму, потерпевшие граждане легко опознали писателя среди множества статистов.
Окна зажглись, и он быстро понял, что переоценил свой опыт. За шторами двигались бесформенные тени; он смотрел почти час, но понял только, что в номере двое.
Она говорила, что поедет целая делегация, четверо. Писатель не стал уточнять подробности.
Потом окна погасли, и спустя несколько минут жена вышла. С ней – две женщины и мужчина. Подбадривая друг друга, пошли в сторону Невского. Писатель стоял слишком далеко, чтобы составить мнение о внешности мужчины. Во всяком случае, тот был молод, неплохо одет, шагал широко, смело и двигался впереди всех; три дамы – следом.
Пешком пошли, подумал писатель, даже такси не заказали; экономят.
Он негромко выругался и нырнул в ближайшее кафе.
Жена его любила шумные компании. Закончив дела, она не пошла бы в отель, коротать длинный командировочный вечер. Зачем отель, если вокруг – большой красивый город, со всеми его театрами и ресторанами? Писатель выпил два кофе и три коньяка. Надо было ждать.
Почему-то ему казалось, что он заглянет в окна, увидит её выходящей из отеля, или входящей в отель, – и сразу всё поймёт. А если посмотрит на её приятелей – поймёт тем более. Уловит какие-то сигналы, волны, импульсы. Если меж двоими есть связь, внимательный наблюдатель сразу её вычислит.
Теперь он сидел, продрогший, почти трезвый, и злился на себя – как, бывало, злился в молодости, когда непрерывное, в течение двух или трёх суток, наблюдение за каким-нибудь недотёпой не давало результата, или, точнее, давало отрицательный результат: недотёпа, задолжавший крупную сумму, не посещал, в отливающем пиджаке, казино и стрип-клуб, не столовался в дорогих ресторанах и не сдувал пылинки с коллекционного «Феррари», спрятанного в тайном гараже, а влачил постыдно унылое существование мещанина. Куда дел деньги – неясно. А так хотелось вернуться к заказчику и сказать: «Я нашёл! Он живёт двойной жизнью, он тайно от вас строит собственный кирпичный завод».
Тогда писателю было двадцать два года, и он ещё ничего не написал, но писательское воображение уже играло с ним злые шутки.
Он думал, что люди живут интересно, ярко, бурно, плотно. А они жили скучно и вяло.
Он не верил. Он потратил пятнадцать лет, чтобы найти тех, кто живёт интересно, и в итоге обнаружил, что самый интересный человек, встреченный им за полтора десятилетия непрерывных поисков, – это он сам.
Выпив ещё две рюмки, он стал злиться уже не на себя, а на жену. Выпрыгнула бы из отельных дверей, сияя и хохоча, на каблучищах, в драгоценных камнях, под руку с мощным, широкоплечим, белозубым, – тогда он, её муж, испытал бы боль, но и восхищение. А так он чувствует только досаду. Опять ничего не происходит. Опять ничего не ясно. Только тени за шторами, только смутные подозрения.
Он поел, очень медленно, и убил почти полтора часа. Убивать время – великий грех, но иногда у человека нет другого выхода. Вышел на Невский, побрёл было, глазея, на манер западного туриста, на тяжеловесные фасады, – но вдруг испугался, что случайно наткнётся на жену; свернул в переулок и укрылся в первом же попавшемся баре. Город был серый, стылый, безучастный, созданный не для людей, а ради великой идеи, но заведений на любой вкус и кошелёк здесь было достаточно. Когда-то, ещё в детстве, писатель дважды приезжал сюда с родителями – ходить по музеям, пропитываться культурой, – и уже тогда обратил внимание на обилие кафе и закусочных. Мать, в ответ на вопрос, пожала плечами. «Они пережили блокаду, – предположила она. – Умирали от голода. Наверное, страх перед голодом навсегда въелся в их память и заставляет их открывать ресторанчики в каждом удобном полуподвале…»
Люди города, впрочем, уже тогда показались писателю лишёнными страха. Сложенный из массивного камня, город выглядел прочно. А теперь, спустя тридцать лет, местные жители и вовсе выглядели спокойными европейцами; разумеется, к созданию множества ресторанов и баров их подтолкнул не страх, а здоровая балтийская предприимчивость.
Писатель достал было ноутбук, но даже не включил. Досада никуда не делась. О работе не могло быть и речи. Глупо. Очень глупо. Ревнивец приехал следить за супругой – но взял с собой компьютер; чтоб, значит, не терять времени. Глупо, странно, смешно. Ревнивцы так себя не ведут.
«Иди к чёрту, – сказал он себе. – Ревнивцы все разные, и ведут себя по-разному. Ты разве специалист по ревности? Ты вообще не ревнуешь. Просто хочешь знать. Тебе кажется важным знать, было или нет. Сам факт…»
Бар оказался дурной, душный, неуютный. Снаружи пошёл дождь, люди быстро забили узкое помещение, и писатель оказался в западне. Встать, уйти – за порогом харчевни холод, ветер, небесная вода; не найдёшь более чистого места, вернёшься, – стол уже займут. Остаться – дышать кислыми запахами, слушать финскую, немецкую, английскую речь; языков писатель не знал, и сейчас опять устыдился своей необразованности.
Попросил ещё дозу коньяку; решил расслабиться.
Это было легко. Писатель не забывал, что его создали, породили – именно дешёвые прокуренные кабаки. Половину сознательной жизни он провёл в дымных, полутёмных заведениях, где публика из нижнего среднего класса отдыхала по вечерам от своих забот. Здесь он ел, сочинял, назначал встречи. Много курил. Пил; иногда много, иногда мало. Ел всегда мало. Писал всегда много.
В какой-то момент – может быть, три года назад – понял, что его жена устала от такой жизни. Она его не понимала. Она звала его в Рим, в Прагу, в Барселону. Он соглашался, но на третий день пребывания в любой европейской столице находил дешёвый прокуренный кабак – и, отыскав, успокаивался. А успокоившись – понимал, что европейские дешёвые кабаки много скучнее русских дешёвых кабаков.
Дождь прекратился, и он вышел под низкое небо.
Его считали интересным человеком, и книги его были полны интересных историй. Только жена знала, что на самом деле писатель – молчаливое, скучное существо, и все его развлечения сводятся к телевизору. Свои сюжеты он черпал из времён молодости; событий было столько, что теперь он мог писать всю жизнь, ни на что другое не отвлекаясь. А жена возражала, и однажды он понял, что у неё есть другой мужчина.
Не понял, – заподозрил.
Для слежки нужен автомобиль. Когда стемнело, писатель взял такси. Очутившись в странно чистом салоне, осведомился, можно ли курить. «Извольте», – ровным голосом ответил драйвер; сразу стало ясно, что для сегодняшних целей он не подходит. Писателю стало смешно. Обычно водители такси раздражали его бесцеремонностью, запахом носков и рудиментарным музыкальным вкусом, но вот – редкая удача, за рулём настоящий интеллигент. И что? Он не нужен, а нужен среднестатистический выжига, пропахший бензином трудящийся. Пролетарий педалей. «С интеллигентами всегда так, – подумал писатель. – Они всегда возникают не вовремя».
Попросил остановить на углу Невского и Марата, вышел. Расплатившись, сообразил, что деньги надо перераспределить. Отделил несколько купюр от общей пачки, положил в карман штанов, остальные – в пиджак, рядом с сердцем. Посмеиваясь над собой, пересёк улицу и поймал ещё одну машину – на этот раз вполне удачно. Таксист был молод, ухмыльчив и выглядел ленивым негодяем. Писатель всегда любил негодяев, он много лет прожил в среде негодяев и хорошо знал, как себя держать в обществе негодяев. Он показал деньги и объяснил, что нужно делать. Таксист азартно сверкнул серым глазом и золотым зубом. Он ничем не рисковал. Лучше стоять, чем ехать. Лучше ничего не делать, чем делать что-нибудь. Разумеется, при условии заранее оговоренной оплаты; деньги вперёд.
Они встали на противоположной стороне улицы – так, чтобы видеть и окна номера, и вход в отель. Ожидание могло растянуться на много часов; писатель расслабился и слегка откинул спинку кресла.
От скуки водила неизбежно затеял обычный, достаточно бессмысленный разговор, но писатель сразу прервал его и стал говорить сам; и это был монолог. Давно известно, что любого бессмысленного болтуна можно успокоить, если сразу забить ему весь эфир. Заставить слушать себя. У писателя имелись несколько заготовленных монологов, каждый можно было длить сколь угодно долго. Тотальная коррупция, война, цены на бензин в Европе и Азии, оружие, тюрьма, бесчинства инспекторов дорожного движения, авиаперелёты, азартные игры, автомобили и мотоциклы. А вот я однажды в Барселоне; а вот я однажды в Амстердаме. Общие фразы нежелательны – болтун сразу тебя перебьёт. Нужны только конкретные истории, слепленные по правилам драматургии, с началом, серединой и концом. Хорошо идут упоминания о крупных денежных суммах. А вот я однажды отдавал человеку пятьдесят тысяч немецких марок, это было ещё до введения евро, и человек приехал на встречу, надев под рубаху резиновый пояс, чтобы надёжно спрятать богатство на собственном теле, и удивился, увидев, вместо многих лохматых пачек, тоненькую стопку; он не знал, что существуют купюры номиналом в тысячу марок… И так далее. Истории выскакивали из писателя сами, одна тянула другую, эпизоды перекладывались решительным уголовным жаргоном, грубой бранью и скупыми жестами.
Так прошло почти четыре часа, шофёр устал, скурил все свои сигареты, и писатель угостил его, – а потом увидел жену.
Собственно, повторилась утренняя расстановка, однако в обратном варианте. Сначала, оживлённо беседуя и даже устраивая взрывчики беспечного смеха, прошли три особи женского пола; мужская особь – уже без галстука, пальто нараспашку – замыкала процессию. Левую руку отягощал плотно набитый пакет с логотипом недорогого супермаркета. Напрягшись, писатель успел рассмотреть в свете фонаря лицо – вполне обычное. Увесистые щеки тридцатилетнего парня, не склонного к авантюрам, в меру обаятельного, безобидного. Удалось даже понять, что джентльмен рассматривает фигуры трёх своих спутниц. «Выбирает, – злобно подумал писатель. – Их трое, он один, вся ночь впереди… Но если она – с ним, это катастрофа. Он скучен. У него скучная причёска, скучные уши, скучные ботинки. Что у него в пакете – кефир?..»
Зажглись окна, и опять задвигались за шторами тени. Писатель вышел из машины – после душного салона воздух показался колючим, сладким, – достал телефон, позвонил.
– Всё нормально, – деловым тоном произнесла жена. – Только что вернулась, устала, спать ложусь. А ты что делаешь?
Они кинули друг в друга ещё какое-то количество дежурных вопросов и ответов; попрощались. Писатель прошёлся взад-вперёд. Проезжающая по луже машина окатила его твёрдой водой.
Свет в номере погас, и шторы изнутри осветились синим. Она включила телевизор, понял писатель. Или – он включил? Телевизор хорошо маскирует шум. Например, в тюрьме – если надо было сломать кости какому-нибудь идиоту, не желающему жить по-людски, для начала прибавляли громкость телевизора, а уже потом звали идиота на разговор.
А кто теперь идиот? – спросил себя писатель. Разумеется, это я. За стеной, в тёплой комнате, они смотрят телевизор. У них одеяла, подушки, чай. Или даже вино. Жена, впрочем, почти не пьёт. А у меня – тяжёлое небо, ледяная сырость лезет под воротник, а рядом – жадный дурак с жёлтыми ногтями на коротких пальцах. Свет погас, одиннадцать часов вечера – что делать, куда идти? Завтра она поедет назад. Я ничего не увидел. Я ничего не понял.
Он вернулся в такси и сразу уловил знакомый запах, вызвавший множество самых разных ассоциаций. Шофёр в его сторону не смотрел.
– Я бы тоже покурил, – деловым тоном сказал писатель. – Есть?
– С собой – нет.
Они быстро договорились и поехали. В процессе сделки пришлось познакомиться. Драйвера звали Петром.
– Учти, я не банкую, – предупредил он. – Но могу познакомить. Это рядом. Литейный проспект.
Квартира – обширная, в старом доме – оказалась чем-то средним между сквотом и притоном. Впустивший гостей юноша выглядел как спивающийся Иисус. Свисал светильник в бороде из хлопьев серой пыли. Пока писатель размышлял, снимать ли ему обувь, из глубины тёмного коридора в кухню прошла, держась рукой за стену, оклеенную, вместо обоев, разномастными кусками цветной бумаги, маленькая девушка в майке-алкоголичке и безразмерных камуфляжных штанах; левое запястье украшала дурно наложенная повязка, бинт был серым, а ближе к ладони и вовсе чёрным. Писатель решил остаться в ботинках.
Войдя, Пётр неуловимо преобразился, стал расслабленным и грубым. Коротко упрекнул «Иисуса» в том, что тот опять удолбан, а на девушку посмотрел с откровенной ненавистью, – писатель сразу уловил это и напрягся. Сам он уже много лет не испытывал ненависти и надеялся никогда больше не испытать.
– К тебе, – сказал Пётр «Иисусу» и кивнул на писателя; тот поправил ремень рюкзака, давая понять, что он – гость, чужой, пришёл по делу и уйдёт сразу, как только получит необходимое.
– Follow me, – кротко произнёс «Иисус», улыбнулся писателю и зашагал в полумрак коридора. Двигался он хорошо, медленно и плавно. Откинул одеяло в крупных малиновых цветах, заменяющее дверь, и провёл писателя в комнату, сплошь завешанную акварелями, изображающими цветы, глаза и облака в различных комбинациях и даже симбиозах: некоторые цветы имели зрачки и ресницы, а облака выглядели как бутоны с полураскрытыми лепестками. Автор картин был малоталантливым, но явно очень страстным существом, и писатель ухмыльнулся про себя; сам он тоже считал, что делает малоталантливые, но страстные книги, и вообще, если начистоту, всегда симпатизировал именно малоталантливому, но страстному искусству, как наиболее настоящему.
– Я не банкую, – повторил Пётр, блеснув зубом. – Говори с ним. – И показал на «Иисуса».
Тот улыбнулся ещё раз, мирно и стеснительно.
Писатель не любил барыг; молча извлёк крупную купюру, положил на край стола, сплошь заставленного стаканами и чашками. «Иисус» кивнул и вышел из комнаты.
– Это моя хата, – небрежно объявил Пётр, сдвигая с дивана тряпки и усаживаясь. – Ну, почти моя. Две комнаты из пяти. Бабка помрёт – у меня будет три комнаты. Две другие уже купил один коммерсант. Бабка помрёт – он и третью купит. У нас с сестрой останется по комнате. Деньги поделим, – я катер куплю. Летом буду туристов возить, а на зиму уезжать, где тепло. В Ростов, в Сочи.
Он помолчал и добавил:
– А бабка не умирает.
– Ничего, – сказал писатель. – Умрёт.
Вернувшийся «Иисус» деликатным движением положил на стол пластиковый пакетик.
– Гидропоника, – негромко объявил он. – Чистый продукт, сделано в Евросоюзе.
Писатель открыл, понюхал, вернул «Иисусу».
– Забей. Посмотрим, что за Евросоюз.
«Иисус» пожал плечами – движение вышло коротким, беззащитно-богемным; тоже мне, дилер, презрительно подумал писатель, но потом взглянул на психоделические акварели и решил не судить незнакомого человека. Есть сотня причин, по которым одарённый юноша вдруг опускается с уровня художника до уровня продавца наркотиков. «Не суди, – повторил себе писатель, принимая самокрутку из грязных пальцев «Иисуса». – Даже не пытайся».
Он втянул в лёгкие дым, проследив за тем, чтобы не закашляться. Отдал Петру; тот принял с готовностью.
Внезапно из-за стены раздался звон разбиваемой посуды, чего-то небольшого и крепкого, вроде сахарницы либо гранёного стакана; Пётр шёпотом выругался, вручил наполовину выкуренную папироску «Иисусу» и вышел.
– Твои? – спросил писатель, кивая на акварели.
– Её, – ответил «Иисус». – Я маслом работаю.
Послышались сдавленные крики. «Иисус» аккуратно положил остаток самокрутки на край стола и тоже ушёл на шум потасовки. Писатель стал думать, уместно ли ему будет остаться одному в комнате, или следует положить купленную дозу в карман и ретироваться, не прощаясь; либо, наоборот, правильнее дождаться возвращения «Иисуса», и скрепить сделку формальной фразой, и только потом очистить помещение? Тут же ему стало понятно, что сомнения – излишне глубокомысленные – есть результат действия марихуаны, и что саму марихуану, разумеется, следует оставить здесь же. А исчезнуть – немедленно.
Он докурил папиросу, на всякий случай устроил рюкзак на спине по всем правилам, чтобы обе лямки обнимали плечи, – и направился прочь.
В дверях кухни писатель увидел сидящего на полу Петра; одной рукой он держался за бок, другую – окровавленную – рассматривал. «Иисус» стоял над ним и чесал сальную голову. Девушка, забравшись с ногами на табурет и закрыв пятернёй лицо, тихо выла и смотрела из-под пальцев диким глазом. Тут же на полу в куче белых осколков лежал кухонный нож.
Писатель подошёл, наклонился.
– Куда тебя?
Пётр стремительно бледнел. «Сейчас в обморок упадёт, – подумал писатель. – Нашатыря, разумеется, у них нет. Дать пощёчину – не поймут. Особенно девка не поймёт; сразу решит, что я затеваю драку».
Он сел, взял Петра за плечи, осторожно повалил на пол. Выдернул рубаху из штанов, задрал, – дальше была несвежая нательная фуфайка, под ней открылась неглубокая рана. Раненый издал глухое «ы-ы-ы» и бессвязно выругался. Писатель посмотрел на «Иисуса» и сказал:
– Порез; ничего серьёзного. Можно зашить прямо здесь. Или – везите его в травмпункт. Но учти: это ножевое ранение, врачи вызовут ментов…
– Пускай подохнет! – заорала девушка, крупно затряслась и прижала колени к груди.
– Решайте, – сказал писатель, переводя взгляд с «Иисуса» на Петра.
– Ну… – произнёс «Иисус». – Не знаю… А ты – врач?
– Почти, – ответил писатель, снимая рюкзак. – Неси водку, чистую тряпку и нитку с иголкой. Быстро.
– Пускай подохнет, сука! – крикнула девушка.
«Иисус» ушёл в коридор.
«В принципе, можно и не шить, – подумал писатель. – Прижечь. Но это для него будет слишком».
– Сядь, – велел он Петру. – И раздевайся. Там ничего нет, царапина.
– Печень не задета? – сипло осведомился раненый.
– Печень с другой стороны, – сказал писатель. – Давай, снимай шмотки.
Пётр медленно поднял руки, неточными пальцами стал расстёгивать пуговицы. Вернулся «Иисус», протянул швейную иглу и полотенце.
– Ниток нет.
– Выдерни откуда-нибудь.
Автор психоделических акварелей посмотрел непонимающе. Писатель велел ему раздеть пострадавшего, вышел в коридор, бегло изучил свисающие с крючков верхние одежды, нашел ветхое пальтецо с облезлым меховым воротником – очевидно, собственность старухи, не желающей умирать, – и аккуратно вытянул из подкладки кусок нитки нужной длины.
Водки тоже не нашлось – но нашёлся коньяк. Писатель отправил «Иисуса» успокоить девушку и двумя стежками стянул края раны. Пётр – у него было серое тело с плотными жировыми складками на талии – выл и сучил ногами. Половину бутылки писатель влил ему в рот, половину – на голое мясо. Хотел хлебнуть сам, но коньяк, судя по запаху, был дрянной подделкой.
Финал операции испортила девушка: вырвавшись из слабых рук «Иисуса», она подскочила – захрустели осколки – и попыталась ударить лежащего ногой. Тот оскалился и витиевато пообещал нападавшей скорую мучительную смерть.
Писатель встал.
«Пётр – значит “камень”», – вспомнил он.
В конце коридора нашёл ванную комнату, она ему понравилась – огромная, гулкая, окно с обширным подоконником. Писатель подумал, что в тёплый летний день здесь хорошо погрузиться в воду, допустим, по грудь, и подставить мокрое лицо и плечи свежему уличному ветру.
Смыл с рук кровь, внимательно осмотрел пальцы, ногти. Оставалось надеяться, что раненый не болен гепатитом или чем-нибудь подобным. Посмотрел на себя в зеркало. Вдруг ощутил озноб. «Выброс адреналина, – решил он. – Или наркотик действует. У нас в Москве трава южная, казахская или таджикская, а здесь – север, Европа; черт знает, откуда они её берут. Может, действительно в Голландии. Или сами растят…»
Куртку застегнул на ходу, уже в коридоре; проверил карманы. Возле двери обернулся. Пётр сидел, привалившись к стене, «Иисус» гладил по голове беззвучно рыдающую девушку. Под железным чайником мирно горело жидкое синее пламя.
– Сходите в аптеку, – сказал писатель, поворачивая ручку дверного замка. – Купите бинт. И антибиотики. Наложите повязку.
– Пошёл нахуй! – крикнула девушка, отталкивая «Иисуса» и выкатив белые от гнева глаза.
Писатель согласно кивнул.
Совет был, в целом, вполне дельный.
На лестнице ещё раз проверил карманы и содержимое рюкзака; деньги и документы лежали на своих местах.
«Малой кровью», – подумал он, отжимая массивную дверь и выбираясь под чёрное небо.
Вдоль по Литейному проспекту гулял ветер. Писатель сразу увидел горящие окна круглосуточного магазина и зашагал целенаправленно.
Он не любил греться алкоголем, считал такой способ малокультурным, но иногда, в малокультурных обстоятельствах, необходимы именно малокультурные поступки. Писатель купил флягу виски, с отвращением сгрёб в ладонь сдачу в виде нескольких монет (никогда не любил медные деньги), свернул в первую же подворотню и выпил половину.
«Если бы ты был настоящим, старой школы писателем, – сказал себе он, – сейчас ты нашёл бы открытый бар, устроился на краешке стола и взялся за работу. Вот именно сейчас, в три часа ночи, когда руки ещё пахнут чужой кровью, и не кровью врага, а кровью случайно встреченного глупца, незначительного обывателя. Когда в голове – дым марихуаны, а во рту – вкус поддельного польского вискаря. Когда по шее вниз, на спину, текут ледяные капли. И ты писал бы не о холоде и могильной сырости. Не о дураках, не о ревности, не о жадности, не о бедности. Ты наполнил бы свою повесть солнечным светом и запахами тропических цветов. Солёные океанские брызги летели бы на загорелые лица твоих героев. Они любили бы друг друга и умирали молодыми».
Он пошёл, чувствуя прилив сил. Точно знал: если найдёт открытый бар – сделает, как до него делали другие. Сядет и напишет. Более того: если не найдёт подходящего заведения, поедет на вокзал – или даже дойдёт до него пешком, – купит билет на первый же утренний поезд, потом устроится в зале ожидания и всё равно напишет.
Нельзя приехать сюда – и ничего не написать.
Этот город состоял из чёрной воды и чёрного камня. Вода была внизу, в каналах и реках, и наверху, в воздухе.
Он шёл и ловил себя на ощущении, что дышит водой.
Наверное, местным жителям не помешали бы жабры; особенно сейчас, поздней осенью. Или совсем особенные органы дыхания, сделанные из камня. Гранитные альвеолы и трахеи.
Кроме воды и камня, город состоял из культуры.
Триста лет назад здесь появился юный, наполовину безумный, дьявольски решительный и энергичный царь, повелевший отстроить в болотах каменный город: культурные ворота в остальной мир. Даже имя царя – Пётр – значило «камень». Разумеется, сначала речь не шла о перевозке живописных полотен и музыкальных инструментов – нет, царю с каменным именем требовалась другая культура, начальная, самые основы культуры. Как строить дома, как вести торговые дела, как вычислять путь по звёздам. Как лечить болезни, как вязать узлы, как сажать картофель. Художники и музыканты появились потом, спустя десятилетия. Уже после смерти каменного царя поэты и писатели завершили его дело: сочинили оды и романы, превратив каменный город в прочную легенду.
Известнейшая поэма лучшего из живших здесь литераторов называлась «Каменный гость».
Писатель шёл, вдыхал воздух – столь холодный и сырой, что мёрзли края ноздрей, – и думал, что камень – бессловесный и равнодушный – был и остаётся наилучшим проводником культуры.
Триста лет здесь умирали от голода и непосильного труда. От цинги, туберкулёза и сифилиса. Ради каменной столицы император с каменным именем уничтожил почти половину мужского населения страны. Но своего добился: теперь в стране был город, излучавший культуру, как радиацию.
Царь действовал в старой, тысячелетней традиции, он любил свой народ и не жалел его. Он уничтожил миллионы подданных, а для их детей основал университеты, храмы и музеи.
Город вырос из идеи о культуре, как злак из семени.
Думая об этом, писатель дошагал до вокзала, не найдя ни одного открытого заведения. Войдя в тёплый, гулкий зал, сразу ощутил слабость.
Работать уже не хотелось.
Он купил билет. Кассир покосился на его рукав. Писатель отошёл в сторону, посмотрел – на обшлаге рубахи осталась чужая кровь.
Потом сел на пластиковую скамью и сочинил короткую историю о человеке, который злится на себя и любит людей.
Спустя двенадцать часов он вернулся домой. Вечером того же дня приехала его жена, – он поймал себя на том, что искренне рад её видеть.
Рубаху пришлось выбросить; кровь не отстирывается.
