14. Научная пустыня

Из всех иностранцев, оставшихся в Берлине после окончания Олимпиады, пожалуй, самым заметным был профессор Уильям Эдуард Беркхардт Дюбуа. Он преподавал историю, социологию и экономику в университете в Атланте. К моменту отъезда последних олимпийских гостей Дюбуа пробыл в Германии уже несколько недель. Профессору предоставили полугодовой творческий отпуск для написания научных работ. Точно так же, как и ряд других американских ученых (посол США Уильям Додд был одним из них), Дюбуа влюбился в Германию еще студентом, когда в 1890-х гг. обучался в Берлинском университете. Однако шестидесятивосьмилетний профессор значительно отличался от всех остальных германофилов уже хотя бы потому, что был чернокожим. Дюбуа стал первым чернокожим студентом, получившим докторскую степень в Гарвардском университете, после чего стал известным ученым, борцом за гражданские права и писателем. Спустя сорок с небольшим лет после окончания обучения профессор снова вернулся в Берлин, чтобы исследовать промышленность и сферу образования Германии: он хотел перенять опыт немцев и помочь негритянским индустриальным школам в южных штатах.

То, что престарелый чернокожий ученый едет в Германию в период расцвета Третьего рейха, чтобы улучшить образование «негров», может показаться весьма странным. По крайней мере, именно так думал Виктор Линдеман из Нью-Йорка. Прочитав о планах профессора в прессе, он написал Дюбуа письмо, в котором сообщил, что задумка ученого его «рассмешила». Линдеман перечислил преступления нацистов против людей не арийской расы и спросил: «Так что же из немецкого опыта будет способствовать развитию образования негритянского населения в любой части Америки?» На этот вполне здравый вопрос Дюбуа ответил так: «Я не понимаю, что вас рассмешило, ведь человек при любых обстоятельствах должен искать истину. Мои исследования в Германии не обязывают меня делать какие-либо определенные выводы или не заставляют занимать какую-либо определенную позицию. 67 миллионов людей стоят того, чтобы их опыт изучали».

Поездка Дюбуа в Германию наглядно иллюстрирует неоднозначное отношение иностранцев к Третьему рейху. В годы своей молодости Дюбуа открыл в Германии сокровищницу знаний, недоступных для большинства афроамериканцев вне зависимости от их интеллектуального уровня. Уже в зрелом возрасте, когда мир в Европе становился все более хрупким, профессор, несмотря на Гитлера, стремился вернуться в страну, которая подарила ему потрясающие культурные богатства.

У Дюбуа были серьезные личные мотивы отправиться в Третий рейх, но, помимо этого, профессор считал, что «будущее современной культуры решается в Германии». И Дюбуа должен был сам увидеть, как развивается эта драма. Фонд Оберлендера, стремившийся «к развитию трансатлантического взаимопонимания между Германией и США», предложил профессору грант в 1600 долларов для исследования промышленного образования. Основатель фонда Густав Оберлендер иммигрировал в США из Рейнской области, разбогател на производстве носков в Пенсильвании, а потом занялся благотворительностью. С приходом нацистов к власти Оберлендер, который имел благородные намерения, запятнал свою репутацию: Гитлер и высокопоставленные нацисты очень тепло встречали предпринимателя каждый раз, когда он приезжал в Германию. Хотя Оберлендер ясно дал понять Гитлеру, что не принимает антисемитизм, он восхищался многими достижениями Третьего рейха, особенно тем, как нацисты решали производственные конфликты.

Связь фонда с национал-социалистами не очень радовала Дюбуа. Профессору предложили стать членом Американского комитета по антинацистской литературе, но ему пришлось отказаться: «Фонд Оберлендера выдал мне грант на изучение Германии в течение шести месяцев. Сначала я хотел посвятить себя вопросу расовых предрассудков или исследованию колоний, однако это не соответствует целям фонда, поэтому я буду изучать образование и промышленность. Никто, впрочем, не ограничивает меня в том, что я буду говорить после своего возвращения. Было бы, пожалуй, неразумно публично вступать в какой-либо комитет до того, как я вернусь на родину, иначе мне, вероятно, запретили бы проводить исследование».

Во время пребывания в Германии Дюбуа вел колонку в афроамериканском еженедельнике «Pittsburgh Courier». В своей первой колонке профессор отметил, что к 1 сентября олимпийские символы и украшения исчезли с улиц Берлина, а в кафе на Унтер-ден-Линден людей стало вдвое меньше. Он с оптимизмом писал, что многие в Германии помнят победы афроамериканских спортсменов, ставших «символом нового восприятия американцев в Европе, а также нового понимания расовых отношений в США».

Спустя насколько недель профессор поведал читателям о том, как он одним осенним утром посетил Сименс-Сити – огромный индустриальный комплекс, расположенный в шести километрах к северу от Олимпийского стадиона. В Сименс-Сити работало 36 тысяч человек. Дюбуа приняли с большим уважением и показали ему школу Сименс. Здесь профессора поразило все: процесс отбора учащихся, классные комнаты, оборудование, внимание, с которым относились к успехам каждого из студентов для максимального использования их потенциала, а также передовая система четырехлетнего обучения. «Здесь потрясающая атмосфера, и это неудивительно, – писал профессор. – Студенты не платят за получение образования, им платят за то, чтобы они учились… их подбадривают и им помогают, как только могут, у студентов есть свой клуб, возможность заниматься спортом и играть, вечерние развлечения для членов семей и друзей и даже бесплатный ланч в середине дня».

Несмотря на энтузиазм Дюбуа по поводу прогрессивной системы образования, отличных жилищных условий, обилия дешевой еды («хотя лично я испытывал недостаток в жирах»), полного общественного порядка и общего ощущения благоденствия, ученый не был наивным человеком. Когда после возвращения в Америку профессора спросили, считает ли он, что немцы счастливы, он ответил: «Счастливы – нет, но полны надежды». В колонках Дюбуа описывал своим читателям, как путешествовал в разные уголки страны, читал газеты, слушал лекции, смотрел пьесы, ходил в кино и общался с самыми разными людьми. Профессор наблюдал, как «нация работает и отдыхает». И все же Дюбуа было сложно прийти к каким-либо четко сформулированным выводам. «Сложно узнать 67 миллионов человек, тем более вынести им какое-либо обвинение, – писал он. – Я просто наблюдал».

В отношении антисемитизма у профессора сложилось однозначное мнение: «Кампания против евреев, – писал Дюбуа в своей колонке, – по мстительной жестокости и публичному надругательству не сравнится ни с чем, что мне приходилось видеть, а, поверьте, видел я многое». В современной истории не было ничего более трагичного, чем преследование евреев. «Это удар по всей цивилизации, – продолжал Дюбуа, – сравнить который можно разве что с ужасами испанской инквизиции и торговлей африканскими рабами». Такого же мнения придерживались многие возвращавшиеся из Германии туристы, но Дюбуа сделал еще одно наблюдение. Он говорил, что невозможно сравнивать положение американских «негров» с евреями в Германии: «Все, что происходит в Германии, происходит открыто и законно, даже если это жестоко и несправедливо. В США негров преследуют и подавляют, грубо нарушая существующее законодательство». Дюбуа не стал больше заострять внимание на лицемерии белых американцев, которые выражали справедливое недовольство тем, как немцы обходятся с евреями, но при этом игнорировали линчевание афроамериканцев.

Несмотря на то, что Дюбуа не поддерживал проводимую нацистами политику преследования евреев, пропаганду, цензуру и многие другие аспекты жизни Третьего рейха, это не означало, что он «не получил удовольствия от пяти месяцев, проведенных в Германии». Профессор отмечал, что к нему «повсеместно относились с уважением и вежливостью». Повторяя наблюдения афроамериканских олимпийцев, Дюбуа писал: «Я не смог бы провести столько же времени в любой точке США без того, чтобы не столкнуться с дискриминацией и оскорблениями. В Германии со мной не произошло ни одного подобного случая». Однако Дюбуа не испытывал никаких иллюзий. «Меня не обмануло отношение немцев ко мне и небольшому числу негров, которые посетили Германию, – писал он секретарю Американского еврейского комитета. – Чисто теоретически они относятся к неграм так же плохо, как и к евреям, и, если бы в Германии проживало достаточное количество негров, немцы точно так же выражали бы к ним свое отношение». При этом пребывание в Германии убедило профессора в том, что простые немцы в своей массе не испытывают негативного отношения к людям другого цвета кожи».

Одной из причин, по которой Дюбуа хотел вернуться в Германию, была его любовь к опере, в особенности к произведениям Вагнера. Профессор посетил фестиваль в Байроте в 1936 г. и написал колонку под названием «Опера и негритянский вопрос». Дюбуа понимал, что его любовь к творчеству композитора, известного своими расистскими взглядами, может вызвать удивление, поэтому начал колонку так: «Я вижу, как какой-нибудь далеко не глупый негр задается вопросом, какое отношение Байройт и опера могут иметь к голодающим негритянским работникам фермы в Арканзасе или чернокожим выпускникам колледжа, которые ищут работу в Нью-Йорке». Дюбуа предположил такой ответ на этот вопрос: Вагнера и чернокожих объединяет борьба с жизненными трудностями. Безработному композитору, погрязшему в долгах, приходилось бороться за право получать образование. Он знал, как чувствует себя человек, которого изгоняют из своей собственной страны. «Музыкальные драмы Вагнера, – писал Дюбуа, – повествуют о жизни, которую прожил композитор, и эти драмы знакомы всем людям вне зависимости от цвета кожи». Это было смелое и очень искреннее утверждение, хотя вряд ли оно прозвучало убедительно для читателей Дюбуа.

Дюбуа находился в Германии во время празднования 550-летия со дня основания Гейдельбергского университета. Этот старейший в Германии университет получил хартию 1 октября 1386 г., но нацисты перенесли дату празднования на последние четыре дня июня: двумя годами ранее в эти дни прошла «Ночь длинных ножей». Сибил Кроу, которая в то время работала над диссертацией в Кембриджском университете, 27 июня приехала в Гейдельберг и остановилась у друзей. В поезде Сибил встретила группу англичан, которые направлялись в небольшой немецкий городок Мозель, чтобы провести в нем отпуск. «Это была группа из Манчестера. Тридцать человек, главным образом, владельцы магазинов, продавцы, машинистки и фабричные рабочие, простые и небогатые люди, – писала Сибил. – Некоторые из них были белыми, как бумага, уставшими, но все находились в прекрасном расположении духа в предвкушении отпуска». Девушку удивило то, что многие из ее попутчиков неоднократно бывали в Германии: «Один из них, драпировщик по профессии, сказал мне, что семь лет подряд проводит отпуск в Германии. Все хвалили немцев и говорили, какие они хорошие люди». Одна молодая продавщица из универмага в Манчестере обошла все Баварские Альпы, ночуя в молодежных хостелах. «Потом к нашему разговору присоединились остальные, – писала Сибил, – и все начали восхвалять красоту немецкой земли, немцев и немецкий характер».

Около 8 часов вечера, после прогулки по Гейдельбергу, Сибил с подругой нашли на университетской площади место, с которого было удобно наблюдать торжества. Перед одним из новых университетских зданий, которое было построено на деньги, собранные выпускниками (в том числе бывшим послом США в Германии Джейкобом Шурманом), стояли флагштоки. На них развевались флаги более пятидесяти стран, в том числе Великобритании и Франции, хотя ни англичане, ни французы не прислали на празднование своих официальных представителей. Таким образом они выражали свой протест против увольнения 44 профессоров университета по причине их расы, религии или политических взглядов. Ограничив свободу научной работы, нацисты подорвали авторитет университета. Впрочем, это не остановило американцев: не менее двадцати американских колледжей и университетов направили своих представителей в Гейдельберг, включая Гарвардский и Колумбийский университеты. Хотя многие критиковали решение руководства Гарварда, президент университета Джеймс Конант настоял на своем, утверждая, что «связи, сложившиеся между университетами всего мира… не привязаны… к политической ситуации».

Возможно, если бы Конант ознакомился со студенческой литературой, которую читал тем летом швейцарский писатель Дени де Ружмон, который все еще преподавал во Франкфуртском университете, он бы изменил свое мнение. «Никто во Франции, – писал де Ружмон, – даже и представить себе не может, сколько в этих статьях демагогии и насилия… сколько решимости искоренить любое инакомыслие и сравнять с землей всех тех, кто даже в глубине души придерживается другого мнения. Им недостаточно простого подчинения. Врагами становятся все, кто не кричит о своей радости служению партии». Чтобы не быть голословным, де Ружмон процитировал статью из студенческой газеты Франкфуртского университета:

«Я прилежно учился,

Я выступал на семинаре,

Я отдал несколько монет бедным и не пропустил вечернее собрание штурмовиков,

Я выступал на собрании и с радостью прочитал «Der Völkische Beobachter»,

Я оплатил членские взносы штурмовиков,

Потому что поддерживаю порядок».

В университетской газете Гейдельбергского университета писали приблизительно то же самое. Вернувшиеся в альма-матер американцы с трудом узнавали свой университет. Исчезли старые униформы и яркие кушаки членов дуэльных клубов, исчезла компанейская атмосфера пивных наподобие «Зеппла», в которой пышные официантки обслуживали молодых аристократов, поднося им пенистое пиво в глиняных кружках и весело произнося «за ваше здоровье». Вместо этого студенты носили унылые униформы штурмовиков и проводили вечера, обсуждая такие темы, как «расовая судьба Германии», «нордическая наука» и «место женщины в национал-социалистическом государстве». Именно эти новые студенты вечером 27 июня выстроились вдоль улиц и отгородили их кожаными ремнями, которые обычно были перекинуты у них через плечо как часть студенческой униформы. Сибил с подругой заметили, что все студенты были очень молодыми и с удовольствием пропускали их через свое «оцепление», когда девушки хотели перейти на другую сторону улицы.

Пока подруги вместе со всеми остальными ждали появления почетных гостей, пожарные подожгли содержимое четырех огромных жаровен, стоявших на высоких столбах вокруг площади. Сибил, как завороженная, смотрела на поднимавшиеся в небо клубы дыма, ощущая «странную варварскую красоту» мероприятия, которое напоминало древние жертвоприношения. «Толпа затаила дыхание и молчала, словно во время религиозной церемонии». Действие развивалось по стандартному нацистскому сценарию, но в этот раз все пошло не по плану. Из-за плохого топлива дым становился все чернее и гуще, полностью закрывая вечернее солнце. «Наступила зловещая тьма, похожая на мрак, который возникает перед затмением. Потом с неба начали падать хлопья сажи, окрасив в черный цвет лица, головы и одежду людей», – писала Сибил. Возможно, англичанка увидела в этом прекрасную метафору Третьего рейха. Однако недовольство толпы не успело перерасти в гнев, потому что внимание людей переключилось на иностранных делегатов (приблизительно 400 человек), бывших студентов Гейдельбергского университета, которые взошли на ступеньки перед залом Шурмана. До недавнего времени главный вход в университет украшала статуя Афины Паллады, а также надпись «Вечному духу». Теперь вместо статуи богини мудрости появилась другая – бронзовая статуя орла с распростертыми крыльями, а слово «вечному» было изменено на «немецкому». Понятно, почему Джейкоб Шурман, которого немцы хотели видеть в рядах почетных гостей, отказался от приглашения и не приехал. Когда Сибил с подругой уходили с площади, они заглянули во внутренний двор и увидели брошенную Афину, которая «грустно сидела в одиночестве, положив руки на ослабевшие колени».

В последующие три дня проходило много митингов, процессий, банкетов, и, конечно же, нацисты устраивали салют. Сибил с друзьями пригласили посмотреть салют из дома с видом на реку и живописный Гейдельбергский замок. Этот дом принадлежал одному из уволенных профессоров-евреев. К счастью, у него были сбережения: на крошечную университетскую пенсию было невозможно прожить, а семья профессора никак не могла получить разрешение на выезд из страны. Сибил не заметила никаких проявлений антисемитизма, кроме разве того, что профессору было запрещено нанимать арийскую прислугу моложе 45 лет. Девушка увидела, что никто не проявлял к профессору и членам его семьи негативного отношения. Немцы спокойно с ними общались, «совершенно не боясь никаких последствий». Никогда раньше Сибил не видела такого красивого салюта. После него раздались ужасно громкие звуки «канонады». Подруга объяснила Сибил, что таким образом «люди привыкают к звукам настоящей канонады, которую им, возможно, придется услышать».

Несмотря на утомительную жару, делегат от Колумбийского университета профессор немецкой филологии Артур Реми прекрасно провел время на юбилее Гейдельбергского университета. Вместе с другими иностранными гостями Реми присутствовал на приеме, который Геббельс давал в замке. Официанты были одеты в костюмы в стиле XVI века. Реми по-нравилось выступление Берлинской балетной труппы. «Исключительно приятное мероприятие, – писал профессор, – которое ни в коем случае нельзя назвать пропагандистским». Но на следующий день профессор был до глубины души поражен выступлением министра образования Третьего рейха – самым важным моментом торжественных мероприятий.

Г-н Руст сказал, что программы всех высших учебных заведений на территории Германии должны полностью соответствовать социальным, политическим и расовым принципам Третьего рейха. «Нам прямо и без обиняков заявили, – писал Реми, – что те, кто не соответствует этим требованиям, не могут работать в немецких университетах, поэтому увольнение ряда профессоров – это обязательная и обоснованная мера». Реми обратил внимание, что продолжавшаяся более часа речь министра образования вызвала много критических замечаний со стороны иностранных делегатов. Профессор считал эту критику «полностью обоснованной». Из слов Реми складывается впечатление, что речь министра стала для иностранцев неожиданностью.

Но как они могли не знать о чистках, происходивших в немецких университетах? И как они могли не знать, что многие ведущие немецкие ученые, в первую очередь Мартин Хайдеггер (которого многие считают лучшим философом двадцатого века), открыто поддерживали нацистов? Хайдеггер преподавал во Фрайбургском университете, где в 1933–1934 гг. занимал должность ректора. Он любил читать лекции в нацистской униформе и принимал личное участие в увольнении евреев из университета. Несмотря на эти достаточно широко известные факты, Реми писал: «Ни Колумбийский, ни какой-либо другой американский университет, принявший приглашение немецкой стороны, не должен извиняться за свое решение».

Речь министра образования слышали не только делегаты в зале. Она звучала из установленных в Гейдельберге громкоговорителей и мешала Сибил наслаждаться тишиной и спокойствием июньского утра. «Во время прогулки по городу мы, – писала девушка, – увидели установленные в садах и на площадях громкоговорители, около которых собирались люди, чтобы послушать, что говорят». Когда позже днем Сибил читала в газете отчет о заседании, она не обнаружила ни одного упоминания о выступлениях иностранцев. Оказалось, что выступления всех зарубежных делегатов ограничили пятью минутами. По справедливому замечанию газеты «New York Times», нацисты полностью контролировали все мероприятия в честь годовщины основания университета. С этой целью в городе было создано специальное отделение Министерства пропаганды.

Торжества подтвердили все худшие опасения Сибил. Нацисты оказались еще более неприятными людьми, чем можно было бы предположить из публикаций британских газет. Сибил решила, что у Германии не может быть никакой надежды, пока нацистов полностью не уничтожат. А вот что писал Реми: «Мне кажется, что в целом празднества прошли на высоте и произвели впечатление, кроме того, все мероприятия в основном носили научный характер… я не воспринял присутствие коричневых и черных униформ как что-то мрачное». Реми уехал из Гейдельберга в полном убеждении, что он присутствовал на «серьезном научном съезде».

Через несколько дней после окончания торжеств по поводу годовщины основания Гейдельбергского университета группа девушек из женского колледжа Джорджа Ватсона (город Эдинбург) сделала общую фотографию и отбыла с ознакомительной поездкой в Германию. «Я помню наше возбуждение, – рассказывала Ида Андерсон, когда ей было уже за семьдесят. – В наших темно-бордовых пиджаках и панамах мы собрались на железнодорожном вокзале Уэверли». Девушки прибыли в Кельн уже после наступления темноты и двинулись в молодежный хостел. «Вот, – закричала мисс Томпсон, – кафедральный собой Кельна». Тут, по воспоминаниям Иды, «небо и собор осветила молния, послышался раскат грома и начался сильный ливень». Поля панам девушек быстро промокли, и струйки воды потекли за воротник. Когда через несколько дней англичанки посетили Гейдельберг, их гидами выступили «безукоризненные» штурмовики. На Сибил Кроу, точно так же, как и на Иду Андерсон, произвели впечатление их хорошие манеры: «Они были вежливыми и очаровательными». В Шварцвальде девушки однажды увидели, что «часть леса неожиданно стала передвигаться» в их сторону, но потом оказалось, что это была «группа замаскированных танков и солдат». После «столкновения» с силами вермахта девушки со смехом решили, что поняли, как чувствовала себя Макбет.

Когда Цзи Сяньлинь, будучи аспирантом, приехал в Германию в 1935 г., он исполнил свою давнюю мечту. Сяньлиню казалось, что Германия – это воплощение идеала, увиденного сквозь «золотую дымку». К тому времени, когда спустя несколько месяцев китаец поселился в Геттингене, он уже расстался с некоторыми иллюзиями, но все же решил провести в Германии два года, чтобы защитить диссертацию по санскриту. Так получилось, что Цзи Сяньлинь задержался в стране на десять лет. Все эти годы китаец прожил в одном и том же доме и очень привык к его хозяйке, типичной «хаусфрау», женщине консервативных взглядов, получившей только среднее образование, но умевшей прекрасно готовить. Цзи Сяньлинь не понимал некоторых обычаев западных людей. Например, он не мог взять в толк, почему его хозяйка поругалась со своей лучшей подругой только из-за того, что та купила такую же шляпу? «Западные женщины (и мужчины), – писал будущий ученый, – питают необъяснимую антипатию к людям, которые носят такую же шляпу или одежду, как и они сами. Такое поведение китайцу понять сложно».

Человеку, привыкшему к грязным улицам в городах Китая, казалось удивительным, что старушки с мылом драят тротуар в Геттингене. Сяньлиню нравились высокие средневековые дома, и он любил сидеть в дубовых рощах в центре города. Каждое воскресенье вместе с другими китайскими студентами, учившимися в городе по обмену, Сяньлинь уезжал на природу и устраивал пикники. Иногда они поднимались на вершину холма к «пагоде» Бисмарка. Иногда ужинали в ресторане, где Сяньлинь заказывал медвежатину, «которая по вкусу была очень похожа на китайскую еду». Он никогда не обсуждал политику на людях, хотя однажды отметил, что некоторые немцы относятся к Гитлеру, как к идолу.

Цзи Сяньлинь и его друзья привыкли к тому, что по радио передавали «рев быка» (речи Гитлера). Особенно часто эти речи транслировали во время съездов в Нюрнберге. После оккупации Рейнской области нацисты провели съезд партии 8–14 сентября 1936 г., который также называли «слетом чести». Казалось бы, подобное мероприятие не должно было привлечь внимание ученых. Дюбуа слушал выступления на съезде по радио, и бряцающая оружием риторика показалась ему «устрашающей» и ведущей к войне. А вот профессор Американского университета в Вашингтоне Чарльз Тэнсилл оказался одним из 14 американцев, «удостоившихся» в тот год официального приглашения на съезд национал-социалистов. Тэнсилл придерживался «правых» и пронацистских взглядов и, кроме того, был набожным католиком. Профессор с нетерпением ждал возможности познакомиться с Гитлером и «другими выдающимися деятелями партии». Тэнсилл не только преподавал в университете, но и работал историком в Сенате США, где имел дело с ключевыми дипломатическими документами. Несмотря на крайне правые и ревизионистские взгляды профессора, многие ученые с уважением относились к его научным трудам, которые пользовались определенной популярностью и среди широкой аудитории.

20 октября 1936 г. по просьбе немецких властей Тэнсилл выступил по радио с обращением к американцам. Описав достижения Германии, профессор заговорил о фюрере: «Он никогда не позволяет себе экстравагантных жестов, не повышает голоса, – вещал Тэнсилл слушателям. – Он производит впечатление прямолинейного человека». Нацисты, должно быть, пребывали в восторге от такого красноречивого апологета, который, в отличие от многих других иностранных гостей, прекрасно понимал два важных момента: то, что увеличение немецкой армии происходит исключительно в оборонительных целях, и то, что рейх играет главную роль в борьбе с коммунизмом. «Даже все наиболее враждебно настроенные к нему критики, – говорил Тэнсилл радиослушателям о Гитлере, – должны признать, что без непосредственного участия фюрера Германия уже давно стала бы «красной».

Дюбуа видел все несколько иначе. Он считал, что именно благодаря Гитлеру Германия в некотором смысле уже стала «красной». По мнению ученого, нацисты копировали политику Советской России до такой степени, что между двумя системами исчезли практически все различия. В виде доказательства профессор приводил следующие факты: «Контроль государства над собственностью и промышленностью; контроль денежной и финансовой систем; движение в сторону превращения государства в крупного землевладельца, контроль со стороны правительства, управление занятостью населения и уровнем зарплат, строительство инфраструктуры и жилья, молодежное движение и однопартийная система на выборах».

С этими взглядами соглашалась двадцатичетырехлетняя Барбара Ранкл, которая, правда, не была ученым. Она изучала в Мюнхене вокал и игру на фортепиано. Барбара выросла в Кембридже, в штате Массачусетс, где ее дед был президентом Массачусетского технологического института. Девушка писала: «Я очень интересуюсь политикой с тех пор, как поняла, что коммунизм хорош только на страницах книг. Постепенно я стала врагом национал-социализма по тем же причинам, что и врагом коммунизма. Они удивительно похожи, поэтому невероятно глупо, что следующая война будет между Россией и Германией, каждая из которых станет защищать свою «религию».

Барбара Ранкл признавалась, что вначале относилась к нацистам иначе: «Это неизбежно, потому что своими глазами видишь, что люди чувствуют новые возможности». Потом она осознала свою ошибку. Судя по письмам девушки, она очень хорошо поняла простых немцев в период, когда нацизм был на подъеме. Именно тогда жители Германии, возможно, впервые в своей жизни почувствовали, что смотрят в будущее с большим оптимизмом. В этом контексте хотелось бы дословно привести описание молодого солдата Карла Майера, с которым Барбара несколько раз ходила на свидание:

«Внешне Карл выглядел человеком, которому можно на сто процентов доверять. Униформа сидела на нем как влитая. Чистая, красивая голова, коротко подстриженные каштановые волосы, искреннее лицо, белые зубы и потрясающая и подкупающая широкая улыбка. Он сдвигал пилотку на один из своих зеленых глаз. Его характер соответствовал внешнему виду. Он был то, что здесь называется, «ein einfacher Mensch» [простым человеком]: его родители жили в деревне, он говорил по-немецки так, что вначале я его не понимала, но его достоинства во многом были связаны с его происхождением. Он был гордым, очень чувствительным, очень смешным, очень страстным, мог петь и прекрасно играть на гитаре, хорошо катался на лыжах и метко стрелял. Лично для меня он был потрясающим знакомым в смысле своего стиля жизни и идеалов. Он был типичным солдатом в лучшем смысле этого слова: быстрым, чистым, смелым, гордым, бесконечно верил в то, что Германия снова должна стать «большой и сильной». Карл не хотел войны, но говорил, что если она начнется, то станет биться до смерти. Что касается евреев и коммунистов, сначала он вообще не хотел о них слышать, но потом признал, что среди евреев есть приличные люди, а в коммунизме – несколько хороших идей. Он обожает военную службу и наверняка далеко пойдет. Он моего возраста и уже унтер-офицер».

Этот любопытный и трогательный портрет человека свидетельствует о том, что в 1936 году не каждый молодой немец надевал униформу, чтобы избивать евреев.

Если бы Барбара захотела увидеться в Мюнхене с другими американками, то могла бы легко это сделать. Американцы отправляли студентов на обучение в Германию (особенно в Мюнхен) в рамках программы «Один год за границей» на протяжении всего нацистского периода. Эта программа пользовалась особой популярностью среди студенток самых престижных женских колледжей США, которые часто называют «семью сестрами». Как ни странно, поток американок, которые отправлялись учиться в Мюнхен, не уменьшался, в то время как немкам настоятельно не рекомендовалось получать высшее образование. Считалось, что женщина в рейхе должна изучать акушерство, которое преподавали в тысячах школ матери и ребенка по всей стране. Главная задача немецкой женщины сводилась к производству детей для отечества, к помощи и поддержке мужа. Но учившуюся в Мюнхене Лизу Гэтвик совершенно не волновало положение женщины в Германии. Девушке очень нравилось жить в этой стране. Вот как она в письме своей подруге Брин Маур описывала церемонию 9 ноября в честь шестнадцати нацистов, убитых во время путча 1923 г.:

«Толпы людей со всей Германии выстроились вдоль тротуаров. К полуночи люди так плотно стояли друг к другу, что перейти на другую сторону улицы стало невозможно. Мы простояли на углу около четырех часов: даже если бы мы захотели уйти, то не смогли бы сделать этого из-за толпы. На протяжении трех часов посреди ночи мимо нас шли колонны эсэсэвцев, штурмовиков, Гитлер-югенда, ветеранов и т. д. Никакой музыки, никаких барабанов, ни звука, все очень трагично, так как эти шестнадцать человек считаются в Германии героями, и некоторые люди приехали издалека, чтобы почтить их память. Даже когда проходил Гитлер, никто не кричал «Хайль Гитлер»! Пара людей не сдержалась, но на них зашикали, и они быстро замолчали».

Лиза Гэтвик с гордостью писала, что видела Гитлера «вблизи четыре или пять раз». Письма девушки полны волнения, но она ни разу не упоминает еврейский вопрос или другие преступления нацистов. Лиза описывает, как в опере все «хлопают и хлопают до тех пор, пока руки не отвалятся», рассказывает о еженедельных танцах в пивной «Хофбройхаус», где «все очень веселятся под влиянием замечательного пива», а также о семье, с которой она ежедневно трапезничала: «Почти каждый день г-н Клуссманн зачитывает нам статистику, касающуюся отношений между Америкой и Германий. Все подсчитано и аккуратно записано в его маленьком блокноте: население, предки, температура, в общем alles![всё]».

Лизе нравилась еда, хотя она отмечала, что за один прием пищи было не больше двух перемен блюд, а чаще всего одна: «Сегодня ели что-то типа блинов с изюмом внутри и джемом вместо сиропа, чай и бутерброды с маслом. Вчера – густой овощной суп, а потом холодный рис с абрикосами». После ужина все члены семьи садились около радиоприемника (Лиза называла его «роскошью»), болтали, читали и шили. Радио стало важнейшим средством пропаганды, и поэтому приемники не были редкостью или предметом роскоши, как, возможно, считала Лиза. В 1934 году Франкфуртский суд постановил, что судебным приставам больше не разрешается в счет погашения долгов забирать у людей радиоприемники, которые стали в новой Германии частью жизни. «Радио имеет первостепенное значение для просвещения граждан и для борьбы за единство немецкого народа», – писали в британской газете «Manchester Guardian» со ссылкой на анонимный источник из Германии. В 21:30 Клуссманны радио выключали и ложились спать. По словам Лизы, горячие ванны принимали не часто, но дом имел центральное отопление. В целом, подводила итог девушка, «жизнь была очень хорошей».

Такое далекое от критики восприятие нацистской Германии может объясняться наивностью молодости. Для большинства молодых американцев путешествие за границу было совершенно недосягаемым, поэтому стоит ли судить девушку за то, что она не хотела, чтобы политика испортила ей интересное приключение? Но не может быть никакого оправдания преподавателям, которые отправили ее (и еще 27 студентов) в Мюнхен в такое время. Те, кто принимал решение о поездке студентов, должны были знать, что происходит в Германии. Если ответственные за студенческий обмен люди не знали ситуации в стране, значит, они просто не выполняли свою работу. Удивительно, что на фоне угнетения интеллектуалов Грейс Бейкон, профессор немецкого языка в колледже Маунт-Холиок и директор программы «Учеба в Мюнхене», в 1938 г. утверждала, что «обучение расширило горизонты студентов, сделало их толерантными и помогло понять им другую культуру через прямые контакты с ней».

Бесспорно, встречались люди наподобие Тэнсилла, которые симпатизировали нацистам и хотели оказывать помощь режиму. Многие другие ученые приняли решение побывать в Третьем рейхе, поскольку культурное наследие страны было слишком богатым и перевешивало неприятные моменты, связанные с политикой. Эти ученые концентрировались на культурных ценностях прошлого и в той или иной мере закрывали глаза на реалии настоящего. Получалось, что они сознательно игнорировали политику диктаторского режима, который к 1936 г., несмотря на Олимпиаду, успел показать свое истинное лицо.