6. Чудовище или чудо?

За несколько недель до того, как Гитлер стал рейхсканцлером, Кристофер Ишервуд жаловался в письме Стивену Спендеру, что немецкая политика стала скучной: «В жестах кондукторов трамваев и нищих уже нет былого, немного возбуждающего ощущения кризиса». Не будем спорить с писателем, но инаугурация Гитлера 30 января 1933 г. совершенно точно не была скучной. В этот день устроили такое зрелищное нацистское мероприятие, что стало очевидно: страну ждут большие перемены.

Констанция Рамболд наблюдала за тем, что происходило на улице, из окна своей спальни:

«Колонна огней, как змея, извивалась по улицам, проходила под Бранденбургскими воротами через Парижскую площадь и выходила на улицу Вильгельмштрассе. В тот вечер в марше участвовала вся немецкая молодежь. Одетые в коричневые рубашки, молодые люди шли плотными рядами шириной в шесть человек, каждый из них нес зажженный факел. Процессия продолжалась пять часов без перерыва. Факелы отбрасывали странный, розовый танцующий отблеск на суровые серые улицы, и огромные искаженные тени играли на стенах домов. В руках сотен людей реяли кроваво-красные флаги с изогнутыми свастиками: знаменосцы, подняв древко до уровня груди, несли огромные полотна, дети размахивали маленькими бумажными флажками».

Девушка вышла на улицу и сквозь толпу пробралась к Рейхсканцелярии, в окне которой увидела наполовину закрытую шторой грузную фигуру президента Гинденбурга. В паре сотен метров на балконе неподвижно стоял Гитлер с вытянутой в нацистском приветствии рукой. Несмотря на яркий свет позади фюрера, Констанция умудрилась рассмотреть «напряженное» лицо Гитлера, «такого же белого цвета, как и его большой воротник».

Лилиан Моурэр запомнила, что в тот день было очень холодно и искры от зажженных факелов трещали в морозном воздухе. Наблюдая за бесконечной процессией, журналистка переступала с ноги на ногу, чтобы согреться. Никто из вышедших в тот вечер на улицу никогда не забудет барабанную дробь, чеканный шаг маршировавших, громкие крики «Проснись, Германия, евреи идут!», а также «триумфальное выражение на лицах людей». Констанция писала: «Стояли, прижавшись к стенам домов, и толкали друг друга на тротуарах женщины Германии. Матери, жены и сестры маршировавших мужчин подхватили их призывы, махали платками и шарфами, слегка истерично смеялись, пытаясь не упасть со ступенек и не свалиться с карнизов».

Для вдумчивой дочери британского дипломата или американцев либеральных взглядов, наподобие супругов Моурэр, шествие представляло собой тревожное зрелище. Констанция поняла, что в ту ночь иностранцам было лучше не находиться на улице, и вернулась в посольство, где застала своего отца одиноко сидящим в одной из дальних комнат. Посол пытался игнорировать доносившиеся с улицы звуки ликования. Они поднялись наверх, в спальни, и по пути отец спросил Констанцию, к чему все это может привести. Это был риторический вопрос. Констанция прекрасно понимала, что «ни у кого из тех, кто видел, как в ту ночь душа Германии маршировала по улицам, не могло остаться и тени сомнения».

Тем не менее прошло еще несколько месяцев, прежде чем в стране установилась диктатура. Чтобы Рейхстаг одобрил «Закон о чрезвычайных полномочиях», который дал бы Гитлеру полную власть, нужно было увеличить число нацистов в парламенте. Выборы были назначены на 5 марта.

Через пару недель после инаугурации Гитлера Оуэн Твиди и Джим Туркан ехали на подержанном, купленном за десять фунтов стерлингов автомобиле марки «Моррис» в сторону Бонна. Мужчины дружили со времен учебы в Кембриджском университете, в котором Твиди читал лекции о современных языках. Им обоим было уже за сорок, и оба они получили ранения на войне. После Первой мировой Твиди много лет прожил на Ближнем Востоке, затем вернулся в Лондон и начал зарабатывать на жизнь журналистикой. Он приехал в Германию в надежде на то, что его статьи об этой стране будут интересны газете «Daily Telegraph», а также другим изданиям.

Добродушный, хотя и немного неорганизованный Джим работал инженером. Он взял отпуск и поехал с другом в Германию просто за компанию. Мужчины находились в приподнятом настроении. Стоял «прекрасный день, ясный, морозный и солнечный». Когда друзья приблизились к Рейну, «стало еще красивей, деревни выглядели обжитыми и уютными, их окружали плодородные поля, не было никаких оград, и вокруг росло много деревьев». Однако друзей раздражала предвыборная пропаганда, с которой они сталкивались на каждом углу. Твиди, правда, считал, что свастика выглядит лучше, чем огромные плакаты с лозунгами коммунистов, которые иногда растягивали на стену длиной в 30–40 метров.

Несмотря на агрессивную агитацию, добравшись до Бонна, англичане поняли, что «город не изменился, а остался таким же чистым и жизнерадостным». Потом друзья отправились в старинный город Вайльбург, расположенный приблизительно в ста километрах к востоку от Бонна. Извилистые, узкие улочки петляли по склону холма. Дома были красного цвета с белыми от снега крышами. Этот умиротворяющий пейзаж напомнил Твиди о Германии его детства. В Касселе друзья нашли старую гостиницу, похожую на заведение «Фезерс» в английском городе Ладлоу. Ей управлял невероятно толстый хозяин с невероятно толстой женой. В этой гостинице с дешевыми комнатами и отличной едой работали дружелюбные люди, которые всегда были готовы дать совет путешественникам.

К тому моменту, как Твиди и Туркан добрались до Касселя, они пробыли в Германии уже неделю. Друзья не заметили за это время никаких проявлений террора, физического насилия или угроз со стороны нацистов. Режим Гитлера подавил оппозицию, поэтому, несмотря на жестокость преспешников фюрера, практически все молчали. Один британец, пожелавший остаться неизвестным из-за страха расправы, писал в журнале «The Nineteenth Century and After», что только журналисты (преимущественно британские и американские) могли позволить себе выразить протест. Анонимный автор прямо заявлял, что «критика со стороны немца была равнозначна самоубийству, чаще всего экономическому, иногда физическому».

Однако даже те, кто подвергался наибольшему риску, не хотели бороться с нацистами. Американский левый активист русско-еврейского происхождения Абрахам Плоткин был поражен полным бездействием своих германских коллег. После встречи 6 февраля с несколькими богатыми евреями в Берлине он написал в дневнике: «Все это может показаться очень странным, мне уж точно оно кажется странным, но их совершенно не волнует то, что Гитлер пришел к власти. Они считают, что это должно было случиться… и что, пожалуй, будет лучше, если огонь Гитлера сделает свое дело».

На следующих выходных Плоткин и его приятель, профсоюзный деятель из Нидерландов, несколько часов гуляли в лесу под Берлином с главой Немецкого профсоюза работников швейной промышленности, стараясь убедить его в том, что профсоюзы находятся в большой опасности: «Я задавал ему десятки самых разных вопросов: что произойдет, если Гитлер поступит так-то или так-то. Он улыбался и отвечал, что поднятые мною вопросы уже давно тщательно обсуждены и все возможные ситуации просчитаны… Гинденбург не потерпит диктатуры, которую навяжут террором или неконституционными способами… Мы ничего не могли сделать, чтобы вывести его из состояния умиротворенного спокойствия».

Гитлер начал активную предвыборную кампанию. По всей Германии он летал на личном аэроплане «Рихтгофен», который считался самым быстрым в стране. 23 февраля Гарет Джоунс и Денис Делмер из британской газеты «Daily Express» стояли на заснеженной полосе рядом с аэропортом Темпельхоф в ожидании нового рейхсканцлера. Молодых репортеров пригласили слетать с фюрером на политический митинг во Франкфурт. Пока Делмер снимал на камеру, как машина Гитлера подъезжала к аэропорту, репортер Джоунс, только что вернувшийся из России, делал первые записи: «Раздался крик: «Фюрер едет!» По снегу подъезжает машина. Из нее выходит человек средних лет и самой обычной внешности, похожий на бакалейщика». Журналист обратил внимание на то, что Гитлер, как мальчишка, радовался новой машине Геббельса. Джоунса удивили непринужденные манеры фюрера: «Не позер, естественный, никаких трагичных жестов».

Через полчаса Джоунс и Делмер – единственные ненацисты в самолете – летели на высоте 2000 метров над Берлином. «Если самолет упадет, – писал Джоунс в своей записной книжке, – вся история Германии изменится». Под крылом аэроплана изгибалось русло реки Эльбы, а Гитлер, заткнув уши ватой, изучал карту. Прямо за фюрером сидел Геббельс, который постоянно смеялся. Репортеру низкорослый, темный, с «удивительно живыми глазами» Геббельс напомнил шахтера из Южного Уэльса: «Вот он будет одним из великих людей в истории Германии. Видно, что есть мозги, умный».

Эсэсовцы, одетые в черную униформу, украшенную серебряным черепом с перекрещенными костями, оказались разговорчивыми. Один из них, «высокий, молодой, хорошо сложенный человек с белоснежными зубами, напоминающий смекалистого водителя автобуса», рассказал Джоунсу, как всего пару ночей назад разбил череп одного коммуниста о пианино. При этом, как отмечал репортер, эсэсовец с большой теплотой относился ко всем пассажирам, «невозможно было быть более вежливым и дружелюбным, чем этот ярый нацист».

Спустя четыре дня, 27 февраля в 21:05 вечера, Делмер, который уже вернулся в Берлин, узнал по телефону, что горит Рейхстаг. Журналист вылетел из своего офиса и пробежал почти два километра. Он был одним из первых, кто оказался у горящего здания, в огромном стеклянном куполе которого поднимались языки пламени и виднелись клубы дыма: «Каждую минуту подъезжали новые пожарные машины, сирены которых гудели на улицах». Леди Рамболд и Констанция возвращались домой после концерта музыки Бетховена под впечатлением от дирижера Вильгельма Фуртвенглера. Они увидели толпу, припарковались и вышли из машины. Делмер пролез под веревками заграждения и пробрался к одному из входов в Рейхстаг, когда Гитлер, а за ним Геббельс с охранником выскочили из машины и «устремились вверх, перепрыгивая через две ступеньки». Фалды шинели Гитлера развевались, на его голове была глубоко посаженная широкополая шляпа, которую носят художники.

Внутри здания фюрера и Геббельса встретил Геринг, который в пальто из верблюжьей шерсти казался еще массивней обычного. Он стоял, расставив ноги, «как какой-нибудь гвардеец Фридриха Великого из фильма кинокомпании УФА». Геринг сообщил Гитлеру, что Рейхстаг подожгли коммунисты и что виновника уже арестовали. Делмер последовал за нацистами: «Мы шли через комнаты и коридоры, переступая через лужи воды и обугленные обломки, пробираясь сквозь клубы зловонного дыма. Кто-то приоткрыл желтую лакированную дверь, и мы на мгновение увидели языки пламени, охватившие зал заседаний. Было такое ощущение, словно открыли дверцу духовки». Гитлер повернулся к Демлеру и произнес: «Дай Бог, чтобы это была работа коммунистов. Вы, герр Демлер, стали свидетелем начала новой эпохи немецкой истории. Этот огонь – только начало».

«Боже! – писала леди Рамболд всего спустя несколько часов. – Какие здесь бывают приключения и чрезвычайные ситуации!» Жена британского посла отмечала, что, хотя вряд ли кто-нибудь когда-нибудь докопается до истины, большинство людей (даже сторонники Гитлера) предполагают, что здание подожгли сами нацисты, чтобы дискредитировать коммунистов накануне выборов.

За день до пожара в Рейхстаге Твиди и Туркан оказались на чайной вечеринке в лучшем отеле Любека под названием «Город Гамбург». После посещения одного из хваленых трудовых лагерей для безработных, затерянного в замерзшей глуши, друзья прибыли в отель, точно парочка потрепанных Робинзонов. Длинное низкое здание лагеря, похожее на перевернутую лодку, напомнило Твиди дом Пегготи из романа «Дэвид Копперфильд». После экскурсии по зданию и осмотра одной из общих чистых спален, «похожей на комнату хранения утерянного багажа», друзей пригласили на обед. По свистку все вскочили со своих мест и спели средневековую песню «Никогда не говори «умри». После невкусного супа из крупы саго и какао им предложили внушительные порции картошки с подливой, небольшим количеством мяса и половинкой соленого огурца.

Лагерь произвел на Твиди удручающее впечатление: «Этим молодым парням очень трудно, потому что в том возрасте, когда жизнь обычно начинается, они оказались в тупике». Впрочем, по пути в Любек его настроение немного улучшилось. По грунтовой дороге друзья проезжали мимо милых деревушек. Красные кирпичные дома в уходящем свете дня отбрасывали на снег длинные тени. Любек с его восхитительными улицами, домами, шпилями и фронтонами XIV века был чудесен. «Лучший средневековый город, который мне довелось видеть», – писал Твиди.

На следующий день друзья отправились в трехсоткилометровое путешествие до Берлина. Утомленные «смертельно скучным» северогерманским пейзажем и дорогой, уходившей в бесконечность, англичане решили заночевать в небольшом городке Людвигслюст. На следующее утро, когда они собирались отъезжать, выбежала, возбужденно крича и заламывая руки, хозяйка, услышавшая о пожаре в Рейхстаге: «Alles ist veloren in Berlin! Es brennt überall!» [В Берлине все потеряно! Везде горит!] «Интересно, нас задержат? – гадал Твиди, – что еще после этого начнется?»

За 60 километров до Берлина друзья остановились поесть в одной деревушке. Местные жители, обсуждая пожар в Рейхстаге, терялись в догадках. По деревне ходили слухи, что Гитлер выйдет на тропу войны, что Рейхстаг подожгли коммунисты и их руководителей уже арестовали, что в Берлине объявлено военное положение. «Удачи вам. Вы англичане, поэтому вас, возможно, пропустят. Если не пропустят, то возвращайтесь сюда. Кровати у нас мягкие, еда отличная», – говорили жители деревушки Твиди и Туркану. С замиранием сердца друзья доехали до Шпандау, расположенного в 16 километрах от центра города. Все кругом было спокойно. Потом до Шарлоттенбурга, Тиргартена и Бранденбургских ворот. Англичане не заметили ничего необычного, кроме большого количества машин.

2 марта, за три дня до выборов, Твиди показали небольшой ресторан «Таверна», в котором собирались аккредитованные в Берлине иностранные журналисты. В низких прокуренных комнатах, в которых стояли деревянные скамейки и длинные столы, пахло вином, пивом и кофе. Вопли и разговоры посетителей зачастую перекрикивали оркестр. Каждый вечер собравшиеся здесь журналисты делились новостями о злодеяниях нацистов. Депутат от либеральной партии Роберт Бернейс сначала решил, что заговорщицкая атмосфера в «Таверне» слегка абсурдна, однако, поразмыслив, пришел к выводу, что корреспондентам действительно угрожала опасность. По крайней мере, их в любой момент могли под вымышленным предлогом обвинить в шпионаже.

Журналисты не произвели на Твиди большого впечатления: «Неопрятная и недовольная тусовка, напомнившая мне об элитарной группе Блумсбери в свои самые худшие дни». Гораздо больше удовольствия англичанин получил от приема в посольстве Египта, где встретил шведов, боливийцев, швейцарцев и американцев, а также фиунку, «как две капли воды похожую на отскобленный ножом завиток масла». На одном из приемов Твиди познакомился с пресс-секретарем НСДАП по связям с зарубежной прессой, «представительным и красивым мужчиной, похожим на тяжелую астру в форме морского офицера».

В первый раз Твиди и Туркан столкнулись с темной стороной нового режима, когда увидели, как на улице группа нацистов била ногами лежавшего коммуниста. «Мы до смерти перепугались и убежали так быстро, как могли, после чего с облегчением услышали звук захлопывающихся за нами дверей отеля», – писал Твиди. Так друзья подтвердили слова другого британца, который сказал: «Страх из всех нас сделал трусов».

Никто не удивился успехам нацистов на выборах 5 марта. Твиди выслушал результаты по радио в забитом людьми вестибюле отеля: «Не было ни возбуждения, ни аплодисментов. Гитлер победил, и дело с концом». Однако Твиди не ожидал, что перемены в стране начнутся так быстро: «Выборы полностью изменили Германию изнутри и снаружи. Это была совершенно другая страна, не та, в которую мы приехали месяц назад. Нацисты переплюнули всех фашистов». Спустя два дня друзья уехали из Берлина, радуясь, что избежали беспорядков после выборов.

Точно так же, как и другие иностранцы, Твиди был сбит с толку. Ему многое не нравилось в нацистском режиме, но, может быть, он относился к сторонникам Гитлера слишком критично? Действительно, иногда он впадает в «истеричное безумие», но ведь все великие деяния совершали эксцентрики. На протяжении нескольких последующих недель Твиди беседовал с огромным количеством людей самых разных социальных слоев и профессий. Многие немцы были враждебно настроены к Гитлеру, многих, наоборот, вдохновляла его новая «вера», «живая, многообещающая и непоколебимая. Она ломала социальные барьеры, побуждала к действию и предлагала людям красивые зрелища». По сути, речь шла о новой религии.

Так как здание Рейхстага сгорело, 21 марта парламент собрался в Потсдамской гарнизонной церкви, где был захоронен Фридрих Великий. На первом заседании присутствовало много иностранных дипломатов. «Нас разместили на галерее напротив кресла президента, – писала леди Рамболд, – откуда мы прекрасно видели и слышали. Должна отметить, что организация была идеальной, никакой суеты, все в соответствии с временным регламентом». За пустым креслом императора сидел крон-принц, а в галерее выше разместились старые генералы и адмиралы – «ряды серых мундиров с наградами». В церкви собралось много штурмовиков СА в коричневых рубашках. Леди Рамболд писала, что «Гитлер в тот день был очень похож на Чарли Чаплина [картина «Великий диктатор» появилась только в 1940 г.]. Он сидел на краешке кресла, маленький и жалкий в своем черном фраке». В тот вечер состоялось очередное массовое факельное шествие, из-за которого посол с женой чуть не опоздали в оперу на «Нюрнбергских мейстерзингеров».

К тому времени Твиди и Туркан доехали до «милейшего средневекового городка» Йены. Они остановились в гостинице («очень похожей на «Красного льва» в Кембридже»), в которой собрались сторонники нацистов, чтобы отметить открытие сессии Рейхстага: «Люди веселились. Все накачивались пивом. На лицах пожилых женщин было мечтательное выражение. Они вспоминали старые добрые времена, которые теперь могут вернуться. Много студентов, семьи в полном составе и даже одна девушка, одетая в подобие нацисткой униформы. Было ужасно шумно, но очень весело. Царила дружеская атмосфера».

Через два дня, 24 марта, Гинденбург подписал «Закон о чрезвычайных полномочиях», предоставлявший полный карт-бланш диктатору. С этого дня Рейхстаг фактически был упразднен, и последняя искра демократии погасла.

После выборов наступила неожиданно теплая погода. «Гитлеровская погода», – отметила жена швейцара дома, в котором жил Ишервуд. Все улицы Берлина были украшены флагами со свастиками. Ишервуд писал, что стало опасно не вывешивать на дома такие флаги. Было опасно также не уступать дорогу нацистам в форме или отказываться сделать пожертвование, за которым нацисты приходили в кинозалы и рестораны, гремя своими банками для сбора денег. Невозможно было спрятаться от речей Гитлера и Геббельса, которые передавали по установленным в городе громкоговорителям – Deutschland erwacht [Проснись, Германия].

Вскоре начали исчезать гей-бары. Молодые люди поумнее ушли в подполье, а «наиболее глупые бегали по городу, восторгаясь тем, как выглядят штурмовики в своих униформах». Всем было известно о нетрадиционной сексуальной ориентации главы СА Эрнста Рема, поэтому наиболее оптимистично настроенные гомосексуалисты решили, что их время пришло. Но в течение нескольких недель сотни геев были убиты или арестованы («для их собственной безопасности»). Гомосексуалистов стали отправлять в концентрационный лагерь в Дахау.

Еще в более критическом положении находились евреи. Утром 1 апреля штурмовики по всей Германии заняли позиции перед входами в магазины, которыми владели евреи, не пуская в них покупателей. Штурмовики держали плакаты с надписью «Проснись, Германия…» За день до этого Твиди заправлял свою машину недалеко от Лейпцига и увидел, что к соседней бензоколонке подъехал грузовик, забитый домашним скарбом. Твиди разговорился с водителем грузовика. Оказалось, что тот вместе со своей женой отправлялся в Швейцарию. Это были «евреи в бегах». Раньше супружеская пара владела магазином, однако после нескольких месяцев запугиваний муж и жена решили с убытком продать его и покинуть страну. История этих евреев показалась тогда Твиди «странной, но красноречивой». Он не знал, что вскоре подобные истории будут происходить повсеместно.

К тому времени корреспондент уже достаточно долго пробыл в Германии, чтобы понять, что в этой стране «песенка евреев спета». Прослушав по радио подробное описание бойкота еврейских магазинов, он подумал: «Это один из тех немногих моментов, когда я жалею евреев». В общей сложности Твиди провел в Германии менее месяца, но понял все, что происходило в стране, настолько хорошо, что перед пересечением границы и предоставлением своих вещей для досмотра вымарал все фамилии людей, упомянутых в его дневнике.

Твиди уехал из Германии и не увидел, как дальше развивалась кампания бойкота еврейских магазинов. А вот леди Рамболд с ужасом наблюдала за происходящим. «Удивительно жестоко со стороны гуннов», – писала она матери. Витрины магазинов на одной из крупнейших торговых улиц Берлина Курфюрстендамм были заклеены ярко-желтыми плакатами с карикатурным изображением семитского носа. Плакаты сообщали, что магазином владеют евреи. Некоторые проживавшие в городе иностранцы из протеста продолжали ходить в еврейские магазины, в которых не было покупателей. Лилиан Моурэр делала покупки в торговом доме «Kaufhaus des Westens», а Ишервуд в магазине «Israel’s». У входа в магазин писатель заметил мальчика из «Уютного уголка». Он был одет в коричневую рубашку штурмовика. Немцы, вне зависимости от их прежних политических взглядов, переходили на сторону нацистов, чтобы просто выжить.

В мае, незадолго до того, как Ишервуд навсегда покинул Берлин, он писал о хозяйке своей квартиры: «Она приспосабливается, она будет приспосабливаться к любому режиму. Сегодня утром я слышал, как она с уважением отзывалась о фюрере в разговоре с женой швейцара. Если бы ей кто-нибудь напомнил, что во время выборов в ноябре она голосовала за коммунистов, она бы стала это горячо отрицать. Она просто акклиматизируется в соответствии с законами природы, как зверь меняет свой мех к зиме».

Джеймс Гровер Макдональд, председатель Ассоциации внешней политики и в будущем Верховный комиссар Лиги Наций по делам беженцев из Германии, прибыл в Берлин через несколько дней после начала бойкота еврейских магазинов. Макдональд был высоким блондином, и нацисты относились к нему, как к идеальному представителю арийской расы. Последователи Гитлера не могли понять, почему дипломат не разделяет их идеологии. «Вы же идеальный ариец, разве вы можете не симпатизировать нашим взглядам?» – спрашивал его один экономист. Макдональду объяснили, что Германия «борется за белую расу» без какой-либо помощи со стороны декадентов-французов, которые ассимилируют большое количество представителей негроидной расы, или американцев, которые, совершенно очевидно, сами должны провести у себя в стране расовую чистку.

Дипломату посоветовали поприсутствовать на похоронах нациста, чтобы он лично убедился в превосходстве новой нацистской морали. Макдональд воспользовался советом. На похоронах никто не обращал внимания на «слюнявого» священника, но потом, когда один высокопоставленный нацист отдал салют и заговорил, по толпе словно прошел электрический разряд. «Вот это настоящее духовное лидерство». 7 апреля Гитлер сказал в личной беседе Макдональду: «Я сделаю то, что хотят сделать во всем мире».

Впрочем, как отмечал Макдональд, антисемитизмом страдали не только нацисты. Однажды дипломат ехал на поезде из Берлина в Базель и разговорился с пассажиром, которого принял за продавца. Этот человек не был нацистом, но своих расовых взглядов не скрывал. В унизительной манере он осуждал доминирующее, с его точки зрения, влияние еврейского населения на культуру Германии, при этом отмечая, что влияние евреев на нации романской группы языков не такое сильное, как на немцев».

После прихода Гитлера к власти многие журналисты пытались разоблачить подлинную суть Третьего рейха, в то время как другие восхваляли диктатора. Для них Гитлер был лидером, который, в то время как другие страны находились в застое, давал немцам работу, создавал новую инфраструктуру.

Непосредственно перед приходом Гитлера к власти количество иностранных туристов в Германии уменьшилось, но после установления диктатуры в страну потянулись бизнесмены и специалисты из самых разных областей. Они хотели своими глазами увидеть то, что происходит в Третьем рейхе, и составить собственное мнение о нем. Что такое новая Германия – современная утопия, к которой должны стремиться другие страны, или, как сообщали многие газеты, ужасное шоу жестокости, репрессий и антисемитизма?

Английский ученый Филип Конвелл-Эванс оказался одним из первых иностранных апологетов нового режима. Впрочем, как указывает Карина Урбах в книге «Посредники для Гитлера», остается неясным, действительно ли Конвелл-Эванс симпатизировал нацистам или все же был сотрудником английской разведки. В начале 1933 г. ученый преподавал историю дипломатии в университете Кенигсберга, города, в котором философ Кант провел большую часть своей жизни.

Кенигсберг был столицей Восточной Пруссии, располагался в непосредственной близости от Польши и прибалтийских государств, поэтому совершенно не удивительно, что местные студенты интересовались международными отношениями. «Каждый день в четыре часа они рассаживаются вокруг стола, и мы оживленно обсуждаем последние события», – писал Конвелл-Эванс. Он никогда не отрицал жестокость нового режима, однако, как и многие пронацистски настроенные иностранцы, считал, что пресса сильно преувеличивает масштабы этой жестокости. Газеты писали об избиениях и драках, из-за чего у читателей могло сложиться ложное впечатление, что подобное поведение – это неотъемлемая часть национал-социализма. Конвелл-Эванс считал, что «движение позорит лишь мелкая кучка хулиганов. Подавляющее большинство нацистов – это люди, готовые служить родине и жертвовать собой ради сограждан».

Точно так же, как и многие правые, Конвелл-Эванс видел в нацистах родственные души. Правые считали, что Гитлера надо поддерживать не потому, что он хочет добиться отмены Версальского договора, а из-за кровных уз. Вместо того чтобы спорить из-за таких незначительных проблем, как «еврейский вопрос», или нескольких недовольных радикалов, британцы и американцы должны стоять плечом к плечу со своими англосаксонскими немецкими братьями, готовыми бороться с общим врагом – коммунизмом.

В отличие от Конвелл-Эванса, Роберт Бернейс выступал с критикой национал-социализма. Тем не менее даже он был приятно удивлен железной волей студентов-нацистов, с которыми общался во время короткого ознакомительного визита в Германию. Один из молодых студентов пригласил англичанина в свою комнату в общежитии Берлинского университета. Эта комната, как писал Бернейс, была олицетворением духа движения нацистов. В ней находилось немного вещей, но зато все они имели большое значение. На стене висела огромная карта Германии, на которой красным были отмечены территории, отнятые по Версальскому договору, и перечислены колонии, потерянные после войны. Единственной фотографией в комнате был портрет Гитлера, а единственной мебелью – стол и два стула с твердыми спинками. В одном углу лежало все необходимое для дуэли, в другом – альпинистское оборудование. Кроме этого, в комнате имелся радиоприемник и несколько пивных кружек, полученных во время студенческих вечеринок. Как писал Бернейс, режиссер фильма о нацизме не смог бы найти более убедительной декорации.

Одним из первых бизнесменов, посетивших Третий рейх, стал председатель правления британского журнала «The Spectator» Эвелин Ренч. Он приехал, чтобы «понять точку зрения другого человека». Ренч отрицательно отозвался об антисемитской политике государства, но попытался поставить себя на место немцев. Его друзья из Германии не сомневались в том, что антисемитизм на государственном уровне скоро закончится. Немцы говорили Ренчу, что их страна только что пережила почти бескровную революцию, а, как сами англичане знают из истории, во время революций происходят не самые приятные вещи. Вспомнив поведение и тактику отрядов черно-коричневых, Ренч, который всегда находил повод успокоить себя и окружающих, признал, что неприятные инциденты случаются не только в Германии. Англичанин решил, что причиной антисемитской кампании было определенное недовольство широкой общественности тем, что во времена кризиса и безработицы «некоторые граждане получали непропорционально большую часть бонусов». Хотя в Берлине Ренч лично слышал, как молодежь выкрикивала антисемитские лозунги, он почему-то пришел к выводу, что правительство очень скоро закончит политику антисемитизма. «Самое лучшее, что мы можем сделать для немецких евреев, – писал он, – это сохранить беспристрастное отношение к Германии и показать, что мы хотим понять желания немецкого народа».

Многие англичане, посетившие Третий рейх в первые недели его существования, были согласны с Конвелл-Эвансом. Они вспоминали гостеприимное отношение, чистые и опрятные дома, заботу крестьян о своей земле, пиво и, главным образом, общение с обычной воспрянувшей духом немецкой молодежью, которой было гораздо больше, чем агрессивных коричнерубашечников. «В воздухе запахло весной», – писал американский писатель Мартин Флавин в марте 1933 г.:

«Почки набухают и лопаются. Кругом чистота и красота. Никакого даже минимального намека на беспокойство. В деревне – красиво и тихо, а в городе слышно даже, когда булавку уронят. Франкфурт-на-Майне (в котором написаны эти строки), возможно, самый красивый маленький город в мире. Наверное, у меня есть предрасположенность к немцам и всему немецкому. Чистота, эффективность, порядок, умение – мне это нравится. Мне нравится молодость, сила и ощущение того (неважно, правда это или иллюзия), что все куда-то движется, что есть цель. Мне нравится трагизм их судьбы, они опоздали и с такой трогательностью стараются наверстать упущенное. Я вижу великолепную иронию в желании догнать то, что у них, вполне возможно, уже есть, и ждет только появления густого черного облака, зависшего на небе на востоке».

Впрочем, следующий пропагандистский трюк Геббельса наверняка должен был охладить пыл многих энтузиастов. Нацисты провели показательное сожжение книг в тридцати с лишним университетских городах. В связи с такой акцией можно было вспомнить слова Гейне «там, где жгут книги, будут сжигать людей».

Шестнадцатилетняя Димфна Лодевикс на год приехала в Мюнхен из Австралии, чтобы поучиться в одной из немецких средних школ. Она очень быстро привыкла в начале и в конце каждого урока приветствовать поднятой рукой портрет фюрера, а также писать сочинения на темы в духе «как немецкая девушка может служить своему народу». 10 мая вместе с матерью девочка стояла в толпе жителей, наблюдая «прекрасную факельную процессию красиво одетых студентов, которые шли по залитым светом улицам города». Выйдя на Королевскую площадь, участники процессии зажгли огромный костер. Вокруг этого костра лежали тысячи книг, которые нацисты сочли дегенеративными или «антинемецкими». Пожалуй, девочка была еще слишком молода, чтобы понять, что происходит, поэтому «горящие факелы, охваченные огнем книги, отблески пламени и одежда студентов» показались ей «восхитительными».

Поразительно, но ученый Конвелл-Эванс (имевший докторскую степень Оксфордского университета) также спокойно наблюдал подобное варварство. «Было любопытно увидеть, как жгут книги в [Кенигсбергском] университете», – писал он, словно рассказывал о футбольном матче. Профессор отмечал, что сожжение книг – это традиция, начатая Лютером, которая имеет «скорее символический, чем всеобъемлющий характер». Конвелл-Эванс пытался предать этому шокирующему инциденту некое подобие респектабельности, что делали многие иностранные сторонники Гитлера в последующие годы.

Сожжение книг в Берлине прошло с большим размахом. На площади между университетом и оперным театром собралось 40 тысяч человек. Факельная процессия студентов протянулась на 7,5 километра. Вместе с процессией следовали грузовики и автомашины, на которых перевозили «проклятые» книги. Вот как корреспондент американской газеты «New York Times» Фредерик Бирчалл описывал это событие: «Присутствовали все студенческие корпорации: зеленые, красные, фиолетовые и синие фуражки, представители клубов дуэлянтов в роскошных шерстяных беретах, белых рейтузах, синих куртках и в сапогах со шпорами. Они несут знамена, поют нацистские и студенческие песни. К полуночи они подходят к большой площади. На гранитном тротуаре, покрытом толстым слоем песка, возвели огромный похоронный костер из сложенных под углом поленьев площадью около двенадцати футов и пять футов высотой».

Сожжение книг в Берлине наблюдали леди Рамболд с Констанцией, которых в целях безопасности сопровождали несколько молодых и сильных дипломатов. Констанция описывала, как, проходя мимо кострища, студенты бросали в него свои факелы. Вскоре костер загорелся, и языки пламени поднялись высоко в воздух. Леди Рамболд сочла, что студенты совсем сошли с ума. Жена британского посла задавалась вопросом, почему немцы, раз уж они с таким энтузиазмом взялись за уничтожение еврейской литературы, не сожгли и Библию, что «было бы вполне логичным». Дамы прослушали выступление одетого в нацистскую форму руководителя студенческого союза, который призвал студентов хранить чистоту немецкой литературы. По мере сжигания книг оглашали имена их авторов: Зигмунд Фрейд – «за фальсификацию нашей истории и унижение ее героев», Эрих Мария Ремарк (написавший «На западном фронте без перемен») – «за профанацию немецкого языка и высших патриотических идеалов». Список неугодных нацистам писателей, казалось, был бесконечным. Кроме книг, написанных авторами-евреями, в костер летели произведения Томаса Манна, лауреата Нобелевской премии по литературе 1929 г., Хеллен Келлер и Джека Лондона. С особым рвением в огонь бросали брошюры и книги, изъятые из Института сексуальных наук доктора Магнуса Хиршфельда. В полночь на трибуну поднялся Геббельс и объявил, что «интеллектуализм мертв… немецкая душа снова может самовыражаться».

Костры из книг горели по всей стране. Корреспондент Бирчалл так закончил свою статью: «С дымом в небо уходят не только энтузиазм и предрассудки студентов. В эту ночь сожгли старый немецкий либерализм или то, что от него осталось». Гитлер находился у власти ровно сто дней.