Глава 14. Заключенный 1992
В Государственном архиве Шотландии есть примечательный экспонат, огромный гроссбух в кожаном переплете — журнал питерхедских надзирателей, содержащий записи их наблюдений за Слейтером на протяжении одной недели в 1911 году. Это, по-видимому, единственный сохранившийся фрагмент за 18 лет. Среди записей встречается следующее:
5 февраля. Заключенный был очень тих… Поведение очень плохое, пришлось перевести в отдельные камеры…
5 февраля. В 7:20 заключенный пришел в возбуждение и нес всякую бессмыслицу надзирателю. В 2 часа пополудни заключенный плакал и просил матрац, чтобы лечь, ибо голова его так болела, что он не мог держать ее прямо…
8 февраля. Заключенный временами пел, а также иногда разговаривал сам с собой. Когда его дверь открыта, он обычно болтает без умолку, в основном бессмыслицу… Во время прогулки он упорно говорил что-то дежурному громким возбужденным голосом…
11 февраля. Ничего необычного, за исключением того, что он отказывается работать, ходит по камере и поет. Заключенный сказал, что от его одежды пахнет…
Странности в поведении Слейтера появились почти сразу же после его прибытия в Питерхед — об этом свидетельствует множество дисциплинарных записей тюремного начальства. За 18 с половиной лет, проведенных Слейтером в Питерхеде, эти записи составили толстую стопку разрозненных листов.
«Заключенный несколько взбудоражен и, по-видимому, склонен считать, будто сотрудники тюрьмы и полиция состоят против него в сговоре, — гласит одна из таких записей, датированная апрелем 1910 года: к тому времени Слейтер провел в Питерхеде девять месяцев. — Поведение несколько безразличное. Управляться с заключенным будет сложно». Со временем среди записей накопятся «поведение пристойное» и даже «поведение хорошее», однако по большей части пределом мечтаний для Слейтера останется отзыв «поведение очень безразличное», многократно повторяющийся в общем потоке записей.
Зачастую Слейтеру доставалось за неудовлетворительную работу в каменоломнях, а также, как указывают многочисленные дисциплинарные записи, за несметное количество других нарушений. Среди записей за первые годы встречается следующее:
19 июля 1909 года: отказывается работать…
22 мая 1909 года: неподчинение приказам — отказался ложиться спать, заявив, что в одеялах находятся снадобья…
29 ноября 1909 года: порча тюремного имущества (клинического термометра)…
31 декабря 1909 года: неподчинение, нарушение порядка и попытка напасть на надзирателя.
Единственным успокоительным для Слейтера были письма из дома. Из-под неутомимого пера матери текли семейные новости («Что касается Георга, то на него жаль тратить много слов, он бессердечен, а теперь, когда разбогател, сделался скареднее прежнего. Его жена не лучше, да и о дочери можно сказать то же») и забавная болтовня («Обе девочки Фанни не замужем — добиться такого можно лишь большими усилиями, как ты сам хорошо знаешь»). В письмах заметен безжалостный бег времени:
Мой любимый невинный Оскар… Читаю твое письмо и благодарю Бога, что ты чувствуешь себя хорошо. Сейчас нас окружает только одиночество… Я единственная жива из всех моих братьев и сестер. Как ты знаешь, дядя Сало и тетя Минна умерли в один год. Нам пришлось съехать, так как наш квартирный хозяин невыносимо поднял плату.
Если бы только Бог сделал так, чтобы твои ужасные неприятности развеялись, тогда мы непременно могли бы радоваться всю оставшуюся нам жизнь. Отец по-прежнему нездоров. Конечно, он ежедневно возносит молитвы за своего любимого Оскара и благословляет тебя каждый раз, когда произносит твое имя.
Ответы Слейтера обычно были полны участия: «Мне очень тяжело знать, дорогие мои, что вы обо мне печалитесь, — написал он однажды матери. — Я здесь пробыл так долго, что мне теперь разрешили получать письма от вас каждые два месяца. Мне было бы радостно думать, что кто-то из младшего поколения мог бы навестить меня летом, это не такие крупные расходы, как вы полагаете. Сюда ходит прямой корабль из Гамбурга. Лист бумаги слишком мал и не вмещает всей моей любви к вам».
Порой в письмах звучат более мрачные ноты. «Я обращался с просьбой о помиловании уже не менее семи или восьми раз и неизменно получаю все тот же ответ: „Нет причин для вмешательства“, — писал Слейтер. — Вот бы вулкан поглотил всех лжецов вместе с их шкурой и внутренностями. Не хочу жаловаться вам, дорогие родители, но вы даже не можете представить, каким несчастным я себя чувствую и зачастую желал бы уйти прочь из этого мира, если бы не мысль о вас».
Другие письма полны смирения, Слейтер пытается приглушить чувство потери — и в родных, и в себе самом. «Дорогие родители, не горюйте, я из-за этого чувствую себя несчастнее, чем прежде, — пишет он. — Чтобы не пасть духом, я теперь всегда пытаюсь думать: „Так должно быть“».
Тюремное досье Слейтера было полно его письмами-жалобами в адрес инспекции, контролирующей тюрьму. В многих из них Слейтер на неправильном английском утверждал, что точно знает о своем скором освобождении, в других заявлял, что обнаружил настоящего убийцу мисс Гилкрист. В одном письме 1912 года он просит освободить его от работ в карьере:
«Вряд ли я хорошо выполняю работу по обтесыванию камней или по откалыванию крупных гранитных глыб огромным тяжелым молотом, — писал Слейтер. — Я очень пригодился бы в роли пекаря или повара… Мой отец тоже пекарь, я особенно хорошо готовлю пироги и пудинги». (В ответном сообщении неназываемый питерхедский служащий отмечает: «Я не счел его подходящим, поскольку временами он впадает в сильное беспокойство».)
В марте 1911 года Слейтер написал преподобному Филипсу, главе еврейской общины в Глазго, который останется его сторонником на протяжении всего тюремного заключения. Это письмо, содержащее отчаянные фантазии об освобождении, питерхедские чиновники так никогда и не отправили адресату:
Я надеюсь скоро получить свободу… До смертного дня я никогда не забуду, как вы обняли меня и сказали: «Слейтер, я верю в вашу невиновность, доверьтесь Богу, не все потеряно…» То было в камере эдинбургского суда после того, как меня привели, объявив виновным в жестоком убийстве; одинокий [Слейтер трижды подчеркнул это слово], я стоял между своими врагами, и в моем несчастье вы явились передо мной, как святой…
Когда я выйду, я намерен из человеколюбия показать публике, как на самом деле устроено мое дело, и уверяю вас: кое-кому придется несладко… Когда я выйду, я обличу обман перед всем миром.
Со временем обвинения Слейтера становились еще более конкретными. В 1911 году и позже он написал серию писем председателю тюремной комиссии, которого все называли «смотритель Полворт» и который изредка навещал Питерхед. Письмо, написанное в марте, гласит:
Смотритель Полворт, со мной поступили бесчеловечно, милостиво выслушайте: 21 марта… меня определили в «отдельные камеры» по четырем ложным обвинениям, на хлеб и воду…
Также в это время мне давали выпить снадобья [это слово трижды подчеркнуто] вместе с микстурой от кашля, и 36 часов я мучился безумным бредом в своей камере и до сих пор не оправился. Пожалуйста, послушайте: врач и начальник, замешанные в дело, на которое я жалуюсь, работают в сговоре. Было спланировано привести меня к вам в одурманенном состоянии… Это больше, чем убийство, и я прошу вашей помощи… Как может такой дурной человек, как врач, позволять себе таким образом играть с моим здоровьем, мои нервы совершенно расстроены из-за этого снадобья.
На следующий день Слейтер в очередном письме нарисовал еще более ужасную картину:
В прошлую субботу против меня вновь использовали эту нехристианскую уловку. Над моей постелью распылили тот же порошок, что добавляли мне в молоко и микстуру от кашля… Мой духовный наставник навещал меня 15-го числа нынешнего месяца, и после его отъезда, в субботу вечером, снадобье оказалось в моей камере… Симптомы были те же, что после микстуры… Если это не кончится, сэр, то скоро я слягу с воспалением мозга — это так же верно, как то, что я сейчас пишу это письмо. Я знаю, у меня крепкий организм, я много выдерживал, но никогда не испытывал такого нервного напряжения, как сейчас… Смотритель Полворт, я больше ничего не прошу, только честности… Лишь дайте мне явиться миру невиновным, особенно ради моих любимых престарелых родителей… Я полностью доверяю только вам и мистеру Филипсу… Ваш покорный слуга Оскар Слейтер.
P. S. Умоляю, сэр, велите прекратить эти игры со снадобьями.
Рассказ Слейтера был очень похож на параноидальный бред. Однако социалист Джон Маклин поразительным образом описывает нечто схожее, что ему пришлось испытать в Питерхеде во время Первой мировой войны: «Жуткое состояние от снадобий, подмешанных в пищу». В 1918 году Маклина судили за подстрекательство к мятежу, и он обратился к присяжным со словами:
Когда я был в Питерхеде, все шло гладко до середины декабря, а затем начались сложности. У меня была лихорадка, которую удалось одолеть, и затем температура спала… Я заявил, что в мою пищу что-то подмешивают… Я знаю, что для снижения температуры больным могут давать бромистый калий. Возможно, именно его и использовали. Я понимал, что происходит в Питерхеде, из намеков и высказываний других заключенных; что с января до марта, в так называемый зимний период, врач занят тем, что укладывает заключенных в лазарет и там расшатывает их органы и общее здоровье.
Я называю этот период «время жмуриться», так как от лекарств глаза заплывают. Я кое-как выкарабкался. Вокруг меня я видел людей в ужасном состоянии. У них были поражены разные органы и нервная система, а со слов тех, кто по идейным соображениям отказывается от военной службы, мы знаем, что правительство имеет с таких людей свою выгоду — одни умирают, другие совершают самоубийство, третьи теряют разум и попадают в сумасшедший дом… Часть этого процесса я испытал на себе и подчеркиваю, что эта черствая и равнодушная система продолжает действовать в тюрьмах и сейчас.
Объективно оценить заявления Маклина — как и заявления Слейтера — сложно. Однако, как говорит шотландский историк, «неоспоримо, что тюремный опыт Маклина как в 1916–1917 годах, так и после суда в 1918-м сильно повредил его здоровью».
Тюремное начальство отлично знало о проблемах с психикой у Слейтера. «Что касается психического состояния заключенном, — читаем мы в рапорте тюремного медика, датированном июнем 1911 года, — Слейтер одержим идеей, что его освобождение неминуемо, одержимость напрямую связана с определенными письмами, им полученными. От них его разум впал в такое смятенное состояние, что заключенный утерял всякое представление о реальности». Рапорт завершался угрожающе: «В настоящее время я не считаю его помешанным, однако нет сомнений в том, что он таковым станет, если те, кто ему пишет, не будут более осмотрительны».
По случайному совпадению Конан Дойль присоединился к делу вскоре после этого. Его задачей было не выяснение личности истинного преступника, а доказательство того, что Слейтер таковым не является. «Поскольку меня всюду называли спасителем Эдалджи, то люди, считавшие приговор Слейтеру судебной ошибкой, надеялись, что я смогу сделать для него то же самое, — писал он позднее. — Я приступил к делу очень неохотно, однако после ознакомления с фактами увидел, что все обстоит еще хуже, чем в случае Эдалджи, и что несчастный Слейтер, по всей вероятности, не более моего виновен в убийстве, за которое осужден».
Начав просматривать материалы, Конан Дойль обнаружил данные, которые только укрепили его решимость. «Невозможно читать и оценивать факты в связи с приговором Оскару Слейтеру без возмущения процессом и убежденности в том, что правосудие в данном случае не свершилось, — писал он в 1912 году — Если из-за таких улик он проведет жизнь в тюрьме, это будет позором… Насколько приговор был справедлив, читатель может судить сам, внимательно изучив связное изложение дела». Именно такое изложение и начал создавать Конан Дойль.
