Книга четвертая
БУМАГА
Глава 15. «Вам известен мой метод»
Чем больше Конан Дойль изучал дело Слейтера, тем озабоченнее становился. «Эта история ужасна, — писал он, — и, по мере чтения обнаруживая всю ее чудовищность, я решил сделать для этого человека все, что можно». Он вряд ли мог представить себе, что делом Слейтера ему придется заниматься до конца 1920-х (работа над делом Эдалджи продолжалась меньше года), однако его решение не было легковесным. «Я связался с несколькими знавшими его заключенными, уже вышедшими на свободу, — позже напишет Конан Дойль, — и они в один голос утверждают, что другие узники считают его невиновным, а это наиболее компетентные судьи из всех возможных».
Несмотря на то что Конан Дойль работал над делом Слейтера по той же схеме, что и в случае Эдалджи, в подходе были принципиальные различия. В деле Эдалджи он выступал как человек действия, в деле Слейтера — как мыслитель. Расследуя случай с Эдалджи, Конан Дойль в прямом смысле шел тем же путем, что преступник, пробираясь через сырые поля и железнодорожные рельсы. Он встречался со своим подопечным и его семьей, оставался с ними в постоянном контакте. В деле же Слейтера он предпочел работать главным образом с документами. Со Слейтером Конан Дойль встретится лишь однажды после его освобождения; в питерхедском журнале по учету корреспонденции, который хранит сведения о каждом письме, отправленном и полученном Слейтером за 18 с половиной лет, нет записи об этой переписке.
Такой подход имел несколько причин. Делом Эдалджи Конан Дойль занялся вскоре после смерти первой жены, Луиз, и тем самым получил желанную возможность отвлечься. Дело Слейтера попало к нему в тот период, когда он уже счастливо женился на Джин и, вероятно, не хотел надолго отлучаться из дома. Есть и более значимая причина: несмотря на то что личное отношение Конан Дойля к Слейтеру не влияло на его решимость добиться правды («Некоторые из нас поныне сохраняют старомодную верность принципу, что наказывать человека следует за преступление, а не за нравственность или безнравственность его личной жизни», — писал он), Конан Дойль, как истинный викторианец, считал Слейтера неприглядной личностью. Все годы, пока писатель занимался делом Слейтера, он тщательно держал его на расстоянии.
Впрочем, сколько бы работа над делом Слейтера ни походила на логические упражнения в уютном кресле, сам метод расследования не становился от этого менее действенным. Дюпен, великий сыщик Эдгара По, однажды вычислил убийцу не выходя из дома. Сам Холмс многократно раскрывал преступления, не покидая своей квартиры в доме 221-б на Бейкер-стрит. «Страховые компании не так уж часто выплачивают компенсации за беседы с пациентами хоть кому-то, кроме психиатров, — писал врач Паскуале Аккардо. — И все же по-холмсовски идеальный вариант именно таков: раскрыть преступление не выходя из гостиной, как Ниро Вульф». В деле Эдалджи Конан Дойль выступал в роли настоящей ищейки. В деле Слейтера роль ищейки была для него метафорической, но оттого не менее важной.
«Факты! Факты! Факты! — таково знаменитое восклицание Холмса в рассказе 1892 года „Медные буки“. — Не могу же я делать кирпичи, если нет глины». И вот Конан Дойль приступает к собиранию глины. Место убийства мисс Гилкрист уже не могло принести никакой пользы, да и в любом случае судебная экспертиза, в те годы слишком примитивная, не дала ничего ценного. Конан Дойль обратился к сфере, которую знал лучше всего, — к печатному слову. Начал он с тщательного изучения стенограммы суда, впервые опубликованной в 1910-м Уильямом Рафхедом, выдающимся шотландским юристом и криминологом.
Рафхед не пропустил ни одного дня судебных слушаний по делу Слейтера и к концу процесса был совершенно убежден в его невиновности. «О том, что его мнение явственно прочитывается в предисловии к книге о судебном процессе, — писал Питер Хант, — свидетельствует тот факт, что Слейтеру [в тюрьме] был выдан экземпляр с изъятым предисловием».
Рафхед был рад иметь такого внушительного союзника и стал помощником Конан Дойля по сбору информации — энергичным Арчи Гудвином рядом с Ниро Вульфом. Он слал писателю дополнительные документы и записи своих бесед с лицами, имеющими отношение к делу Слейтера. Конан Дойль в числе прочего обратил свой взгляд диагноста на шквал газетных статей о преступлении и его последствиях, а также на стенограмму нью-йоркского судебного заседания об экстрадиции. По сути, он составлял тщательно детализованную историю болезни. Собранные им факты были симптомами — или последствиями — рассматриваемого им случая. Ему предстояло доказать, что Слейтер не был их причиной.
Метод, к которому прибег Конан Дойль, можно сформулировать так: из потока несущественной информации выделить относящиеся к делу подробности и затем среди них найти убедительные подсказки. С помощью этого метода и глубокого понимания человеческого поведения Конан Дойль совершил первую по-настоящему плодотворную находку в отношении дела Слейтера, которая даст правдоподобный мотив для якобы немотивированного убийства Марион Гилкрист.
Итак, Конан Дойль занялся поиском фактов. Жизнь Слейтера по-прежнему была нелегкой, периоды времени отсчитывались лишь по драгоценной переписке с родителями. «Изербах год за годом полноводен, лягушачьих концертов больше нет, зато электрический транспорт ходит каждые десять минут», — писала Паулина.
«Работая с гранитными глыбами, я часто попадаю молотом по левой руке, и на каждый удар, уже полученный и еще предстоящий, я желаю вам счастливейшего нового года», — писал Слейтер в декабре очередного года. В следующем апреле он написал: «Несомненно, в Бейтене вы заметили бы, что вчера начались [пасхальные] каникулы, здешние евреи присылают мне еду, часто и рыбу, и, когда я получаю эти дополнительные блюда, я каждый раз чувствую, что ем настоящую еврейскую еду».
Как и прежде, мрачные письма Слейтера порой содержат нотки юмора. «Ваше письмо мне вручили во время ужина, и я был счастлив узнать, что вы благополучны и радостны, — писал он. — Когда я увидел ваше фото и раздумывал над отросшими волосами отца, я бессознательно поднес ладонь к голове (здесь нет зеркала) и почувствовал себя обескураженным, однако утешился мыслью, что родился уже в значительной степени лысым».
Письма Паулины по-прежнему полны стойкой веры и поддержки: «Мой добрый сын! Письмо от тебя, мое дорогое дитя, для нас радость, если оно приходит оттуда, где, Бог свидетель, не место для тебя. Почти сказкой звучит, когда я говорю тебе: ни на миг я не оставила надежды на то, что рано или поздно ты вновь получишь свободу, которую заслуживаешь. Не теряй мужества. Всевышний услышит ежедневные горячие молитвы твоих старых добрых родителей… Конечно, придет день, когда все обнаружится и мы вновь увидимся, и ты после подумаешь: моя мать предсказала верно».
В 1912 году Конан Дойль опубликовал плоды своих расследований под названием «Дело Оскара Слейтера». Эта 80-страничная книга — образец экономности, но в ней, с проницательностью Холмса и с четкостью Ватсона, Конан Дойль по бревнышку разбирает дело против Слейтера. Этот небольшой томик стал предметным уроком по абдуктивной логике, основанной на наблюдаемых фактах — и только фактах, из которых строится логичное повествование, восстанавливающее истинную картину.
«Вам известен мой метод», — часто говорит Холмс Ватсону, и в «Деле Оскара Слейтера» логика Конан Дойля в точности повторяет подход Холмса. Начиная дело, он желал получить ответ на целый ряд вопросов. Что есть факт и что есть предположение? Какие данные настолько несерьезны, что не были замечены более ранними расследователями? Какая закономерность проступает, когда все факты собраны, структурированы и кодифицированы? Холмс, предостерегая Ватсона, описывал процесс так: «Никогда не доверяйте общим впечатлениям, мой дорогой, но сосредотачивайтесь на деталях».
Одна из постоянных тем в этой книге Конан Дойля — крайняя нелогичность при поиске и уголовном преследовании предполагаемого убийцы. Писатель разматывает клубок нестыковок, рушит раздутые обвинения и распутывает сеть недопустимых доказательств, на которых строилось дело с начала и до конца. Во всем рассказе о преступлении и его последствиях сквозит главный вопрос: чем объяснить такие странные внешние аспекты дела?
Конан Дойль дает сцену действия: обрисовывает мисс Гилкрист, ее драгоценности и ее квартиру, воссоздает обстановку того вечера, когда произошло убийство, и изображает взволнованного Артура Адамса — и примечательно невозмутимую Хелен Ламби — на пороге квартиры. Здесь-то и начинается раскрытие обстоятельств.
В книге одно из главных и самых суровых обвинений касается действий Ламби в то время, когда злоумышленник выходил из квартиры мисс Гилкрист. Эта сцена содержит в себе подсказку особого свойства: отрицательное свидетельство. Во всей английской литературе наиболее знаменитый пример диагностического применения отрицательного свидетельства мы находим у Конан Дойля. В рассказе «Серебряный» Холмс, расследующий исчезновение знаменитого скакуна, беседует с инспектором о поведении остальных лиц на ферме, где содержали коня. «Есть еще какие-то моменты, на которые вы посоветовали бы мне обратить внимание?» — спрашивает инспектор. «На странное поведение собаки в ночь преступления», — отвечает Холмс. «Собаки? Но она никак себя не вела!» — возражает инспектор. «Это-то и странно», — замечает Холмс.
Для Холмса разгадка именно в бездействии. Нечто похожее, как подозревал Конан Дойль, можно было вывести и из странного поведения Ламби на пороге квартиры. Представьте себе следующее: если вы, придя домой, обнаружите выходящего из вашего дома незнакомца, вы уж точно что-нибудь скажете: «Эй!», «Стойте!», «Вы кто такой?» Однако Ламби не проронила ни слова. Ее молчание вскользь отметил Рафхед в 1910 году. Теперь, в «Деле Оскара Слейтера», Конан Дойль четко обозначил всю странность ее поведения. После описания сцены на пороге квартиры мисс Гилкрист он продолжил:
Действия Хелен Ламби можно объяснить лишь одним образом: после того как она увидела у двери Адамса, она совершенно лишилась способности рассуждать. Сначала Ламби объясняет сильный шум внизу: по словам Адамса — падением бельевых веревок, подвешенных на колесных блоках, что совершенно не могло дать такого эффекта… При появлении незнакомца она не воскликнула «Кто вы такой?» и не выказала иных признаков удивления, но позволила Адамсу предположить по ее молчанию, что незнакомец имел право там находиться. И наконец, вместо того, чтобы сразу бежать проверять, как там хозяйка, она отправляется на кухню, по-видимому все еще во власти мысли о веревках. Сказав Адамсу, что с ними все в порядке, — словно это хоть кого-то интересовало, — она идет в свободную спальню, где не могла не заметить случившееся ограбление, поскольку на полу в середине комнаты лежала раскрытая шкатулка. Однако Ламби не выказала тревоги и лишь после восклицания Адамса «Где ваша хозяйка?» наконец пошла в комнату, где совершилось убийство. Нужно признать, что такое поведение кажется странным и объясняется — если вообще объясняется — только явным недостатком ума и понимания ситуации.
В «Деле Оскара Слейтера» описываются брошь, которую не признали уликой, преследование Слейтера до Америки, слушание по вопросу экстрадиции, абсурдная процедура опознания в Глазго и суд в Эдинбурге. Конан Дойль с вежливой язвительностью удивлялся, что показания Ламби и Барроуман полностью совпали — сначала в Нью-Йорке, а затем и на суде. «В Эдинбурге Барроуман, как и Ламби, была куда более уверенной, чем в Нью-Йорке, — писал он. — Чем больше времени проходило после убийства, тем, по всей видимости, легче становилось опознание… Поразительный факт: обе девушки, Ламби и Барроуман, клялись в том, что, несмотря на совместное путешествие из Нью-Йорка в одной каюте, они ни разу не разговаривали о деле, ради которого пустились в путь, и никогда не сверяли свои воспоминания о человеке, которого им предстояло опознать. Для девиц 15 лет и 21 года от роду это уникальный случай самообладания и выдержки».
Конан Дойль также опроверг постулат, принципиальный для обвинения, будто Слейтер в сознании своей вины бежал из Глазго в Рождественский сочельник 1908 года. Эта гипотеза базировалась на ложной предпосылке:
Лорд-адвокат в своей речи указал, что Слейтер, покинув Глазго, изо всех сил пытался запутать след. Однако все это время полиция Глазго располагала следующей телеграммой от главного детектива Ливерпуля: «С поезда сошли только двое… Они сняли спальный номер в гостинице „Норд-Вестерн“. Мужчина назвался Оскаром Слейтером из Глазго… Горничная имела разговор с его дамой, которая сказала ей, что пара собирается отплыть в Америку на судне „Лузитания“».
Стало быть, никакого запутывания следов… Разумеется, правда и то, что на борту судна Слейтер принял имя Отто Сандо. Он желал начать в Америке новую жизнь под этим именем. Ясным доказательством того, что он переменил имя из-за Америки, а не из-за желания сбить со следа полицейских, является тот факт, что для учетной книги ливерпульской гостиницы он дал свое истинное имя и адрес в то самое время, когда, согласно полицейским теориям, он должен был прилагать все усилия к сокрытию своей личности. Можете ли вы представить себе убийцу, который бежит с места преступления, зная, что за ним гонятся, и при этом в первой же гостинице оглашает, кто он и откуда прибыл?
Преследование Слейтера, писал Конан Дойль в 1912 году, было нелогичным с самого начала: «Вообразите себе чудовищное совпадение, связанное с его виной, — совпадение, состоящее в том, что полиция из-за своей ошибки с брошью чисто случайно пустилась по следам нужного ей преступника. Какой вариант более вероятен: неслыханное совпадение или то, что полицейские, ухватившись за гипотезу о виновности Слейтера в убийстве, упорствуют, рассчитывая на то, что ненадежное опознание иностранца с нетрадиционной внешностью оправдает их действия?»
Это «ненадежное опознание», подчеркивает Конан Дойль, стало основой, на которой обвинители выстроили все судебное дело: «Полиция так и не смогла предъявить самое основное: связь между Слейтером и мисс Гилкрист или объяснение того, каким образом иностранец, приехавший в Глазго, мог узнать о существовании — не говоря уже о богатстве — пожилой дамы, которая имела мало знакомых и редко выходила из квартиры». Конан Дойль также напомнил читателям об обещании лорда-адвоката рассказать присяжным о том, как Слейтер узнал о драгоценностях мисс Гилкрист: «Никаких дальнейших упоминаний об этом, по-видимому, не последовало».
Кроме того, оставался вопрос о том, каким образом злоумышленнику удалось проникнуть в квартиру мисс Гилкрист. Используя абдуктивную логику, Конан Дойль дает возможный ответ:
Как убийца проник внутрь, если Ламби утверждает, что она заперла двери? Я не могу не сделать вывода, что у него были запасные ключи. В таком случае все становится понятным, ибо пожилая дама — чье восприятие было вполне нормальным — при звуке отпирающегося замка не впала бы в беспокойство, а сочла бы, что Ламби вернулась раньше времени… Это понятно. Но если у него не было ключей, вообразите себе сложности… Если бы дама открыла дверь квартиры, то ее тело нашли бы в прихожей. Поэтому полиция руководствовалась предположением, что дама услышала звонок, прямо из квартиры открыла нижнюю дверь (как это можно проделать в любой шотландской квартире), открыла дверь квартиры, на освещенной лестнице даже не взглянула на входящего, но вместо этого вернулась к своему креслу и журналу, оставив дверь открытой для убийцы. Такой поворот возможен, но разве не является он крайне невероятным? Мисс Гилкрист боялась ограбления и не стала бы отказываться от простейших предосторожностей… В то, что беспокойная старая дама откроет обе двери и, не взглянув на посетителя, вернется в столовую, очень трудно поверить.
Абсурдность полицейских доказательств, указывал Конан Дойль, становится ясна, если взглянуть на преступление с точки зрения преступника — к этой технике не раз успешно прибегал Холмс.
Он заранее спланировал свои действия. Общеизвестно, что открыть нижнюю дверь шотландской квартиры легко. С этим справится любой перочинный нож. Если преступнику, чтобы добраться до жертвы, требовалось бы звонить в дверь, то очевидно, что лучше было бы звонить у верхней двери, поскольку иначе слишком велик шанс, что хозяйка взглянет вниз, увидит поднимающегося по лестнице злоумышленника и запрется изнутри. С другой стороны, если он подойдет к верхней двери и хозяйка ее откроет, ему останется лишь приналечь, и он окажется внутри… И все же полиция выдвигает теорию, что… он позвонил снизу. Он не стал бы этого делать… Если взвесить все эти доводы, то, я думаю, невозможно не прийти к выводу, что у убийцы были ключи.
В поддержку гипотезы о том, что убийца не был чужим в доме, Конан Дойль восстановил его поведение внутри квартиры: чужак, — рассуждал он, — решил бы, что мисс Гилкрист хранила драгоценности в своей спальне. Здесь, как и прежде, Конан Дойль основывался на отрицательном действии, поскольку злоумышленник четко знал, что на комнату мисс Гилкрист тратить время не нужно: «Если принять, что убийца охотился за драгоценностями, то очень важно отметить его знание об их местоположении, — писал он. — Почему он пошел прямиком в гостевую спальню, где и хранились драгоценности? Любые сведения, полученные со стороны (например, при наблюдении с заднего двора), указали бы на то, какую из комнат занимает хозяйка. Можно предположить, что грабитель, получивший сведения таким способом, сразу отправится в хозяйскую спальню. Однако этот человек так не сделал. Он сразу прошел в другую комнату… Разве это не наводит на мысли? Не заставляет заподозрить, что он был уже знаком с внутренним устройством квартиры и привычками хозяйки?»
Позаимствовав еще один прием из репертуара Холмса, Конан Дойль представил себе, как пошло бы дело, если бы Слейтер вправду был убийцей, — и описал те осложнения, которые неминуемо возникли бы.
Пришлось бы заметить, что, кроме опознаний, надежность которых сомнительна, между преступлением и предполагаемым преступником нет ни единой точки соприкосновения. Можно возразить, что такой точкой является наличие молотка, но в каком хозяйстве нет молотка? Не забывайте, что если Слейтер совершил убийство этим молотком, то он его специально брал с собой… Но какому здравомыслящему человеку при планировании преднамеренного убийства придет в голову брать с собой орудие легкое, хрупкое и настолько длинное, что оно будет торчать из любого кармана? Камень на дороге послужит той же цели гораздо лучше. К тому же молоток, покрытый кровью, находился бы в кармане и после преступления. Если бы Слейтер избавился от одежды, он, разумеется, избавился бы также и от молотка.
Еще до начала суда над Слейтером, указывает Конан Дойль, «три важных пункта — заложенная брошь, предполагаемое бегство и показания об одежде и оружии — либо были совершенно опровергнуты, либо стали крайне ненадежны». Это значило, что (будучи джентльменом, Конан Дойль не мог открыто обвинять следствие в подтасовке фактов) ради требуемого приговора обвинители прибегали к любым мерам.
Обратившись к самой процедуре суда, Конан Дойль анализировал выступления сторонников обвинения с изяществом опытного эксперта. «Лорд-адвокат говорил, не заглядывая в бумаги, что свидетельствует о его красноречии, но не способствует точности, — сухо замечал он. — Если присяжные помнили даты хоть сколько-нибудь нечетко, то дважды повторенное авторитетное утверждение лорда-адвоката, будто вымышленное имя Слейтера было названо им до его отъезда, имело самый серьезный эффект».
Он продолжал: «Некоторые другие заявления лорда-адвоката неожиданные. Убийство было совершено около семи часов. Убийца мог вновь выйти на улицу около десяти или пятнадцати минут восьмого… И все же Шмальц говорит, что Слейтер был дома в семь, и так же говорит Антуан».
Одна из самых явных логических ошибок в речи лорда- адвоката, — указывал Конан Дойль, — касалась местонахождения драгоценностей мисс Гилкрист. Поскольку убийца не знал точного места их хранения (знал, в какой комнате искать, но не знал, что драгоценности были спрятаны в шкафу), то, по утверждению лорда-адвоката на суде, «это вполне мог быть обвиняемый». Конан Дойль понимал, что утверждение обвинителя в виде логической цепочки приняло бы такую форму:
Убийца был незнаком с устройством дополнительной спальни мисс Гилкрист.
Слейтер был незнаком с устройством дополнительной спальни мисс Гилкрист.
Следовательно, Слейтер — убийца.
«Это мог быть обвиняемый, — повторил Конан Дойль и почти с неприкрытым презрением добавил: — А еще это мог быть любой человек в Шотландии».
Рассматривая другие утверждения обвинителей, Конан Дойль не преминул парировать одно из них, указав на явное преувеличение. «Лорд-адвокат заявил, что смена имени [Слейтером] „заставляет усомниться в его невиновности“, — писал он. — Возможно, это и верно, как и то, что смена может иметь под собой причину, не имеющую ничего общего с убийством».
Конан Дойль критиковал и защитников Слейтера. Несмотря на всю дипломатичность в отношении адвоката, Александра Макклюра, Конан Дойль не обошел молчанием недостатки его ведения дела:
При таком большом количестве данных немудрено упустить из виду некоторую их часть. Например, от адвоката можно было бы ожидать большей настойчивости в ситуации, когда обвинение не смогло показать, каким образом Слейтер мог хоть что-то знать о существовании мисс Гилкрист и ее драгоценностей, как он попал в квартиру и что сталось с брошью, которую, по их мнению, он унес с собой…
Лишь в одном случае выбор мистера Макклюра представляется сомнительным — и такие случаи являются самыми сложными для адвокатов. Он решил не давать слова подзащитному… Это, разумеется, сыграло не в пользу его клиента.
Конан Дойль анализировал не только людей. Одним из самых ярких его достижений стал «допрос» предметов, связанных с преступлением: он исследовал полсоверена, деревянную шкатулку, пропавшую брошь, драгоценности на туалетном столике. Именно попытка «разговорить» эти предметы позволила выявить первый правдоподобный мотив для убийства мисс Гилкрист.
Главными свидетелями преступления становятся подчас не люди, а вещи. Врач по состоянию конечностей или органов может воссоздать их историю, археолог по горшечному черепку способен увидеть фрагмент прошлого — точно так же и детектив может взять бессловесный предмет и получить от него свидетельство о давних событиях, о которых иным способом не узнать. Среди литературных сыщиков считывать информацию с предметов лучше всего умел Шерлок Холмс.
Яркий пример этого мы находим в рассказе 1892 года «Голубой карбункул». Холмс заполучил гуся и шляпу — предметы, принадлежащие незнакомцу, которого сыщик никогда не видел. Шляпа становится поводом для целой цепи абдуктивных умозаключений.
«Как же вы узнаете, кто он?» — спрашивает уже женатый Ватсон, время от времени навещающий Бейкер-стрит.
— Только путем размышлений.
— Размышлений над этой шляпой?
— Конечно.
— Вы шутите! Что можно извлечь из этого старого рваного фетра?
Холмс взял шляпу в руки и стал пристально разглядывать ее проницательным взглядом, свойственным ему одному.
— Конечно, не все достаточно ясно, — заметил он, — но кое-что можно установить наверняка, а кое-что предположить с разумной долей вероятия. Совершенно очевидно, например, что владелец ее — человек большого ума и что три года назад у него были изрядные деньги, а теперь настали черные дни. Он всегда был предусмотрителен и заботился о завтрашнем дне, но мало-помалу опустился, благосостояние его упало, и мы вправе предположить, что он пристрастился к какому-нибудь пороку — быть может, к пьянству. По-видимому, из-за этого и жена его разлюбила…
— Дорогой Холмс…
— Но в какой-то степени он еще сохранил свое достоинство, — продолжал Холмс… — Он ведет сидячий образ жизни, редко выходит из дому, совершенно не занимается спортом. Этот человек средних лет, у него седые волосы, он мажет их помадой и недавно подстригся. Вдобавок я почти уверен, что в доме у него нет газового освещения.
Ватсон, в полном изумлении, просит Холмса объяснить.
Вместо ответа Холмс нахлобучил шляпу себе на голову. Шляпа закрыла его лоб и уперлась в переносицу.
— Видите, какой размер! — сказал он. — Не может же быть совершенно пустым такой большой череп.
— Ну а откуда вы взяли, что он обеднел?
— Этой шляпе три года. Тогда были модными плоские поля, загнутые по краям. Шляпа лучшего качества. Взгляните-ка на эту шелковую ленту, на превосходную подкладку. Если три года назад человек был в состоянии купить столь дорогую шляпу и с тех пор не покупал ни одной, значит, дела у него пошатнулись.
Логические рассуждения продолжаются и дальше. Холмс говорит о предусмотрительности хозяина шляпы (на нее указывает шляпная резинка), его моральном упадке (не стал заменять негодную резинку новой) и том факте, что он пользуется помадой для волос (срезанные после стрижки волоски, приставшие к подкладке).
— А как вы узнали, что его разлюбила жена?
— Шляпа не чищена несколько недель. Мой дорогой Уотсон, если бы я увидел, что ваша шляпа не чищена хотя бы неделю и вам позволяют выходить в таком виде, у меня появилось бы опасение, что вы имели несчастье утратить расположение вашей супруги…
— У вас на все готов ответ. Но откуда вы знаете, что у него в доме нет газа?
— Одно-два сальных пятна на шляпе — случайность. Но когда я вижу их не меньше пяти, я не сомневаюсь, что человеку часто приходится пользоваться сальной свечой — может быть, он поднимается ночью по лестнице, держа в одной руке шляпу, а в другой оплывшую свечу. Во всяком случае, от газа не бывает сальных пятен. Вы согласны со мною?
Такому же допросу Конан Дойль подверг и предметы с места убийства мисс Гилкрист, хотя и не видел их воочию. То, что полиция воспринимала лишь как разрозненные объекты, он увидел как целостную систему: монета в полсоверена на ковре рядом с телом мисс Гилкрист, драгоценности на блюде, стоящем на туалетном столике, и в особенности шкатулка на полу. Конан Дойль первым указал на важность того, что вещи находились именно на этих местах.
«Полиция в рассказах о Холмсе, — пишут два американских исследователя, — часто следует ложной версии именно потому, что в начале расследования полицейские выдвигают гипотезу, в лучшем случае объединяющую некоторые разрозненные факты, но не учитывают „мелочей“ и поэтому отказываются рассматривать данные, не подкрепляющие их теорию». Как обнаружил теперь Конан Дойль, именно это и произошло с полицией Глазго, которая сочла ограбление главным мотивом убийства мисс Гилкрист. Он писал:
Следует задаться вопросом, были ли нужны убийце драгоценности… Когда он дошел до спальни и зажег газ, он не стал сразу же хватать часы и кольца, которые открыто лежали на туалетном столике. Не подобрал полсоверена… Его внимание было отдано рабочей шкатулке, крышку которой он вскрыл. (Я думаю, это и был звук «ломаемого хвороста», слышанный Адамсом.) Бумаги из шкатулки была рассыпаны по полу. Может, бумаги и составляли его цель, а финальное похищение бриллиантовой броши было всего лишь отвлекающей уловкой?.. Если считать, будто убийца действительно охотился за драгоценностями, то очень полезно отметить его знание об их местонахождении, причем знание неполное… Если ему требовались драгоценности, то он знал, в какой они комнате, но не знал, в какой части комнаты. Более полные сведения подсказали бы ему, что драгоценности хранились в платяном шкафу. Однако убийца обыскивал шкатулку. Если он охотился за бумагами, то его сведения были полными.
Конан Дойль, мастер детективных историй, немедленно опознал украденную бриллиантовую брошь как второстепенный предмет. Когда Адамс позвонил в дверь, злоумышленник, скорее всего, сунул брошь в карман перед тем, как величественно выйти из квартиры. Викторианская литература содержит обильные свидетельства того, что в те времена страсть к бриллиантам была очень распространена. Убийца, сознательно или нет, схватил драгоценность, которая станет объектом полицейского расследования и центром внимания публики. Брошь, за которую чуть не повесили Слейтера, по убеждению Конан Дойля, была всего лишь «побочным симптомом».
Внимание к шкатулке и ее разбросанному содержимому позволило Конан Дойлю определить первый истинный мотив для убийства. Зачем, риторически спрашивал он себя, злоумышленнику пренебрегать драгоценностями ради бумаг? «Можно сказать, — писал он, — что, помимо завещания, трудно представить себе документ, который стоил бы таких действий».
Догадка Конан Дойля окажется правильной. До 1914-го мало кто знал, что члены семьи мисс Гилкрист ссорились из-за наследства еще до ее смерти. Позже они начали втихомолку обвинять друг друга в ее убийстве.
«Дело Оскара Слейтера» было издано 21 августа 1912 года, книга продавалась за шесть пенсов: Конан Дойль намеренно не повышал цену, чтобы книгу прочло как можно больше людей. «После публикации я получил многочисленные письма со всей страны, меня просили употребить все мое влияние на то, чтобы убедить власти назначить повторное расследование, — писал он в следующем месяце. — Полагаю, что, указав британской публике на возможность и вероятность судебной ошибки, я пробудил более широкий интерес к случаю Слейтера, и если общественность согласна с моим мнением, то ей остается добиться пересмотра дела».
При публикации книги Конан Дойль опроверг обвинения в том, что он защищает убийцу. «Может показаться, что я изложил дело полностью с точки зрения защиты, — писал он. — В ответ я лишь попросил бы читателя прочесть показания всех участников полностью. И тогда обнаружится, что эту историю невозможно рассказать без сознательного выбора в пользу защиты. На одной стороне — факты. На другой — домыслы, неудовлетворительные опознания, опасные изъяны и крайне стойкие предрассудки». Или, как гласит знаменитое изречение Холмса, «отбросьте все невозможное; то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался».
«Вкратце, — заключает Конан Дойль, — я не вижу, как разумный человек, взвесив все свидетельства, может не признать, что подсудимый, воскликнув: „Я ничего об этом не знаю“, говорил истинную правду».
Однако при всей проницательности книги, при всей ее холодной логичности и скрытой ярости «Дело Оскара Слейтера» появилось слишком рано: убийство мисс Гилкрист было еще живо в памяти публики, и многие по-прежнему считали Слейтера виновным. Несмотря на то что «каждая улика против Слейтера при проверке разваливается на куски» (как писал позже Конан Дойль), книга почти не оказала влияния на дело и Слейтер остался в заточении.
Ко времени выхода книги отчаяние Слейтера, такое очевидное в 1911 году, сменилось покорностью. «Что до моего дела, я давно уже смирился с неизбежным, а поскольку мне не может помочь никто, кроме Всевышнего, то я отдаю все под Его защиту, — писал он родителям. — Сила воли — лучшее лекарство против горя. Я наконец настроился не размышлять слишком много о своем жалком положении». Позже он написал им: «Рад сообщить, что я чувствую себя сильным и здоровым как телом, так и душой и бестрепетно покоряюсь своей судьбе».
Новообретенная решимость Слейтера была нелишней — в ближайшие два года существенных перемен по его делу не предвиделось. Затем, в 1914 году, секретная бумага из полицейских архивов Глазго бросит подозрение на некую личность, которую мисс Гилкрист знала в течение долгого времени.
