Аутодафе состоялось на удивление ясным и теплым осенним днем. Само небо даровало всем участникам хорошую погоду без ветра и туч. Горожане, столпившиеся на главной площади, с восторженными криками встречали процессию, возглавляемую инквизитором и епископом, за которыми следовали представители городских властей в лице бургомистра и судьи, одетых в черные мантии. Их семьи следовали за ними, торопясь занять передние места перед деревянным помостом, построенным специально для этого торжества.

Мужчины и женщины знатного рода, все без исключения, находились при параде, одетые в свои лучшие платья из дорогих тканей с опушенными мехом воротниками, кружевными фестонами на рукавах и карманах, изобилием золотых и серебряных пуговиц, а также других украшений, подчеркивающих их высокое положение. Вокруг представителей богатых семей образовалось плотное кольцо из отряда пикинеров, облаченных в блестящие латы и шлемы. Эти стражники являли собой живую изгородь, отделяющую простолюдинов от дворян.

Инквизитор Якоб Шульц забрался на помост, пристроившись у деревянных столбов, вокруг каждого из которых были разбросаны большие вязанки хвороста и дров, предназначенных для сожжения. На лице инквизитора играла непринужденная улыбка, а на его груди, сверкая и переливаясь чистым золотом и драгоценными камнями, висело внушительных размеров распятие. Во время происходящего богослужения он с довольным выражением лица оглядывал подготовленную для казни площадку, то и дело кивая кому-нибудь головой и потирая руки. Он ощущал особую гордость за проделанную работу. Гордость, которую не мог ощутить никто из присутствующих, включая даже самого судью, представляющего светские власти, которые являлись фактическими исполнителями этой казни.

Тем временем по окончанию торжественной службы, городская стража вывела на площадь вереницу осужденных, одетых в белое, закованных в цепи и путы. Они плелись на собственную казнь в молчаливом отчаянии. Их головы были низко опущены, подошвы босых ног шаркали по дороге. Толпа кричала, свистела и ругалась, бросая в бедолаг камни, и одновременно смеялась и веселилась в предвкушении интереснейшего зрелища. В толпе горожан можно было найти самую разношерстную компанию, среди которых особой шумностью выделялись торговцы и ремесленники, державшиеся особняком от бедных крестьян, одетых в грязное тряпье. Где-то промеж теми и другими пристроились женщины легкого поведения, которым, как и всем, волей-неволей пришлось принять участие в аутодафе, несмотря на страх оказаться следующими среди претенденток на обвинение в ворожбе или еще какой подобной ереси.

Даймонд и Ганс тоже находились в этой толпе. Они стояли в одном из первых рядов, рядом с группой монахов в рясах, среди которых бродили попрошайки, клянчащие подаяния. Даймонд сразу же бросил парочке из них по крейцеру, чтобы они поскорее отстали, а сам сосредоточил внимание на площади. Он уже давно разглядел необычную пару среди всех семнадцати насчитанных им осужденных: маленького мальчика и высокую длинноволосую женщину с гибкой фигурой. Они шли последними. Палач беспрестанно хлестал их плеткой, с причиной и без. Возможно, он получал от этого особое удовольствие или же просто стремился повысить зрелищность торжества.

— Это баронесса? — спросил Ганс.

— Она самая, — отозвался Даймонд, скрестив на груди руки. — И ее маленький сын.

Уставшая и изможденная пытками баронесса тем не менее сохранила свою красоту и благородство. По внешнему виду женщины никак нельзя было отнести ее к сословию крестьян, откуда баронесса происходила до женитьбы с бароном Орсини. Она ступала, гордо подняв голову, хотя по ее белым щекам катились слезы. Эти слезы лились не оттого, что она боялась смерти — за время, проведенное в городской тюрьме, ей приходилось выносить такие вещи, после которых она и так больше не хотела жить, — но из-за ее маленького сынишки, ее Альфреда… Чем он заслужил такую участь?

— Я понимаю, что приговор суда, несомненно, справедлив, но даже при этом не могу не испытывать сострадания к этому малышу! — прошептал Ганс, встав на носки, чтобы дотянуться до уха охотника.

— Справедлив?! — Даймонд изумленно повел бровью, поражаясь наивности своего подопечного. — Ты верен ордену, но не будь таким глупым, Ганс! Начнем хотя бы с того, что на самом деле приговор суда был вынесен не самим судом, а нашим инквизитором Якобом Шульцем, а ты уже был свидетелем допросов с пристрастием, которые проводит инквизитор, дабы добиться признания в ереси. Думаю, мне не нужно объяснять тебе, что большинство этих бедняг провинились лишь в том, что родились на белый свет.

— Раз ты не согласен с приговором, почему ты не поговоришь с инквизитором? Он ценит и уважает тебя. Ты бы мог оказать на него влияние и заставить его бороться с настоящим злом, а не отправлять невинных людей на костер.

Даймонд покачал головой.

— Нет, тут ты не прав, друг мой! Перечить инквизитору — себе дороже. Если не хочешь, чтобы он записал тебя в ряды врагов инквизиции, то выполняй приказы четко и беспрекословно. А теперь посмотри-ка на баронессу и прекрати отвлекаться на разговоры.

Когда все осужденные поднялись на помост и оказались попарно привязаны к столбам, судья огласил приговоры, называя каждого из осужденных по именам и профессиям. Среди них были торговцы-воры, кузнецы-мужеложцы, крестьяне-двоеженцы и, наконец, убийцы и ведьмы из знатных семейств. Баронесса Анна Орсини была обвинена в целом списке ересей от супружеской неверности до ворожбы, в то время как маленький Альфред оказался объявлен ее первым помощником и сообщником, а раскопанные из фамильного склепа останки родителей барона были осуждены на сожжение посмертно. Их старые кости, завернутые в белые тряпки, водрузили на помост рядом с баронессой и ее сыном.

Анна Орсини не поверила в побег мужа, даже когда инквизитор предъявил ей письмо в суде. То, что было там написано, звучало полнейшим бредом, а вовсе не письменным признанием. Баронесса уловила фальшь уже со второй строки этого подделанного документа, заверенного нотариусом и одобренного судом, как не поддающееся сомнениям доказательство вины барона и его семьи в ереси. Еще тогда баронесса поняла, что все подстроено, ее муж, вероятнее всего, мертв, а надежды на спасение нет. Она без сомнений отдала бы все, что угодно, лишь бы сохранить жизнь своим детям. Она умоляла инквизитора и судью отпустить Альфреда, сразу признав все грехи, в которых ее обвиняли, только бы они пощадили ее сына, но Якоб Шульц был непреклонен. Ему не нужны были выжившие члены семьи барона. Он с самого начала хотел убить их всех.

Когда палач принялся за дело, мальчик заплакал и стал умолять пощадить его мать. Баронесса, тоже не сдержавшаяся, зарыдала от отчаяния, пытаясь убедить сына успокоиться.

— Я здесь, с тобой, Альфред! Не плачь. Скоро все закончится.

— Успокойся, Мария! — граф фон Шеленберг крепко сжал руку девушки, сидящей рядом с ним на скамье для почетных гостей. — Я говорил, что тебе не стоит ехать со мной!

Мария, одетая в черное траурное платье, без остановки рыдала и рвалась выскочить на площадку с помостом для казни, но граф, который удерживал ее с одной стороны, и его взрослый сын Кристоф — с другой, не пускали девушку, грозясь и вовсе приказать стражникам, чтобы те вывели ее до начала казни.

— Я должна попрощаться с ними! — произнесла девушка сквозь слезы. — Это моя мать и мой брат!

— Тебе не позволят и приблизиться к ним, Мария! — увещевал граф. — А возможно и вовсе схватят и отправят в тюрьму, просто из подозрения в пособничестве еретикам. Ты не представляешь, каких трудов мне стоило отговорить инквизитора допрашивать тебя! Успокойся и сиди на месте!

Когда Альфред зарыдал, Мария вскрикнула и вновь попыталась подняться с места. Она билась в истерике, вызывая недовольные взгляды остальных господ, сидящих по соседству с семьей графа. Они стали шумно обсуждать ее поведение и возмущенно просить перестать ее отвлекать людей от зрелища.

— Граф фон Шеленберг, укротите эту одержимую суку! — гневно вскрикнула одна из знатных женщин, приподняв свою грузную тушу со скамьи. — Иначе я позову стражников, и они сделают это сами!

— Прошу прощения, фрау Фульда! Она сейчас успокоится.

Тем временем епископ объявил о требовании церкви проявить милосердие к мальчику и задушить его перед сожжением, чтобы не заставлять ребенка мучиться. Судья дал свое согласие, и палач перешел к исполнению.

Палач был худым сгорбленным стариком с пустым взглядом безразличных глаз и ничего не выражающим лицом. С будничной неторопливостью он, будто выполняя ежедневную рутину, отвязал парнишку от столба и, поставив его на колени, накинул на его тонкую шею веревку. Мальчик пытался высвободиться, но крепкие руки палача оказались ему не по силам. Баронесса вопила во все горло, пока палач душил ее сына. Альфред забился в тщетных попытках поймать ртом воздух. Когда его глаза безмолвно уставились в небо, а язык вывалился изо рта, откуда потекла тоненькая струйка крови, палач завершил процедуру и вернул труп мальчика к столбу, накрепко привязав его той же веревкой, которой и выполнил приговор.

— Будьте вы прокляты! — кричала баронесса сорвавшимся голосом. — Гореть вам всем в аду! За что вы убили моего ребенка?! Он ни в чем не виноват! Он чище и невиннее любого из вас!

Из толпы, совсем недавно еще шумевшей и веселящейся, раздались первые возгласы ужаса. Кто-то падал, теряя сознание, кто-то не мог сдержать слез. Мария, уставшая от рыданий, тоже не выдержала и, уткнувшись лицом в грудь графа, лишилась чувств.

Судья встал с места, чтобы дать сигнал палачу.

— Начинай!

Старик поднял факел и стал по очереди поджигать вязанки с хворостом. Пламя постепенно набирало силу, принявшись облизывать своими языками тела измученных жертв.

— Да очистит огонь их души!

Когда огонь разгорелся в полную силу, стенания осужденных переросли в безумные крики, крики же вскоре превратились в нечеловеческие вопли, перекрывшие пораженный вздох толпы.

В этих воплях слышалось отчаяние и непонимание происходящего.

Этими воплями, от которых кровь леденела в жилах, а волосы вставали дыбом, горящие в огне жертвы будто задавали свой последний вопрос, не понимая, за что их обрекли на столь мучительную смерть.

Вскоре они, один за другим, замолкли. Треск костра продолжался, по площади быстро распространялся запах горящего человеческого мяса. Толпа стала понемногу редеть, а знатные гости, захватив своих домочадцев, поспешили отправиться к дому судьи Йозефа, чтобы продолжить празднество по случаю дня рождения его дочери.

Даймонд не ушел. Он подобрался ближе к помосту, где еще стояли несколько стражей. Стражники зазывали горожан подбросить еще хвороста в костер, чтобы поддержать огонь, отпускающий грешные души еретиков на волю. Даймонд долго глядел на догорающие останки людей, которые еще совсем недавно жили, любили, чувствовали голод или боль. Теперь они постепенно превращались в кучку пепла.

Даймонд перевел взгляд на маленький обгоревший череп ребенка и его чуть не вывернуло от неприятного чувства, будто сжавшего горло тяжелой цепью. Даймонд схватился пальцами за виски и помассировал их.

— Это не я сделал, — прошептал охотник, успокаивая себя. — Это не я сделал. Я просто выполнял приказы.

Но в глубине души Даймонд осознавал, что, если бы он не похитил барона той ночью и не убил адвоката Мартина Мюллера в борделе, у инквизитора ничего бы не получилось. А баронесса и ее ребенок были бы сейчас живы.

Когда Даймонд, смирившись со своим положением и успокоив совесть, собрался уходить, к помосту с казненными выбежала молодая особа в черном траурном платье. Это была Мария Орсини. Она пала лицом вниз и горько зарыдала, сотрясаясь всем телом и обхватив голову руками. И тут небо зарыдало вместе с ней, затянувшись черными тучами и потушив еще не успевшие догореть костры. Небольшая толпа зевак, оставшаяся поглядеть до самого конца, стала понуро расходиться, ругаясь на ливень.

— Это и есть суд Божий? — приятный голос мужчины с испанским акцентом раздался позади Даймонда. — Разве этого милосердный Господь желает своим рабам?

Охотник обернулся. Перед ним стоял смуглый мужчина, примерно того же роста и телосложения, что и он сам. Он был одет в грязную, помятую одежду простолюдина, но в его голосе и повадках проскальзывали совсем другие черты, несвойственные обычному крестьянину или нищему.

— Это ты…

— Кто? — прервал незнакомец.

— Ты стрелял в меня! — Даймонд сделал шаг по направлению к незнакомцу, потянув руку к поясу, где висел кинжал.

— Не горячись! — незнакомец миролюбиво поднял руки вверх. — Я безоружен. Как думаешь, как поступит стража, если ты убьешь обычного бедняка прямо посреди городской площади? Мне кажется, ты и так уже наделал много шума в прошлый раз.

— Кто ты такой?

— Я такой же, как и ты, Даймонд. Я охотник. Правда, теперь я охочусь не на ведьм.

— Мы убили всех предателей! Тебя, надо полагать, среди них не было.

— Я значусь погибшим еще с тех времен, когда ты был лишь послушником, приятель. Но я вовсе не умирал. Я просто открыл глаза на происходящее. Перестал выполнять приказы. Воспротивился воле начальства. Поразмышляй над этим на досуге. И не следуй за мной, я не один. Если попытаешься подкараулить меня где-нибудь в переулке, тебя убьют. На этот раз наверняка!

Незнакомец удалился, быстро растворившись за пеленой дождя, испортившего всем остаток столь чудного вечера. Плечо Даймонда свело неприятной болью, будто напоминая о несостоявшейся мести.

«Ну ничего, господин незнакомец, мы с тобой еще встретимся!» — подумал Даймонд, постепенно успокаиваясь.

Он решительно развернулся и зашагал к дому судьи. Он тоже значился в списке гостей, приглашенных на пиршество, и не хотел пренебрегать вкусной едой и приятным обществом.

Званый ужин в честь двадцатилетия дочери судьи Йозефа мог бы оказаться для Даймонда скукой, подобной смерти, если бы не собрание практически всех действующих лиц той драмы, развернувшейся перед ним с самого момента похищения барона Орсини.

За огромным, богато уставленным яствами и выпивкой столом расселись самые влиятельные лица городского совета, в который, помимо бургомистра и судьи, входили еще и несколько крупных торговцев и ремесленников. Все они прибыли со своими супругами и детьми.

Инквизитор Якоб Шульц тоже не обделил хозяев своим присутствием и занял место неподалеку от семейства бургомистра, а Даймонд расположился по левую руку от своего начальника. По старой привычке охотник принялся считать количество присутствующих в гостевом зале людей. Не считая восьмерых стражников, несущих пост у дверей и окон, он приметил три десятка гостей и, конечно же, самого хозяина, сидящего во главе стола спиной к разожженному камину, обогревающему зал. По обе стороны от судьи, облаченные в красивые наряды, скромно сложив на коленях руки, восседали жена и дочь Йозефа. Даймонд не сразу сумел разобрать, кто из них является Йозефу женой, а кто дочерью. Обе были достаточно молоды и привлекательны.

Охотника тошнило от того наряда, в который его облачили слуги Йозефа, когда он ступил в дом. Ему еще никогда не приходилось носить на себе расшитый золотом жакет из бархата со свисающими рукавами или обтягивающие шоссы вместе с дурацкими длинноносыми туфлями. Впрочем, несмотря на идиотский наряд, он все же не остался незамеченным для заинтересованных взоров знатных дам, украдкой поглядывающих на него с обратной стороны стола. Быть может, Даймонду лишь показалось, но даже именинница, дочь судьи, излишне часто обращала на него свое внимание и задумчиво улыбалась, как бы невзначай дотрагиваясь до обруча, опоясывающего ее длинную шею.

Даймонд лишь отводил глаза, стараясь не навлечь беду в виде ревности старых господ, владеющих всеми этими женщинами. Впрочем, их мужья были слишком заняты разговорами об охоте или экономике, чтобы замечать такие мелочи, как не совсем верные жены.

Единственной молодой дамой, не обратившей на Даймонда никакого внимания, была Мария Орсини. Она сидела рядом с графом фон Шеленбергом. Ее благородные черты заставили Даймонда вновь вспомнить того крепкого мужчину, замученного и отравленного в темнице ордена. Дочь барона была удивительно похожа на своего отца. Мария сидела ровно, подняв голову, в ее стеклянных глазах засела глубокая пустота. Ее красивое лицо не выражало никаких эмоций, словно девушка превратилась в статую. Граф шептал ей что-то на ухо, но она никак не отвечала на его слова, продолжая глядеть прямо перед собой.

После того как все поздравления в адрес виновницы торжества наконец-то прозвучали, а принесенные сундуки с дарами были вручены, вся большая компания под веселый мотив небольшого оркестра, играющего на флейте, скрипке и барабане, перешла к преломлению хлеба. Даймонд так же, как и все, не ограничивал себя, хватая с блюд поданные для разогрева закуски из овощей и фруктов. Возбудив аппетит гостей легкими салатами, слуги поспешили вынести супы, после которых наконец последовали мясные блюда, хорошо приправленные специями и пряностями.

Снующий возле гостей нарезчик с угрожающе большим и острым ножом вызвал особый интерес Даймонда. Охотник не переставал напряженно следить за высоким темноволосым юношей, режущим куски мяса для гостей, которые не могли справиться с этой задачей самостоятельно. Движения слуги были плавными и тренированными. Что-то внутри Даймонда подало тревожный сигнал, будто колокольный набат зазвонил тревогу перед атакой врага. Через некоторое время, однако, это странное чувство прошло. Он прекратил слежку за нарезчиком, но не стал звать того на помощь, предпочитая справляться со своими кусками собственноручно, при помощи небольшого ножа, преподнесенного слугами еще перед трапезой.

Время от времени охотник переводил взгляд на Марию. Девушка продолжала сидеть в той же позе, не прикасаясь ни к еде, ни к выпивке. Она была погружена в свои думы и воспоминания, до сих пор видя перед собой смерть самых близких людей. Все происходящее не имело для нее никакого смысла, а случившаяся недавно казнь матери и младшего брата и вовсе казалась дурным сном. Она просто не могла поверить в то, что в один миг потеряла всю свою семью.

— Что-то беспокоит тебя, Даймонд? — озабоченно спросил инквизитор, наклонившись к охотнику. — Ты выглядишь напряженным.

— Нет, все хорошо. Просто я не привык к подобному обществу, да и к подобной одежде тоже.

Инквизитор громко рассмеялся. Он уже изрядно подвыпил белого вина из позолоченного кувшина, как и все остальные гости, поэтому на его лице находилось так редко посещающее его выражение беззаботности и веселья.

— Мы с тобой сегодня празднуем нашу победу, Даймонд! — он чуть понизил голос. — Мы победили! Мы наказали зло, при этом даже получив немалую прибыль. И я знаю, дорогой друг, что орден обязан этим тебе в первую очередь!

Якоб впервые назвал своего подчиненного другом. Даймонд и бровью не повел. Он знал о влиянии выпивки на разум людей, но сам, к собственному удивлению, даже не притронулся к вину в кубке, ведь в его голове было слишком много мыслей, которыми не следовало делиться, а на душе лежал тяжкий груз эмоций, тоже не предназначенный для излияний.

Тем часом за окнами стало темнеть, но трапеза, казалось, только переходила в самый разгар. Слуги зажгли еще больше свечей и расставили по залу жаровни для дополнительного отопления. Стражники спустились во двор, а на смену им пришли те, что дежурили снаружи. Они потянули продрогшие пальцы к жаровням, чтобы обогреться. Вечер выдался холодным.

Даймонд вдруг опять почувствовал себя неуютно. Он был единственным, кто сидел за столом с ясной головой. Остальные напились уже настолько, что кое-как удерживались в сидячем положении. На столе собралось приличное количество обглоданных костей и недоеденных кусков хлеба. Слуги принялись прибирать весь этот непорядок, после чего вынесли десерт. Кто-то из гостей, с трудом поднявшись с места, поднял кубок, чтобы произнести тост. Другие с наслаждением поедали сладости, шумно восторгаясь их вкусу, а третьи громко о чем-то спорили.

Даймонд не прислушивался к их голосам. Он опять стал прислушиваться к голосу своему. Это ощущение вернулось. Запах витающей в воздухе опасности. То самое чувство, которое заставляет тебя обернуться, перед тем как стрела разбойника просвистит в воздухе в каком-нибудь дюйме от твоего уха, когда ты спокойно идешь по лесу, ни о чем не подозревая.

— А как она вопила! Будто безумная! Неужели это так больно, что стоит так кричать?! — жена судьи, нарушая все каноны женской скромности, нависла над столом своей объемной грудью, держа в руке бокал и периодически делая жадные глотки. — Я думала, у меня уши заложит! — Раздался раскат громкого хохота, перекрывшего музыку оркестра.

Мария, которая казалась отстраненной, все же слышала эти обидные слова. Из больших карих глаз девушки потекли горькие слезы, но никто не придал этому особого внимания.

Даймонд, которого до сих пор не отпускало чувство опасности, оглядел стол. Орехи в сахаре, куски белого хлеба, отрываемого прямо руками, наполовину съеденный яблочный пирог, пятна жира и красного вина на еще недавно белоснежной скатерти. Какого дьявола нарезчик с громадным ножом, до сих пор блестящим от жирных разводов, делал посреди гостей, поедающих десерт?

Охотник присмотрелся к нему и увидел в его глазах что-то, что заставило обернуться назад, на стражу. Один из троих стражников едва заметно кивнул слуге, произнеся что-то одними губами.

Троих стражников? Да, кстати, почему их стало только трое? Разве во второй смене караула не было столько же людей, сколько и в первой? Охотник украдкой хлопнул себя по лбу. Почему он только сейчас додумался сосчитать количество стражи в смене караула, да и то по счастливой случайности? Неужели в свои три десятка он уже начинал стареть?

Теперь Даймонд напрягся. Он схватил свой нож, которым еще недавно орудовал над куском свинины, и обтер его о край скатерти. Нож был небольшим, но крепким и хорошо заточенным. Его лезвие было безупречно чистым, словно зеркало. Даймонд приподнял лезвие и, не оборачиваясь, стал наблюдать за действиями стражников, на которых никто, кроме него, не обращал ни малейшего внимания.

— Мастер Якоб! — твердо произнес Даймонд с тревогой в голосе, что заставило инквизитора тут же оторваться от разговора с сидящим по соседству бургомистром и обернуться в сторону подчиненного.

— В чем дело?

— Как давно вам приходилось драться? Надеюсь, ваши навыки еще не пропали?

В глазах инквизитора застыл немой вопрос.

— Трое стражей, — тихо проговорил Даймонд. — Один из них прямо за вами, в нескольких шагах. Он мой. Еще двое около камина, позади судьи и его семьи. Только не озирайтесь по сторонам!

Якоб медленно кивнул и прочистил вмиг пересохшее горло скромным глоточком воды из глиняной чаши. Между тем нарезчик с ножом встал прямо за спиной судьи Йозефа. Двое стражей, греющихся у камина, по всей видимости, согрелись и медленно, но решительно двинулись к жене и дочери хозяина. Даймонд сосредоточил внимание на слуге-нарезчике. Судя по его напуганному лицу, до удара оставались мгновения.

— Это было действительно весело и зрелищно, — заявил судья, поднимая наполовину опустошенный кубок, который был далеко не первым за этот вечер. — За инквизитора Якоба Шульца! Надеюсь, он часто будет устраивать нам такие аутодафе.

Это были его последние слова. Именно в этот момент нарезчик подошел к судье со спины и приставил нож к его горлу, громко провозгласив:

— За Орсини!

Наблюдать за происходящим далее не имело смысла. Даймонд вскочил с места как раз вовремя, чтобы успеть воткнуть нож в горло стражника, подступающего к инквизитору со спины. Кровь удивленного от неожиданности солдата брызнула во все стороны. Даймонд схватил несостоявшегося убийцу за запястье и вывернул его руку, высвобождая из нее короткий кинжал, который должен был стать орудием убийства инквизитора.

Игра оркестра мгновенно стихла. В гостевом зале раздались крики. Судья Йозеф с изумлением осматривал свои руки, на которых пузырилась густая темная жидкость, бьющая фонтаном из его горла, и явно не являющаяся вином. Примерно та же реакция была у его жены и дочери. Стражники-убийцы оставили глубокие, тянущиеся от уха до уха, порезы на их тонких изящных шеях цвета слоновой кости.

Это зрелище посеяло панику среди гостей, которые принялись спешно разбегаться с места пиршества. Некоторые из них попрятались под стол, но большая часть ринулась к выходу, создавая давку и усиливая неразбериху. Убийцы же бросились в противоположную сторону, намереваясь покинуть дом через кухню. Темноволосый слуга, мастерски перерезавший глотку своему хозяину, задержался в проходе, злобно взглянув на выжившего инквизитора, но потом тоже поспешил дать деру, услышав шаги нескольких пар ног настоящих стражников, устремившихся на шум.

Только сейчас Даймонд заметил, что Мария Орсини так и осталась сидеть на месте, не сдвинувшись, даже не сменив позу. Но теперь в ее глазах появилось осмысленное выражение. Она смеялась.

— Их больше нет?! — граф Стефан фон Шеленберг высунул лысеющую голову из-под стола. — Они ушли?!

— Ушли, — подтвердил инквизитор. — Но вам с бургомистром лучше поскорее заняться их поисками. Воистину, сам дьявол орудует в этом проклятом городе! Пойдем отсюда, Даймонд. Мы уезжаем сегодня же!

Следуя за инквизитором по лестнице на первый этаж, Даймонд понял, куда делись недосчитанные им стражники. Они лежали прямо на ступенях, их кровь уже успела подсохнуть, безмолвные глаза уставились куда-то сквозь потолок.

— Бедолаг застали врасплох, — отметил охотник.

— Да уж, это верно! — Якоб обернулся и с благодарностью посмотрел на охотника, едва не расчувствовавшись. По-видимому, вино еще не до конца оставило его голову. Он выглядел вполне хорошим и добродушным человеком. — Тебя они застать врасплох не сумели, друг! Спасибо за то, что спас мою шею!

— Я просто делал свою работу, — махнул рукой Даймонд. — Разве не для этого вы взяли меня с собой, мастер Якоб?