Глава 9
Князь Владимир всегда, когда его одолевали тяжкие думы, когда надо было принимать решение, ходил по горнице. Он то закладывал руки за спину, сжимая пальцы, то скрещивал их на груди. Подойдя к окну, прижимался лбом к холодному стеклу.
Сегодня, когда Илья вошел в горницу, князь сидел в своем резном кресле, в котором принимал послов и просителей. Сидел боком, подперев рукой голову, и смотрел куда-то вдаль.
– Ты звал меня, княже? – спросил Илья, войдя и остановившись в нескольких шагах от Владимира.
Князь перевел взгляд на Муромца. Было видно, как тяжелы думы Владимира. Красные от бессонных ночей глаза смотрели внимательно, как будто оценивали. Илья ждал.
С тех пор как они вернулись с князем Святославом из половецкого стана, Владимир так и не поговорил со спасителем своего сына. И это волновало Илью. Ведь он самовольно ушел из погреба, куда его посадил Владимир. Да, он помог отбить половцев от Переславля, он помог спасти его сына, но он нарушил волю князя. А это каралось очень сурово. За ослушание немилость могла пасть и на голову Чеботка, и даже на воеводу Романа. Не покарать было только Алексу Всеславича, который той ночью погиб.
Дружинники говаривали разное, провожая Илью. Одни заверяли, что князь простит и наградит Илью за подвиг. Другие, более осторожные, думали, что князь оскорбления такого не простит никогда. Если не будут выполняться его приказы, то это приведет к вольнице, непослушанию, и власть его в Киеве и по всей земле русской разладится. С таким трудом собранные воедино русские князья снова отдалятся друг от друга, снова начнутся междоусобные войны.
– Я должен благодарить тебя, Илья, – заговорил, наконец, князь. – Ты спас моего сына, рискуя своей головой. Говорят, ты там просто чудеса творил. И что ты не привел ко мне того слепого старца с его поводырем, что так помогли тебе?
– Их нет, княже, – спокойно ответил Муромец.
– Нет? Они погибли?
– Они не погибли. Когда все закончилось, они ушли или…
– Что или? Договаривай?
– Или их не было вовсе, – грустно улыбнулся Илья каким-то своим мыслям.
– Что ты городишь, Муромец? – нахмурился Владимир. – Какими-то загадками стал говорить. Мне и воевода Роман вещал о них, не верил, что получится, ан все как раз и получилось. Не они, так неизвестно как все бы получилось.
– Не знаю, как тебе и объяснить, княже, – Илья задумчиво посмотрел в окно. – Сам порой не понимаю, сам себе не верю. Ну, да ладно, ушли и ушли калики. Они люди вольные, они средь людей ходят. То теряются, то снова появляются. Пересказывают, как могут, виденное и слышанное, поют в песнях своих. Иногда я думаю, что они душа земли нашей русской.
Князь нетерпеливо притопывал носком сапога, слушая дружинника. Илья понял, что не время и не место говорить о своих мыслях, и замолчал, глядя выжидающе.
– Войтишич считает, что ты должен заменить сотника Алексу в моей дружине. Ты воин сильный, разумный, за тобой пойдут, тебе верят. Может, и было бы для тебя хорошей наградой остаться рядом со мной, оказаться от меня по правую руку и в ратной сечи, и за столом праздничным, и во время совета, когда многим разумом обсуждать надо дела наши. Но, думаю я, ты не затем пришел в Киев. Не славы ты ищешь, не богатства. Ты ведь служить пришел, землю хочешь уберечь от врага лютого.
– Ты прав, княже. За тем я пришел к тебе.
– Дам я тебе, Муромец, заставу дальнюю. Возьмешь под свою руку полк из тех ратных людей, что сейчас под Бродами вниз по Днепру закрывают нас от степняков. Да из тех, кто здесь, в Киеве. Поведешь туда и встанешь заслоном от половцев.
– Неужто не один хан Итларь зуб точил на наши земли?
– Что Итларь, – поморщился князь. – Он не один такой. Может быть, ханы теперь и присмиреют. Многие роды не захотят испытывать нашу силу. Но у Итларя много родственников. Но больше опасаться надо сына его Талмата. А еще в том бою вместе с Итларем был убит хан Кидан. Его родичи тоже злобу на меня затаили.
– Значит, не видать нам долгожданного мира?
– А ты обрадовался, что со смертью Итларя все кончилось? А Олег еще сидит в Чернигове, а половецкие степи еще полны табунами. А еще есть горячие головы старейшин и ханов. Есть кого поднять и повести на Русь. И они будут нас испытывать на прочность. И как только поймут, что мы слабы, кинутся, как свора голодных собак. А нам мир нужен, Муромец, ой как нужен!
– Когда выступать, княже?
– Так ты готов послужить? Хорошо, ступай, воевода Роман тебе все скажет.
Илья застал Чеботка возле его дома в нижнем городе. Сила так и не женился в Киеве, хотя многие девушки заглядывались на него. Небольшой, но крепкий дом дружинника отличался красивыми резными ставнями и наличниками. По хозяйству Силе помогали двое стариков – муж и жена. Они-то и радовали своего хозяина резными окнами да красивыми вышивками.
– Как ты? – присаживаясь рядом на лавку, спросил Муромец. – Отлежался маленько? Заживают раны-то?
– На теле заживут, всегда заживали, – угрюмо ответил Чеботок. – А вот тут в груди как заживет? Он ведь меня к себе взял, я с ним с первого дня, сколько он всего мне…
Сила махнул рукой и замолчал. Илья похлопал его по плечу и заговорил с улыбкой:
– Да, потеря большая. Но печалиться нам не стоит. Он заслужил света и покоя, а нам с тобой еще везти и везти на своих спинах наше земное и бренное. Нам с тобой еще сражаться, Сила.
– А я что, я готов, пару деньков еще пройдет, зарубцуются раны, в голове гудеть перестанет, и снова могу на коня.
– А со мной на дальние заставы пойдешь? Или тебе милее дом в Киеве?
– На заставы? – ошарашенно поглядел Сила на друга. – А поговаривали, что воевода тебя в сотники метит. При себе оставить хочет.
– Князь Владимир предложил мне выступить на южные рубежи. Там крепостица есть старая, совсем разрушенная, да по окрестным селам разбросаны ратники отрядами. Им за половцами поглядывать там положено, отбивать, когда степняки с разбоем к нам кинутся. Место там удобное. И через Днепр перейти по перекатам можно, и степями с юга меж лесов как раз дорога вдоль Днепра до самого Киева и Переславля. Друг мне там надежный понадобится. Вот и зову тебя.
– А я с радостью, Илья Иванович! За то, что предложил, – руку протянул, – спасибо тебе.
– Поправляйся, – кивнул Илья.
Он медленно пошел вверх, к детинцу, к княжескому терему. Встречные улыбались, кивали, заговаривали с Муромцем. Он и не догадывался, что о нем уже столько знают, что люди наслышаны о его подвигах. И снова закралась в голову мысль, что князь Владимир или кто-то из его ближних не хотят видеть Муромца в Киеве, боятся, что любовь к нему простых людей вдруг найдет поддержку в мятежной душе самого воина, поборника правды и справедливости. И хоть не помышлял Илья о том, чтобы стать рядом с князем, стать ему равным и править городом, но, видать, кто-то этого боится.
Боярин Глызарь жив и здоров. А ведь он подослал Трифона с его разбойничками убить Муромца. И Владимир не стал судить того происшествия. То ли не хотел Глызаря обижать, то ли сочувствовал ему и поддерживал. Вот и думай тут, как хочешь. Нет, правда, надо уходить из Киева. Можно попробовать князя прямо спросить, да только ответит ли он?
И опять Илья поймал себя на мысли, что пытается не думать об Апраксии, о разговоре с ней, который будет обязательно. Не сможет он уехать и не поговорить. А ведь как она его встречала, когда дружина вернулась из Переславля! Стояла в толпе, молча прижимала побелевшими пальцами к губам платочек и смотрела, смотрела. Глаза просто лучиками светились, к себе тянули. А Илья привез Чеботка в его дом, передал раненого пестунам, да и сам поддался уговорам, остался у него гостевать, пока своего жилья не было. Уж больно не хотелось идти в гридни к князю.
Прося потом пришла сама, хоть и стыдно ей было и от людей глаза прятала. Прибежала поздним вечером и молча стояла, смотрела на Илью. Он взял ее за руку, отвел в горницу, и сидели они у окна, разговаривали. Не о войне, не о сечах и смерти, не о половцах. Говорили о травах зеленых, что косить скоро, что летом в реке вода как парное молоко, что девки по вечерам на лугах красиво поют, суженых призывают. И ни словечком Прося не обмолвилась, что боялась за него, что страшные слухи ходили, что поубивали половцы всех, и даже князя Святослава Владимировича. А оказалось, все врут.
И вот уже столько дней Илья Апраксию не видел. А надо. Надо сказать ей, что не может он обзаводиться домом и женой. Что его удел другой, что не пришел его черед на завалинке кости греть. И отнимать у нее счастье он не хочет. Ей бы парня хорошего, работящего, да дом свой, да пахоту, да скотина чтобы в хлеву была, да деток орава на печи. А сказать придется. Девке самое время детишек рожать, а не его, ратным железом да конским потом пропахшего, ждать у калитки. Тяжелый будет разговор. Не для Проси тяжелый, она промолчит, как всегда. А вот с каким сердцем он сам останется? Может, забудется девка, уляжется все в груди за заботами ратными?
Из Киева выехали через четыре дня. Князь постарался, не поскупился. Собрал обозы хорошие, нагрузил всем, что необходимо будет на дальней заставе, казну вручил Илье, чтобы содержать своих воев первое время. Обещал вовремя присылать еще. Не знал Илья, что эту заставу усилить хотел не только князь киевский. Помогали и волынцы, и смоленцы, и даже князь Полоцкий, который от берегов Днепра был далече, но беспокоился об общей границе.
Триста ратников на конях в полном вооружении вел с собой Илья на заставу Броды. С теми, что уже несли службу ратную на том рубеже, будет под его рукой почти восемьсот человек. Сила, если умело ею распорядиться. Да и земли вокруг сколько, просторы какие. И все надо видеть, за всем надо следить.
Воевода Борис Мельник ждал его на заставе. Когда князь Владимир с Войтишичем Муромца провожали, то наказ дали. Странный наказ, непонятный. И воевода Мельник там всем распоряжается, и Илья тоже всем распоряжаться должен, а как поделить, кто за что отвечает перед князем, непонятно. «Сами, – сказал Владимир, – на месте решите, кому что сподручнее».
Длинной вереницей растянулись обозы по шляху. Илья отправил вперед небольшой отряд в полсотни всадников во главе с Чеботком, чтобы дорогу смотрели, нет ли врага поблизости или иной какой беды. Сам Илья ехал следом и вел за собой обозы, а замыкала обоз еще сотня всадников. Защищали обозы сзади, а заодно, если потребуется, и вперед проскачут, другим помогут. Мужики-обозники, что с телегами шли, подрядились перед князем за лето крепость в Бродах поправить, стены поднять, где обвалились, избы срубить. Дел было много.
Илья радовался, что не только сражаться едет, но и мирную жизнь на новом месте обустраивать. Мало ли как повернется, наступит мирное время, а там уже и дома, и мужики с семьями, жизнь закипит, поля заколосятся, стада выйдут на зеленые травы. Грусть одолевала только из-за того, что разговор прощальный с Апраксией из памяти не шел. Жег грудь, жилы выматывал.
Шесть дней тянулись скрипучие телеги по шляхам и перелескам, без малого двести верст осталось позади. Старший возчик Лучина показал рукой справа за Днепром лесистые холмы:
– Вон как те валы закончатся, так, считай, до Бродов рукой подать. Сначала будет подъем, а потом все в низинку, под горку. Потом степь и перелески, а на холмике и наша крепостица будет. С одной стороны холмик речной протокой омывается, с другой – частокол. Ну, крепостицей я ее так, по старой памяти назвал, там развалины одни, а самое высокое – крест на храме, что для себя ратники поставили два года назад. Я тогда тут в последний раз и бывал. Муку привозил.
– Стойте, – подняв руку, приказал Муромец и задумчиво посмотрел вперед. – Значит, ты говоришь, что с тех холмов мы в низинку спускаться будем и нас за много верст и от Бродов и со всей окрестности видно будет?
– Так места там открытые, конечно, будет. Эх, воевода обрадуется, когда возы увидит. Им тут без припасов туго, такую ораву одной охотой да огородами не прокормишь.
Илья подозвал одного из воев и послал к Чеботку, остановить отряд и ждать его. А сам велел Лучине пересесть с телеги на запасного коня и ехать с ним. Сила полсотни своих ратников разослал во все стороны посмотреть, нет ли поблизости половцев, а сам под деревьями остался ждать Илью.
– Что стряслось, Илья Иванович? Вести худые получил? Спереди пока все тихо.
– Тихо-то тихо, да подумать надо хорошенько, прежде чем идти дальше, – ответил Муромец. – Видишь, вон те два холма, вроде как две головы рядом? Вот по склону левого мы и пойдем, там дорога лежит. С телегами больше нигде не пройти, если только лес объезжать или на берег спускаться, а там протоки, песок. А еще вокруг Бродов могут шастать половецкие дозоры, выведывать, как у воеводы Мельника дела обстоят. Вот и подумай, что будет, когда они наше войско увидят?
– Так мы же для того и приехали, чтобы от половцев защищаться, силу показать, чтобы не совались, – недоуменно проговорил Сила.
– Это ты верно говоришь, – согласился Илья. – Только на душе у меня неспокойно. Вот уже два года, как Лучина говорит, крепость в Бродах ветшает и разваливается. А тут еще мы нашумели да Итларя убили, войско половецкое побили. Еще одного хана важного, которого Киданом зовут, тоже в прошлый раз под Переславлем убили. Могли обозлиться половецкие роды и собраться нам отомстить. А ведь пройти, кроме как здесь, больше негде. Только если идти лесами на север. А там черниговскими землями до самого Курска и дальше сплошь леса. Удобнее и быстрее с войском здесь пройти, вдоль Днепра.
– Так что делать?
– Собери своих воинов, Сила. Десяток вперед нас пошли, но чтобы с двухглавого холма никому не показывались, нас ждали сторожко, притаились там. Десяток справа пусть идет да во все глаза смотрит, ушами чутко слушает, как зверь лесной. И слева десяток пошли. Остальные с нами. Очень мне не хочется, чтобы нас увидели сейчас. Говорю тебе, на душе неспокойно что-то. Если разъезды твои степняков встретят, пусть хоть одного живым привезут.
Илья с ратниками и Лучиной ехали опушкой леса, стараясь чаще углубляться в него, если было мало бурелома или лес редел на пути. У самых холмов их встретил передовой дозор. Доложили, что никого нет, следов конских не видели, веток поломанных, кустарника обитого тоже не встречали. Это значит, что и зверь лесной от людей подальше старался держаться. И олени с косулями тоже, раз ратники Мельника тут охотились.
Спешившись, Илья с Чеботком и Лучиной пошли на верх холма. Отсюда было хорошо видать во все стороны. Справа разливался Днепр, уходя к холмам до горизонта, слева леса сливались в сплошные зеленые узоры. На крутой излучине виднелась крепость с защитными стенами из вкопанных стволов и небольшой церковкой. От крепости вдоль реки тянулось небольшое село в два десятка дворов.
– Вот она, – сказал Лучина, сняв с головы шапку и перекрестившись.
– Это рыбачье село? – спросил Илья.
– Рыбаки, точно. Вон и челны привязаны, да и на воде видны подальше. Они рыбачат, огородничают, чтобы было ратникам что к столу подать. А еще струги проводят по реке торговые. Тут мелей много, так они на лодках выходят и ведут вдоль берега, где поглубже. И вешки у них там стоят, только им известные. Как разливы бывают, они отмечают, и когда Днепр мелеет, они тоже вешки ставят. Без них тут никак большим стругам не пройти. А с ними торговый люд расплачивается железом, тканями, кожами.
– А там за рекой что?
– Выселки. Только там дворов, почитай, уж больше, чем в Бродах. Молодежь отселялась, землю пахать брались, скот разводить.
– А еще где люди живут в этих местах, показать можешь?
– В лесу, верстах в десяти или, может, пятнадцати на гарях веска есть. Сеют, бортничают, мед на реке продают. Зверя пушного бьют. Может, где и еще живут, я не знаю. Воевода Мельник тут все знает.
Илья продолжал смотреть на крепость. Большое селение, вполне две-три сотни ратников вместит. Да и жилых домов там много. Видно, что стены подновляли, есть защита. Где склоны холма покруче, еще не все сделано, а где дорога идет внутрь, там стена новая, с помостами для воинов. Высокая стена, в три человеческих роста. За такой продержаться можно, если бревна дубовые ставили да водой поливали. Крепость хорошо стоит. Она и переправу в узком месте через Днепр защищает, и шлях, что к Сурожскому морю ведет. Больших степей на этом берегу нет. Перелески, по балкам низкие лесочки, промоины. А слева – так все леса да леса. В этом году не тут ли Итларь свое войско провел? Пропустили его, что ли? Ведь, если с боем прошел, тут все пожжено должно быть. Ладно, видно будет.
– Сила Михайлович, ты пошли к обозам ратника, пусть передаст мой приказ трогаться. Сам же с нашим войском останься, вместо меня. Каждую сотню в отдельном месте в лесу спрячь, и чтобы не шелохнулись, не выдали себя неосторожным звуком. Дозоры выставь подальше. И ждать меня. А я твои полсотни возьму и с обозами в Броды спущусь. Если кто и смотрит на нас, пусть видят, что нас мало, что нет никакой тут силы больше той, что у здешнего воеводы.
Со склона холма потянулись телеги в сопровождении вооруженных всадников. В крепости зазвонил тревожным набатом колокол. Илья ехал первым и видел, как на стены стали подниматься воины, как запалили дымный костер. Хорошо, значит, есть кому давать знак о приближении опасности, значит, не только животы на солнце греют. Но как же тут Итларь прошел?
Илья видел, как в селении замерла жизнь, кто был на улице, стояли и, приложив ладони ко лбу, закрываясь от солнца, разглядывали гостей. И челны на реке встали. Потом из ворот выехали несколько воинов с копьями и щитами и двинулись навстречу обозам. Илья поскакал вперед, обгоняя телеги.
– Вот так и живем, – рассказывал невысокий коренастый с сильными руками воевода Мельник. – В крепости держу две сотни. Одна часть ратников делами по хозяйству занимается, починкой, ратному делу учу потихоньку. Другая в это время спит, а третья на стенах да под стенами наготове. Чуть что – поднимутся, и глазом не успеешь моргнуть. Рыбаки, если враг подойдет, все сюда сбегутся. А мастеровые – те и вовсе в крепости живут. И кузня здесь, и кожевники, и сапожники.
– А еще три сотни? Роман Войтишич сказывал, что у тебя пять сотен.
– Верно, – усмехнулся воевода. – Есть и еще три сотни. – Только не все про них знают. Одна за Бродами в Выселках. Нельзя без защиты тот берег оставлять. Оттуда враг может незаметно подойти. Еще одна сотня в Гарях в лесу. Те больше разъездами дальними по балкам да оврагам смотрят. На деревах высоких вороньи гнезда свили. К нам так просто не подойти. Третью сотню я дальше в леса отправил. Они у меня вот уже месяц засеки делают. Деревья валят, проходы закрывают, чтобы конной рати не пройти. Ловушки да самострелы ставят.
– Скажи-ка, воевода, а где этим летом к Чернигову хан Итларь свое войско провел? Там ведь почти три тысячи воинов было. И все конные.
– Знаю, наслышан о том, – хмуро кивнул воевода. – Большая часть вместе с ханом прошла правым берегом. С Выселок видали их. Они где-то выше по Днепру переправились на левый берег. О том я сразу гонца воеводе Войтишичу послал. А через лес около тысячи уже потом прошли. Мои как следы увидели, сразу пошли по ним. Дальше в лесах им кто-то тропки показал, где между буреломами, овражками и молодняком можно пройти. Вот тут я и послал засеки делать. Там ведь еще трижды степняки пытались пройти мелкими отрядами, да мы их отгоняли. Вот они и возвратились назад, выше дорогу искать. А выше дорог нет, в Курских землях леса густые, там заплутаешь и сгинешь.
– Хорошо, воевода Борис, принимай возы с добром. Дел с этим будет на сегодня много. А об остальном мы и завтра можем поговорить. Ты, я смотрю, за два года стены-то поправил. Выдержат теперь приступ?
– Какой приступ, а то и каменные не спасут, – недовольно ответил воевода.
Илья понял. Не нравилось Борису Мельнику, что приехавший из Киева человек ведет себя так, будто приехал всем распоряжаться, расспрашивает обо всем. Он тут долгое время был хозяином, а сейчас вот второй приехал. Не придумал ли кто воеводу сменить? А за какие грехи? Про половецкое войско спрашивает. Не хотят ли в Киеве на него, воеводу Мельника, вину свалить?
– Ты вот что, воевода, – сказал Илья, глядя, как начали разгружать возы, как мужики, что с телегами пришли, покрикивают, чтобы осторожнее разгружали, не попортили чего. Как со смехом все смотрят на щуплого невысокого паренька, уронившего мешок с мукой. – Дело тебе сказать хочу.
– Хочешь, так говори, – подозрительно прищурился Мельник.
– Ты как был тут хозяином, так им и дальше будь. Ты все знаешь, ты за эти годы многое придумал, многое сделал. Люди тебя знают и верят тебе. Я не затем пришел, чтобы тебя в сторону отодвинуть и единственным воеводой встать. Я привел с собой еще три сотни воев. Вот этих под моей рукой оставь. Хоть Войтишич мне и сказал собрать всех в полк под свою руку, а тебе крепость оставить под начало, я так не хочу.
– Три сотни? Что ж ты молчал? – глаза Мельника загорелись радостью. – Сюда их нельзя. Некуда нам крепость расширять, холм маловат для этого, а строить избы для твоих ратников в Бродах на виду у всех опасно. А еще их ведь и кормить-поить надо.
– Есть у меня задумка одна, – понизил голос Илья, но тут в ворота на бешеном галопе ворвался всадник в одной рубахе с порванным рукавом. Закрутил коня на площади посреди обозов, конь храпел, роняя густую кроваво-белую пену с порванных уздечкой губ.
– Где воевода? – закричал всадник. Увидев Мельника, соскочил с коня. – Воевода, беда! Половцы!
– Тихо, тихо, – Мельник схватил воина за плечо и потащил в сторону. – Говори, что видел.
– Вдоль реки снизу идет рать. Все оконь с копьями, заводными конями и полными переметными сумами. Идут скрытно, разъездами балки впереди себя проверяют и низинками пробираются. Мы сначала тысячу насчитали, потом поняли, что это уже не первые, столько же без вьючных лошадей уже собрались вон в тех лесочках, верстах в двадцати отсюда.
– Не удержать нам их, – тихо проговорил Мельник. – Надо всех созывать сюда, за стены, тогда, может, и выдюжим. Давай, Илья, посылай за своими!
– Подожди, воевода, что-то, мне кажется, хитрят половцы. Ты глянь, они ведь идут двумя путями. Те, что налегке, собираются вон в тех балочках и оврагах. Если они оттуда пойдут на крепость, то отрежут ее от реки, от переправы. И сотня твоя не пройдет из Выселок. Стрелами в воде всех перебьют. А те, что с вьючными лошадьми, мимо пойдут. Часть от леса крепость отрежет, а часть пойдет дальше. Они запрут нас в крепости, а сами дальше двинут на русские земли. Кто знает, может, за ними другая орда пойдет.
– Что ты хочешь? – Мельник снял с головы шлем и пригладил седые волосы на темени. – Придумал что, так говори, времени у нас с тобой мало.
– Пошли гонца за реку. Пусть донесет весть до твоих людей. Но сюда они не должны идти. Пусть остаются там и отражают врага, если он пойдет тем путем, за Днепром. Пусть отступают, скачут зайцами, ужами вьются, но держат как можно дольше врага за рекой. И если там рать степняков пойдет, пусть сами пошлют в Киев гонца. А ты, воевода, запрись в крепости и держись, отражай врага, как можешь, пусть они решат, что тут у тебя все твое малое войско, пусть думают, что смогут всех вас перебить.
– Опасная затея, может кончиться тем, что нас тут всех и пожгут.
– Опасная, но нам с тобой, воевода, надо врага удержать, не пустить в русские земли. Ты будешь держаться здесь и пошлешь за еще одной сотней в Гари. Но те пусть сидят в лесу и смотрят сюда. До поры, пусть только смотрят. А вот когда у тебя силы здесь закончатся, как поймешь, что тебе крепости не удержать, так это и степняки поймут. Тогда дай сигнал – вон тот стог на площади подожги. Я твой дым увижу и со склона тремя сотнями ударю. Так ударю, что они не успеют понять, сколько нас. А когда я ринусь на врага здесь, твоя сотня в лесу пусть поднимет большой шум и ударит по тем, кто в стороне останется с вьючными лошадьми. Тех они в бой не пошлют, они конца сечи будут ждать. Вот у них и начнется переполох, мы им покажемся не сотнями, а тысячами.
– Много их, Илья, на всех у нас с тобой сил не хватит, – покачал головой воевода, и Муромец окончательно понял, что этот бывалый воин действительно стар. Опустились у него руки, перестал он верить в победу.
– Пусть их две тысячи, – стал загибать пальцы Илья, – так они же все равно для охраны своего вьючного обоза оставят пару сотен. Да ты во время приступа одну-другую сотню перебьешь. Вот тебе и остались у половцев полторы тысячи. А у нас с тобой семь сотен здесь будет. Всего в два-то раза меньше. А неожиданный удар? А страх, у которого глаза велики? Они же в запале боя ничего видеть вокруг не будут, им бы только в ворота ворваться, а тут с одной стороны удар, с другой, да еще ты за стенами. А кто знает, есть у тебя там за стенами в запасе свежие силы или нет? А когда мы их копьями к стенам прижмем, когда конями половину войска вытопчем, остальные точно побегут. Я тебе обещаю, что побегут. Вот тут-то их на том берегу пусть твоя сотня и встретит. А остальных мы здесь догоним и перебьем всех, до единого.
– Тебя послушать, Илья, так все проще простого, – невесело усмехнулся Мельник.
– А коли просто, так посылай гонцов! – ободряюще улыбнулся Муромец. – А я за своими, в лес. И запомни, воевода, до последнего, пока силы есть, не торопись сигнал давать. Но и не опоздай. Ты опытный воин, ты сможешь понять, когда стог поджигать.
– Ступай, – кивнул воевода, в его глазах снова появился блеск. – Мы побьем их. Запомнят поганые этот день.
Кивнув, Илья поспешил к своему коню. Бурка тряс головой, позванивая уздечкой и нетерпеливо бил копытом о землю. «Застоялся конь, – подумал Илья, – на простор хочется, стрелой лететь, ковыли мять, ветром встречным дышать. Шесть дней плелись рядом с телегами».
«Ничего, Бурушка! – Илья вскочил в седло и потрепал коня по шее. – Скоро у нас с тобой будет веселье. Кровавое, многих на этом пиру смерть заберет, но дело святое!»
Из ворот во главе своего маленького отряда Муромец выехал медленным шагом, чтобы тому, кто смотрит за ними со стороны, не показалось, что воины спешат. Приехали, сдали обозы и возвращаются. Обычное дело.
Когда Илья добрался до своего отряда, Чеботок молча поманил его за собой. Отъехав к кустарнику, они остановились возле двух трупов. Муромец сразу узнал половецких лазутчиков.
– Живыми взять не смогли, они нас раньше заметили и развернули коней. Стрелами только и достали.
– И так ладно, – кивнул Муромец. – Недолго уж ждать осталось. Других не было, никого не упустили?
– Вроде нет.
Значит, разъезды степняки разослали далеко во все стороны. Выходит, собрали они такую рать не для того, чтобы русскую сторожевую крепость уничтожить. Дальше они хотели пойти, крепость им просто мешала, ее они хотели сжечь, чтобы за спиной не оставлять. Отправив дозоры, Илья поставил остальных своих воинов на обратном склоне холма, чтобы не видно было от Бродов, велел спешиться и держать коней в поводу. Троих сотников он оставил возле себя и, показывая рукой вниз, стал объяснять:
– Степняки пойдут вон оттуда, от леса и со стороны балок, что у реки. Сойдутся у крепости, с двух сторон пойдут на приступ. С воды им не подойти. Когда нам дадут знать из крепости дымом, первая сотня ударит вдоль леса, отсекая врага и не давая ему уйти опушкой. Вторая сотня снизу ударит в спину тем, что будут идти на приступ со стороны ворот. Ворота там ненадежные, шаткие. Думаю, долго не простоят. Будет нужда, заскакивайте в саму крепость, рубитесь там, выручайте земляков.
– А я? – спросил Чеботок.
– А у нас с тобой, Сила Михалыч, самая трудная работа. Мы с твоей сотней бьем прямо в центр, на основные силы поганых. От нашего удара они должны бежать так, как будто нас три тысячи. Так рубить должны, чтобы им страшно стало. Будто мы силы небесные.
– Все, Илья Иванович, – показал рукой Чеботок. – Началось!
Это было похоже на волну, которая набегает на берег во время большой непогоды. Каждый вал темен от мути и ила донного, тяжел и силен. Он катится, опрокидывается на берег, и тогда ломаются кусты и валятся деревья.
Так и сейчас: из кустарников и перелесков вдоль Днепра выплеснулась волна конников и стала разливаться по широкому степному прогону вблизи крепости. И вторая волна выплеснулась из леса и пошла охватывать крепость с другой стороны. Кто-то из ратников за спиной Муромца зашептал молитву. И правда, стало казаться, что врагов несметное количество, а не тысяча и не две.
Они неслись с визгом и устрашающими воплями, развевались конские хвосты на наконечниках копий, сверкали на солнце железные шлемы. Уже взвивались в воздух стрелы, обрушиваясь на защитников крепости, но остроконечные шлемы ратников на стенах были неподвижны. Илье даже казалось, что он различает сосредоточенные лица, слышит скрип зубов и чувствует напряжение рук, сжимающих рукояти мечей и древки копий.
Задние тащили на веревках длинные лестницы, изготовленные еще невесть когда, пыль поднималась столбом за этой лавиной. Еще миг – и железная волна ударит в стены, и стены старой крепости не выдержат, рухнут, и кони, перепрыгивая через бревна и трупы, понесут всадников дальше рубить и колоть, ловить арканами и тащить в чистое поле пленников.
Но наваждение кончилось так же быстро, как и появилось. Железная волна не нахлынула на стены, а завернула и понеслась вдоль стен. Задние спешивались и тащили лестницы к стенам, а со стен уже летели стрелы, катились по склонам камни, сбивая и калеча людей. Дважды русичи сбрасывали толстыми шестами лестницы, но в конце концов половцы все же забрались наверх. И теперь сеча шла на стенах, того и гляди, хлынут поганые внутрь. Или все же сбросят их вместе с лестницами вниз и им, ошалевшим и ошпаренным, придется все начинать сначала? Шестерка коней притащила из леса толстое бревно. Степняки подхватили таран и ринулись к воротам.
Илья, стиснув зубы, смотрел за боем. Молодцы, первых перебили, и бревно упало в ров, закатилось среди трупов. Вторая волна половцев кинулась к воротам, которые защищались щитами и матами, сплетенными из соломы и жердей. Стрелы вязли в этих матах, не пробивая насквозь. Таран подняли и снова понесли к воротам. Еще немного, и ворота затряслись от сильных ударов. Прав Муромец, слабые ворота в крепости, долго под таким напором им не простоять.
Илья уже собрался поднять руку, пора-де в седла, но дыма не было. Почему? Или воевода Борис считает, что еще рано, что его вои способны отразить атаку, сбить врага со стен, что ворота устоят, а коли не устоят, то встретит он степняков на копья и выбьет из крепости. Или… не осталось никого, кто мог бы поджечь стог? Но ведь крепость сражалась: на стенах все еще шла сеча.
Нет! Перевалила волна половецкая внутрь, накатилась вслед другая. Это значит, что враг внутри. А вот и ворота рухнули, развалились на две половины. Но ведь это же конец! Где дым?
Илья не знал, что воевода Мельник хорошо видел, что происходит, как дерутся его ратники, видел, что силы иссякают, но еще можно драться и сдерживать поганых на стенах, что ворота рухнут вот-вот, но перед воротами он построил четыре десятка сильных воинов в броне с большими щитами и длинными копьями.
Не знал только Илья, что, когда воевода кинулся с факелом к стогу, нашла его злая половецкая стрела. Ударила в шею. Мельник повалился на землю, истекая кровью, сжимая руками горло и хрипя. Но его в горячке боя никто не слышал. В этот момент половцы уже лезли через стены, истребляя последних русичей. И те, кто еще подавал камни, подносил стрелы и убирал раненых, тоже кинулись в страшную сечу. Кровь текла по стенам, ноги скользили в страшных лужах, люди спотыкались об убитых и раненых.
И только один воин, слышавший разговор Муромца и Мельника о стоге, который надо поджечь, когда сражаться уже не будет сил, бросился к факелу, зажатому в холодеющей руке старого воеводы.
То была Апраксия. Знала ли, верила, или кто нашептал, нагадал девушке, что должна она идти следом за любимым в этот поход. Спрятаться до поры до времени под мужским одеянием, помогать готовить пищу, стирать, лечить раненых и больных. Все делать, лишь бы быть с Ильей рядом. А там, глядишь, и он поймет, что не только битвами полна жизнь…
Злобное, забрызганное кровью широкоскулое лицо возникло перед Апраксией неожиданно, она даже испугаться не успела. Только вцепилась в руки половца своими руками. Но не так они были сильны, чтобы предотвратить смертельный удар. Сабля вошла ей в живот, и мир на миг померк в ослепительной боли.
Девушка упала на землю, прикусив до крови губу, сжимая страшную рану слабеющими руками. Все? Смерть? Конец? Илюшенька! Она хотела закричать, но не смогла. Сил не было даже на то, чтобы терпеть эту страшную боль, этот адский огонь, выжигающий все внутри. Она увидела факел! И весь мир в ее угасающем сознании сузился до этой палки с пылающей паклей, которая лежала в двух шагах от нее.
«Он ведь ничего не знает!» – лихорадочно затрепетала в ней мысль. Апраксия страшно испугалась умереть, не исполнив того, что теперь зависело только от нее. И она поползла. Держась одной рукой за распоротый живот, другой она впивалась в землю, отталкивалась, как могла, коленями, чувствовала, что каждое движение убавляло силы, выпивало из нее еле теплившуюся жизнь.
Мысли об Илье сделались мрачными, огненными, как этот факел. Горькими, почти ядовитыми, как ягоды волчаницы. В живот, железом… я ведь не рожу ему теперь ребятишек… я деток хотела… он сильный, он катал бы их на коне, сажал возле избы на колени и рассказывал о походах и подвигах… я умру, а он не узнает… я должна его позвать… огонь… как горит внутри, Господи! Огонь, факел…
Когда ее пальцы сомкнулись на древке факела, Апраксия поняла, что сил у нее больше нет. Она не сможет его бросить в солому. И тут чей-то мягкий, почти ласковый голос сказал ей в самое ухо:
– Ты встань, девонька. Найди в себе силы, ведь Илюша так и не узнает, что вас всех тут убили. А он ждет, у него сила большая. Он поможет, спасет тех, кого еще можно спасти, прогонит врагов.
Апраксия открыла глаза и не поняла, спит она и сон видит или умерла уже. Перед ней в белом одеянии стоял тот самый старик слепец, что приходил как-то в Киев с мальчиком-поводырем. Только теперь глаза у старца были ясные, смеющиеся и очень добрые. И борода у него опрятная и такая же белая, как рубаха.
– Ты, доченька, встань, – говорил старец, – да кинь палочку в стожок. И все ладно будет. У тебя ведь есть сила еще. Она любовью зовется. Она все может.
Апраксия вдруг поняла, что боли в животе совсем нет. Она просто не чувствовала своего тела. «Смогу ли», – спокойно подумала она. Закрыв глаза, полежала, потом открыла их снова и увидела бегущих людей, услышала крики и звон сабель, стоны раненых и умирающих. Она оперлась рукой о землю, закричала что есть сил и приподнялась. Это было так тяжело, будто она одна сдвигала груженый воз. Но рука на миг окрепла, и девушка бросила факел. Последнее, что видела Апраксия, это загоревшийся стог. Потом наступила темнота…
Когда темный дым потянулся в небо, заклубился, заметался по двору и над стенами, Илья и его ратники уже сидели в седлах. Один взмах сабли с кровавым узором, и тяжелый топот сотен коней сотряс склоны холма. Не сразу разглядели половцы, что сверху на них несется лавина русских воинов, что блестят на солнце жала их копий, сверкают остроконечные шлемы и развеваются плащи. И только когда за спинами послышались крики и свистящие удары сабель, степняки стали оборачиваться. Там, где в лесу коноводы сгрудили вьючных коней, русичи рубили обоз, там метались оседланные и вьючные кони, оттуда бежали обезумевшие воины, их догоняли и валили на землю.
Половцы попытались развернуться навстречу невесть откуда свалившимся русичам, но не успели. Две сотни конных ратников ударили им в спину, разметали, сбили с коней, рубя всех направо и налево. Еще миг, и русичи, бросив бесполезные теперь копья, выхватили сабли, и под стенами крепости началась кровавая свалка. Ржали кони, кричали люди, с лязгом опускалось отточенное железо, встречаясь с другим железом и человеческой плотью. И тогда с воплем летел на землю степняк с разрубленной грудью или рассеченной головой.
Страшно было видеть, как свежие сильные воины рубили и избивали уставших степняков, которые сцепились с защитниками крепости. И страшно было видеть двух огромных воинов, которые неслись во главе русской рати. Каждый из них одним ударом сбивал с коня врага, порой сразу двух. Их кони кусали и грызли врагов, грудью валили наземь половецких всадников. И ничего не оставалось после них, только земля, залитая кровью, усеянная искалеченными телами, и мечущиеся обезумевшие кони без седоков.
Зажатые на узком участке под стенами крепости, половцы заметались и стали искать спасения. Никто даже не пытался оценить силы русичей, свалившихся на них со склонов холмов. Одна мысль металась в каждой голове – засада, предательство, ловушка. А это значит, что сил у врага хватит, чтобы истребить всю орду, напавшую на крепость. Большая часть степняков кинулась искать спасения в воде. Но на другом берегу их встретили острые копья и туча стрел. И поплыли вниз по Днепру безжизненные тела, и стала вода красной от крови.
Илья въехал в крепость, держа окровавленную саблю в опущенной руке. Вокруг все дымилось, пожарища растаскивали баграми, заливали водой из больших дубовых бочек. И всюду тела, тела, тела. Половецкая орда была истреблена почти полностью. Последнее, что видел Муромец на поле боя, это удиравших степняков, всего несколько десятков человек, которым удалось пробиться через железное кольцо русичей. Да еще столько же уплывавших по Днепру – лошади вынесли.
Но здесь, в крепости, он это видел, русских тоже полегло немало. Из двух сотен защитников сейчас возле догоревшего на площади стога сена собралось едва ли полсотни воинов. Тело воеводы Бориса подняли с земли, положили в телегу, сложили руки на груди по христианскому обычаю. Обнажили головы. Любили Мельника его воины. Илья подъехал ближе и вдруг увидел на земле знакомые косы. Так вот почему таким знакомым показался ему этот паренек из обоза. Апраксия! Переоделась, чтобы поехать с ним сюда, на заставу.
Илья уронил саблю, опустился на колени, перевернул Апраксию на спину. В мертвых глазах не было боли и страдания, они просто смотрели в небо. Смотрели спокойно, потому что для нее на этой земле все закончилось. Ее душа унеслась, выполнив последний земной обет.
– Это девка подожгла стог. Если бы не она, всех бы перебили поганые.
Илья повернулся и увидел Лучину. Мужик тряпкой перевязывал окровавленную руку и поглядывал по сторонам.
– А ведь побил ты их, Илья Иванович. Всех побил, хотя числом-то вас меньше было. Народ знаешь, что про тебя говорит? Что с тобой Господь, что он тебе помогает, потому как ты за правое дело стоишь.
Илья промолчал, снова посмотрел в мертвое лицо девушки, провел пальцами по векам, закрывая ей глаза. Подскочил Чеботок на взмыленном коне, посмотрел на Апраксию, на воеводу и покачал головой.
– Дорогонько нам победа далась, Илья Иванович! Но поганых мы истребили. Думаю, хороша им наука будет впредь, не станут к нашим землям подбираться. Ну что, ты все сделал, назад в Киев за славой поедешь?
– Нет, Сила, – покачал головой Муромец, поднимаясь на ноги. – Незачем мне в Киев ехать. Не у трона княжеского я стоять рожден, не советчиком мне быть завещано, не на пирах сиживать и богатые кубки поднимать. Мое место здесь, на передних рубежах, где враг, где нужен мой меч, где я могу защитить землю свою, оградить ее от лютого врага.
Подойдя к телеге, Муромец положил руку на грудь мертвого воеводы, потом поднял глаза на столпившихся вокруг ратников.
– Погиб ваш воевода, други мои! – громко, на всю площадь крикнул Илья. – Погиб, не пощадил себя, не дома на печи, а в жаркой битве за землю святую, за веру нашу христианскую, за матерей и жен наших, детишек малых. Так жить надо и так умирать надо! И сражаться надо так, как мы все сегодня сражались. Каждый за всех, и все за каждого. И чтобы плечом к плечу, и не щадя себя. Иного нам не дано.
– Что ж дальше-то, Илья Муромец? – крикнул кто-то из воинов.
– А дальше заставу отстраивать заново будем! Предадим земле павших, засучим рукава. Земля русская за нами, и пока мы здесь, она будет спокойно жить. Там наши матери, сестры и жены, наши дети. А мы русское воинство, самое сильное! И сегодня вы все это показали врагу.
– Будь нашим воеводой, Илья Иванович! – раздались голоса, сливаясь в единый хор. – Верим тебе, Муромец! За тобой хоть в полымя!
