Улица оказалась тихой, провинциальной. Одна сторона была залита солнцем, другая оставалась в тени. Посреди мостовой обнюхивали друг друга две собаки.

В открытых окнах мелькали женщины, занимавшиеся уборкой. Три монашки из монастыря Сестер милосердия в широких юбках и чепцах, концы которых трепетали на ветру, как крылья у птицы, направлялись к Люксембургскому саду, и Мегрэ машинально взглянул на них. Потом вдруг нахмурил брови, увидев перед домом Жосленов полицейского, на которого наседали с полдюжины репортеров и фотографов.

Он к этому привык. Этого следовало ожидать. Ведь он только что сказал Жуану, что дневные газеты наверняка сообщат об убийстве. Рене Жослена убили, а убитые сразу же становятся достоянием гласности. Через несколько часов после преступления частная жизнь семьи выставляется напоказ во всех деталях, подлинных или вымышленных, и каждый может строить на этот счет свои предположения.

Но почему его это вдруг возмутило? Он даже рассердился на себя. У него создалось впечатление, что он поддался этой почти хрестоматийной атмосфере благополучия, которая окружила этих людей, порядочных людей, как все без конца их называли.

Фотографы налетели на него, когда он выходил из такси. Репортеры окружили, когда он платил шоферу.

– Ваше мнение, комиссар?

Он жестом отстранил их, пробормотав:

– Когда у меня будет какая-то информация, я вам сообщу. Там, наверху, находятся две убитые горем женщины и было бы гуманнее оставить их в покое.

Но сам-то он не собирался оставлять их в покое. Он поздоровался с полицейским и вошел в дом, который впервые видел при дневном свете, и теперь он показался Мегрэ очень светлым и приветливым.

Он прошел мимо привратницкой с застекленной дверью, завешенной тюлевой занавеской, но, спохватившись, постучал по стеклу и нажал на кнопку звонка.

Как и во всех богатых домах, привратницкая походила на маленькую гостиную с начищенной до блеска мебелью. Раздался голос:

– Кто там?

– Комиссар Мегрэ.

– Входите, господин комиссар.

Голос раздавался из побеленной известью кухни, где консьержка, в белом переднике, надетом на черное платье, засучив рукава, стерилизовала рожки.

Она была молодая, привлекательная, но фигура оставалась еще слегка расплывшейся после недавних родов. Указав на дверь, она произнесла вполголоса:

– Говорите потише, мой муж спит.

Мегрэ вспомнил, что ее муж, полицейский, дежурил прошлой ночью.

– С самого утра меня донимают журналисты, и многие, пользуясь тем, что я отхожу от двери, прорываются наверх. В конце концов муж позвонил в комиссариат и сюда прислали полицейского.

Ребенок спал в плетеной колыбельке, украшенной занавеской с желтыми оборками.

– Есть что-нибудь новое? – спросила она.

Мегрэ отрицательно покачал головой.

– Надеюсь, вы можете подтвердить то, что нам сообщили, не так ли? – спросил комиссар, также понизив голос. – Никто не выходил из дома вчера вечером после доктора Фабра?

– Никто, господин комиссар. Я только что говорила это одному из ваших людей, такому толстому, с красным лицом, кажется, инспектору Торрансу. Он больше часа ходил по дому, расспрашивал жильцов. Но сейчас их еще не много, половины нет… Некоторые не возвратились из отпуска. Тюплеры в Соединенных Штатах.

– Давно вы здесь работаете?

– Шесть лет. Я заняла место одной из моих теток, а она проработала в этом доме сорок лет.

– У Жосленов часто бывали гости?

– По правде говоря, нет. Они люди спокойные, обходительные, вели размеренную жизнь. Время от времени к ним приходили на обед доктор Ларю с женой. И Жослены тоже иногда обедали у них.

Так же, как чета Мегрэ и Пардонов. Комиссар подумал даже, что, наверное, Жослены и Ларю тоже обедали по определенным дням.

– Утром, пока мадам Маню занималась хозяйством, месье Жослен около девяти часов выходил на прогулку. Каждый раз – минута в минуту. По нему можно было проверять часы. Он заходил ко мне, говорил несколько слов, обычно о погоде, брал свою почту и, взглянув на конверты, клал их в карман, потом медленно направлялся к Люксембургскому саду. Он всегда шел спокойным, размеренным шагом.

– Он получал большую почту?

– Пожалуй, нет. Позже, около десяти, пока месье Жослен еще был на прогулке, спускалась его жена, как всегда одетая с иголочки, даже если шла за покупками. Я ни разу не видела ее без шляпы.

– В котором часу возвращался муж?

– В зависимости от погоды. Если погода была хорошая, он гулял до половины двенадцатого, а то и до двенадцати. Ну а если шел дождь, то приходил раньше, но все равно гулял обязательно.

– А днем?

Она закупорила рожки и поставила их в холодильник.

– Случалось, что днем они выходили вместе, но не больше одного-двух раз в неделю. Мадам Фабр их часто навещала. До рождения второго ребенка она иногда приводила с собой старшего.

– У них с матерью хорошие отношения?

– Мне кажется, хорошие. Они вместе ходили в театр, как вчера.

– В последнее время вы не замечали среди почты месье Жослена конвертов с незнакомым для вас почерком?

– Нет.

– Никто, например, не спрашивал у вас, дома ли месье Жослен, когда он был один в квартире?

– Нет. Я думала об этом ночью, предполагая, что вы зададите мне подобные вопросы. Видите ли, господин комиссар, Жослены – это такие люди, о которых много не расскажешь.

– Они общаются с другими жильцами?

– Я не замечала. В Париже только в густонаселенных кварталах жильцы общаются между собой, а здесь каждый живет своей жизнью, даже не зная, кто его сосед по площадке.

– Мадам Фабр уже вернулась?

– Да, несколько минут назад.

– Благодарю вас.

Лифт остановился на площадке четвертого этажа, куда выходили двери, и перед каждой лежал широкий коврик с красной каймой. Комиссар позвонил в левую дверь и услышал тихие шаги. После некоторого колебания дверь немного приоткрылась и обозначилась узкая полоска света, поскольку цепочку не сняли.

– Кто там? – спросил нелюбезный голос.

– Комиссар Мегрэ.

Женщина лет пятидесяти, с грубоватыми чертами лица принялась недоверчиво разглядывать посетителя.

– Ну ладно! Я вам верю! Ведь сегодня здесь было столько журналистов…

Цепочку сняли, и Мегрэ попал в квартиру, где все уже обрело привычный вид – каждый предмет стоял на своем месте. В окна гостиной ярко светило солнце.

– Если вы хотите видеть мадам Жослен…

Здесь уже не осталось ни малейшего следа от ночного беспорядка. Тут же открылась дверь, и в комнату вошла Вероника в голубом костюме.

Выглядела она усталой, и Мегрэ уловил в ее взгляде какую-то нерешительность. Когда ее взгляд задерживался на каком-нибудь предмете или на лице посетителя, сразу было видно, что она ищет поддержки или ответа на свои вопросы.

– Вы ничего не нашли? – спросила она без надежды в голосе.

– Как себя чувствует мадам Жослен?

– Я только что вернулась. Ходила проведать детей и переодеться. Думаю, вам сказали об этом по телефону. Я не знаю. Я больше уже ничего не знаю. Мама спала, а когда проснулась, она по-прежнему молчала. Выпила чашечку кофе, а от еды отказалась. Я хотела, чтобы она еще полежала, но не смогла убедить, и она сейчас одевается.

Вероника снова оглядела комнату, стараясь не смотреть на кресло, в котором умер ее отец. С круглого столика уже убрали шахматы. Исчезла полуобгоревшая сигара, которую Мегрэ заметил на пепельнице ночью.

– Мадам Жослен не произнесла ни слова?

– Она отвечала только «да» или «нет». Она в здравом уме, но кажется, что ее мучает какая-то мысль. Вы пришли поговорить с ней?

– Да, если это возможно…

– Она будет готова через несколько минут. Прошу вас, отнеситесь к ней помягче. Все считают ее очень сдержанной, потому что она умеет владеть собой. Но я-то знаю, что у нее плохо с нервами. Просто она умеет это скрывать.

– А вы часто видели ее сильно взволнованной?

– Это зависит от того, что вы понимаете под словом «сильно». Например, когда я была ребенком, мне случалось, как и всем детям, выводить ее из себя. Вместо того чтобы дать мне пощечину или взорваться, она бледнела, и можно было подумать, что ей не произнести ни слова. В таких случаях она почти всегда запиралась в своей комнате, и это меня очень пугало…

– А отец?

– Отец никогда не сердился. Вместо этого он начинал улыбаться, словно подшучивал надо мной…

– Ваш муж сейчас в больнице?

– Да, с семи утра. Я оставила детей с няней, не решаясь привести их сюда. Не знаю даже, что мы будем делать. Я не хочу оставлять маму одну в квартире. А у нас тесно. Впрочем, она и сама не захочет жить у нас…

– А прислуга, мадам Маню, не может с ней ночевать?

– Нет, у нее сын двадцати четырех лет, который капризней, чем самый требовательный муж. Он всегда недоволен, если она опаздывает… Нам нужно кого-нибудь найти, может быть, сиделку. Конечно, мама будет протестовать… Разумеется, я останусь здесь, сколько смогу…

У Вероники были правильные черты лица, золотистые волосы, но ее нельзя было назвать красивой, не хватало живости.

– Мне кажется, я слышу мамины шаги…

Дверь открылась, и Мегрэ с удивлением увидел совсем молодую с виду женщину. Он знал, что мадам Жослен намного моложе мужа, но в его представлении она все же была бабушкой.

В черном, очень скромном платье, она казалась стройнее, чем дочь. Это была брюнетка с блестящими темными глазами. Несмотря на свое горе, она была тщательно подкрашена и безукоризненно одета.

– Комиссар Мегрэ, – представился он.

Она опустила ресницы, посмотрела вокруг и наконец взглянула на дочь, которая тут же пробормотала:

– Наверное, мне лучше оставить вас вдвоем?

Мегрэ не возражал. Мать ее не задерживала, и Вероника неслышно вышла. Все шаги в этой квартире приглушались специальным покрытием и лежащими кое-где старинными коврами.

– Садитесь, – сказала вдова Рене Жослена, продолжая стоять у кресла мужа.

Поколебавшись, Мегрэ наконец сел, а его собеседница опустилась в кресло рядом с рабочим столиком. Она держалась очень прямо, не облокачиваясь на спинку, как все воспитанницы монастырей. Ее губы, без сомнения, от возраста стали тонкими, а руки, несмотря на худобу, были еще красивы.

– Прошу прощения за то, что пришел сюда, мадам Жослен, и, честно говоря, даже не знаю, какие вопросы вам задавать. Я прекрасно понимаю ваше смятение, ваше горе.

Она пристально смотрела на него, не отводя взгляда, и он подумал, слушает ли она то, что он говорит, или продолжает следить за собственными мыслями.

– Ваш муж стал жертвой преступления, которое кажется необъяснимым, и я должен учитывать все, даже малейшие детали, которые могут навести меня на след.

Она слегка кивнула, словно в знак одобрения.

– Вчера вы были с дочерью в театре Мадлен. Вероятно, убийца знал, что застанет вашего мужа одного. Когда вы решили пойти на этот спектакль?

Она ответила еле слышно:

– Три или четыре дня назад. Кажется, в субботу или в воскресенье…

– Кому это пришло в голову?

– Мне. Меня очень интересовала пьеса, о ней столько писали в газетах…

Зная, что под утро она еще не пришла в себя, комиссар был удивлен ее спокойствием и собранностью.

– Мы договорились с дочерью, и она позвонила мужу узнать, пойдет ли он с нами.

– Вам случалось ходить в театр втроем?

– Редко. Мой зять интересуется только медициной и своими больными.

– А ваш муж?

– Мы иногда ходили с ним вдвоем в кино или в мюзик-холл. Он очень любил мюзик-холл.

Голос у нее был ровный, невыразительный. Отвечая, она все время глядела на Мегрэ, словно на экзаменатора.

– Вы заказали билеты по телефону?

– Да. Кресла номер девяносто семь и девяносто восемь. Я хорошо помню, так как всегда прошу места у центрального прохода.

– Кто знал, что в этот вечер вас не будет дома?

– Муж, зять и наша уборщица.

– Больше никто?

– Еще мой парикмахер, я ходила к нему днем.

– Ваш муж курил?

В голову Мегрэ приходили все новые и новые мысли, он только что вспомнил о сигаре в пепельнице.

– Мало. Одну сигару после еды. Иногда еще выкуривал одну во время утренней прогулки.

– Извините меня за такой нелепый вопрос: вы не знали, у вашего мужа были враги?

Она не стала энергично возражать, а просто сказала:

– Нет.

– У вас никогда не создавалось впечатления, что он от вас что-то скрывает, что держит в тайне какую-то сторону своей жизни?

– Нет.

– Что вы подумали, возвратившись вчера вечером, когда обнаружили, что он мертв?

– Что он умер.

Лицо ее стало еще жестче, словно превратилось в маску, и Мегрэ на минуту показалось, что ее глаза наполнились слезами.

– Вам не пришло в голову, кто мог его убить?

Он уловил едва заметное колебание.

– Нет.

– Почему вы сразу же не позвонили в полицию?

Она помолчала и на мгновение отвела взгляд от комиссара:

– Не знаю.

– Вы сначала позвонили зятю?

– Я никому не звонила. Это Вероника позвонила к себе домой, волнуясь, что не застала мужа здесь.

– Она не удивилась, когда его не оказалось и дома?

– Не знаю.

– Кто подумал о докторе Ларю?

– Кажется, я. Нам был необходим человек, который бы всем этим занялся.

– Вы никого не подозреваете, мадам Жослен?

– Никого.

– Почему вы встали сегодня утром?

– У меня нет причин оставаться в постели.

– Вы уверены, что в доме ничего не пропало?

– Дочь проверяла. Она знает, где что лежит, не хуже меня. Кроме пистолета…

– Когда вы видели его в последний раз?

– Несколько дней назад. Не помню точно когда.

– Вы знали, что он заряжен?

– Да. У моего мужа всегда был дома заряженный пистолет. После свадьбы он держал его в ящике своего ночного столика. Потом, боясь, как бы его не взяла Вероника, а в спальне у нас ничего не запиралось, он переложил его в комод. Долгое время этот ящик был на замке, а теперь, когда Вероника подросла и вышла замуж…

– Вам не казалось, что ваш муж чего-то боялся?

– Нет.

– Он держал много денег?

– Очень мало. Мы почти всегда расплачивались чеками.

– Вам никогда не случалось, вернувшись домой, застать у мужа кого-нибудь незнакомого?

– Нет.

– И вы никогда не встречали вашего мужа с каким-нибудь неизвестным вам человеком?

– Нет, господин комиссар.

– Благодарю вас…

Ему было жарко. Он только что провел один из самых неприятных допросов в своей практике. Словно бросаешь мяч, а он не отскакивает обратно. Ему казалось, что его вопросы не попадали в цель, не затрагивали ничего относящегося к делу, а ответы, которые он получал, были формальными, невыразительными.

Она ответила на все вопросы Мегрэ, но от себя не добавила ни одной фразы.

Она не поднялась, чтобы проститься с комиссаром, а продолжала сидеть в своем кресле, и невозможно было что-то прочесть в ее глазах, хотя и очень живых.

– Простите меня за вторжение.

Она не возражала, ждала, пока он встанет, чтобы тоже подняться, потом пошла вслед за ним, пока он неуклюже направлялся к двери.

– Если вам что-то придет в голову, какая-нибудь мысль, какое-нибудь подозрение, если вы что-нибудь вспомните…

Она снова опустила ресницы.

– У вашей двери дежурит полицейский, и, надеюсь, журналисты не станут вам докучать.

– Мадам Маню сказала мне, что они уже приходили…

– Давно вы ее знаете?

– Примерно с полгода.

– У нее есть ключ от вашей квартиры?

– Да. Я заказала ей дополнительно.

– А кто еще, кроме нее, имел ключ?

– Мой муж и я. Еще наша дочь. Он остался у нее с тех пор, как она еще жила здесь до замужества.

– Больше ни у кого?

– Да, еще есть один, пятый ключ, который я называю запасным и держу на своем туалетном столике.

– Он лежит там по-прежнему?

– Да, я его там недавно видела.

– Могу я задать еще один вопрос вашей дочери?

Она открыла дверь, на минуту скрылась и вернулась с Вероникой, которая по очереди их оглядела.

– Ваша мама сказала мне, что у вас остался ключ от этой квартиры. Я хотел бы удостовериться, что он находится у вас по-прежнему…

Она подошла к комоду, взяла голубую кожаную сумку, открыла ее и вынула маленький плоский ключ.

– Вы брали его с собой в театр?

– Нет. Я взяла театральную сумочку, намного меньше этой, в ней ничего не помещается.

– Выходит, ключ оставался в вашей квартире на бульваре Брюн?

Это было все. Он не знал, какие еще вопросы было бы уместно задать. Впрочем, он уже и не мог больше оставаться здесь.

– Благодарю вас.

Он спустился пешком, чтобы размять ноги, и, пройдя один марш, облегченно вздохнул. На тротуаре взад и вперед ходил полицейский, а журналисты устроились напротив, в кафе, и, увидев комиссара, сразу же бросились к нему:

– Вы допросили обеих женщин?

Он оглядел их так, как смотрела вдова Рене Жослена, словно через стекло, не видя их лиц.

– Это правда, что мадам Жослен отказывается отвечать?

– Право, господа, мне нечего вам сказать.

– Когда же вы надеетесь…

Он махнул рукой и направился к бульвару Распай в поисках такси. Журналисты не пошли за ним следом, а снова заняли свои позиции, а он этим воспользовался, чтобы зайти в кафе, где они были ночью.

В свой кабинет на набережной Орфевр он попал только около полудня, тут же приоткрыл дверь в кабинет инспекторов, где увидел Лапуэнта и Торранса.

– Зайдите ко мне оба.

Он тяжело уселся за свой стол и набил самую большую из трубок.

– Что ты сегодня делал? – спросил он сначала у юного Лапуэнта.

– Я пошел на улицу Жюли, чтобы проверить показания Фабра, и расспросил всех трех консьержек. Все они подтверждают, что вчера вечером кто-то приходил и справлялся, нет ли в доме больного ребенка. Одна из них отнеслась к этому человеку недоверчиво, решила, что он не похож на врача, он даже показался ей подозрительным. Она чуть было не предупредила полицию.

– В котором часу он приходил?

– Между половиной одиннадцатого и одиннадцатью.

– А что говорят в больнице?

– Там было потруднее. Я попал в самый неудачный момент, когда профессор и врачи совершают обход. Все сбились с ног. Я издали заметил доктора Фабра и уверен, что он меня тоже узнал.

– Он никак не отреагировал?

– Нет.

– Ему часто случается заходить по вечерам в больницу?

– Вероятно, это входит в обязанности всех врачей, если их срочно вызывают или когда они ведут серьезного больного. Я узнал, что чаще всех там бывает доктор Фабр. Мне удалось поговорить на ходу с двумя или тремя медсестрами. Их мнения о докторе Фабре совпали. К нему относятся в больнице почти как к святому.

– Он долго сидел у постели своего больного?

– Нет. Он заходил во многие палаты и разговаривал с дежурным врачом.

– Они там уже в курсе дела?

– Не думаю. На меня они поглядывали косо. Особенно одна, довольно молодая, скорее не медсестра, а ассистентка. Она сказала мне с раздражением: «Если вы собираетесь задавать нескромные вопросы, то лучше обратитесь непосредственно к доктору Фабру».

– Судебный врач не звонил?

Обычно после вскрытия сразу же звонили на набережную Орфевр, чтобы сообщить о результатах, а потом уже присылали официальный рапорт, на составление которого уходило некоторое время.

– Когда, по их мнению, произошло убийство?

– В него всадили две пули. Первая попала в аорту, и уже это было смертельно. Примерно от девяти до одиннадцати. Для большей точности доктор Ламаль хотел бы знать, в котором часу Жослен в последний раз принимал пищу.

– Позвони их служанке и узнай, а потом сообщи доктору.

Пока они говорили, толстый Торранс, стоя у окна, наблюдал, как по Сене проплывают пароходы.

– Что мне теперь делать? – спросил Лапуэнт.

– Сначала позвони по телефону. А что у вас, Торранс?

Он был с ним на «вы», хотя знал его гораздо больше, чем Лапуэнта. Правда, последний скорее походил на студента, чем на инспектора полиции.

– Итак, что там за жильцы?

– Я начертил для вас небольшой план дома. Так будет легче.

Он положил листок комиссару на стол, а сам встал за его спиной и время от времени указывал пальцем на какой-нибудь из квадратов.

– Сначала взгляните на первый этаж. Вы, наверное, знаете, что муж консьержки – полицейский и в ту ночь дежурил. Домой он вернулся в семь утра: к сожалению, этот дом не входит в сферу его наблюдений.

– Дальше.

– Слева на первом этаже живет мадемуазель Нолан, старая дева, говорят, очень богатая и очень скупая. Она до одиннадцати смотрела телевизор, а потом легла спать. Утверждает, что ничего не слышала и к ней никто не приходил.

– А кто живет справа?

– Некий Давей. Он вдовец, одинокий, работает заместителем директора какой-то страховой компании. Давей, как обычно, поужинал в городе, а домой вернулся в четверть десятого. Я узнал, что время от времени к нему приходит молодая женщина, но в тот вечер ее не было, а он, вернувшись, читал газеты, и около половины одиннадцатого заснул. Говорит, что ничего подозрительного не слышал, а проснулся от того, что в дом вошли сотрудники отдела судебной экспертизы со своими аппаратами. Тогда Давей встал, подошел к стоящему у дверей полицейскому и спросил, что происходит.

– И как он отреагировал?

– Никак. Снова лег спать.

– Он знал Жосленов?

– Только с виду. На втором этаже слева квартиру занимает семья Ареско. Их шесть или семь человек. Все они смуглые и толстые, а женщины довольно красивые. Говорят с сильным акцентом. Там живут отец, мать, ее сестра, двадцатилетняя дочь и еще двое или трое детей. Вчера вечером они никуда не выходили.

– Ты уверен? Ведь консьержка сказала…

– Знаю. Она мне это повторила. Вскоре после ухода доктора Фабра кто-то вошел в дом и, проходя мимо привратницкой, назвался Ареско. Месье Ареско возмущен… Они всей семьей играли в карты и клянутся, что никто из квартиры не выходил.

– Что говорит консьержка?

– Она почти уверена, что произнесли именно эту фамилию, и ей даже показалось, что с акцентом.

– Почти уверена… – повторил Мегрэ. – Ей даже показалось… Чем занимаются эти Ареско?

– Владеют какими-то крупными предприятиями в Южной Америке и проводят там часть года. У них еще есть дом в Швейцарии. Они вернулись оттуда две недели назад.

– Они знакомы с Жосленами?

– Говорят, что даже фамилии их не знали.

– Продолжай…

– Справа от них живет искусствовед Жозеф Мерийон. В данный момент он находится с каким-то государственным поручением в Греции.

– На третьем?

– Весь этаж занимают Тюплеры. Сейчас их нет, они путешествуют по Америке.

– А у них есть слуги?

– Квартира на три месяца закрыта. Ковры сданы в чистку.

– На четвертом?

– Квартира напротив Жосленов тоже пуста. Там живут Делили, пожилая пара. Их дети со своими семьями живут отдельно, а родители уезжают на Лазурный берег ежегодно до начала октября. Такие люди отдыхают подолгу, патрон…

– А на пятом?

– Над Жосленами живут Мера, архитектор, его жена и двенадцатилетний сын. Месье Мера до полуночи работал, но ничего не слышал. Причем окно у него было открыто. Через площадку – квартира промышленника Бланшона с женой. В этот день они уезжали на охоту в Солонь. На шестом – одинокая женщина, мадам Шварц. К ней часто по вечерам приходит подруга, но в этот вечера она была одна и рано легла спать. На том же этаже живет еще молодая пара. Они поженились только в прошлом месяце, а теперь уехали к родителям жены в Ньевр. Наконец, на седьмом этаже – комнаты для прислуги.

Мегрэ с унылым видом смотрел на план. Конечно, некоторые квадраты оставались пустыми, люди еще находились на море, в деревне или за границей. Но по крайней мере половина дома была населена. Жильцы играли в карты, смотрели телевизор, читали или спали. Один из них даже работал. Консьержка еще не успела уснуть после ухода доктора Фабра.

Однако же раздались два выстрела, в одном из квадратов был убит человек, но ни в одном из других распорядок жизни не был нарушен.

Порядочные люди.

Все они, наверное, тоже были порядочными людьми, с не вызывающими сомнения источниками дохода, открыто вели зажиточную жизнь.

Может быть, консьержка, открыв дверь уходящему доктору Фабру, заснула крепче, чем ей казалось? Говорила она, конечно, искренне. Она женщина неглупая и понимает значение своих показаний.

Она утверждала, что между половиной одиннадцатого и одиннадцатью кто-то вошел в дом и, проходя мимо привратницкой, назвал фамилию Ареско.

А Ареско клялись, что никто из них в этот вечер из квартиры не выходил. Они не знали Жосленов. Это вполне допустимо. Такое часто встречается в Париже, в подобных домах, особенно если речь идет о крупной буржуазии. Никто соседями не интересуется.

– Я только не понимаю, почему кто-то из жильцов, возвращаясь домой, назвался именем другого жильца.

– А если человек был не из этого дома?

– По словам консьержки, он не мог потом выйти из дома незаметно.

Мегрэ нахмурил брови.

– Это выглядит по-идиотски, – проворчал он. – Однако же, судя по всему, тут возможно только одно объяснение.

– Что он остался в доме?

– Во всяком случае, до утра… Днем легче войти и выйти незамеченным.

– Вы хотите сказать, что убийца мог находиться там, в двух шагах от полицейских, во время приезда прокуратуры, когда в здании работали люди из отдела экспертизы?

– В доме есть свободные квартиры… Вы сейчас возьмете с собой слесаря, чтобы убедиться, что ни один замок не был взломан.

– Полагаю, что в квартиру заходить не надо?

– Только проверьте замки снаружи.

– Это все?

– На данный момент все. А что бы вы хотели еще сделать?

Толстый Торранс задумался и произнес:

– Действительно…

Налицо было преступление, потому что человека убили. Только преступление это было необычным, ибо и жертва не была жертвой, как в других случаях.

– Порядочный человек! – с раздражением повторил Мегрэ.

Кто имел основание убить такого порядочного человека?

Еще немного – и комиссар будет ненавидеть порядочных людей.