— Сожалею, но у вас синдром Фоллета, — врач ещё раз пробежался взглядом по цифровому планшету перед собой. — Вторая стадия, это означает два-два с половиной года, при соблюдении наших рекомендаций и…

— Что?! — кажется, второе предложение я уже не слушал.

— Простите? — он прервался и поднял взгляд от планшета.

— Повторите… что вы сказали?!

— Пожалуйста, постарайтесь сохранять спокойствие. Я понимаю вас, но…

Он это, б*я, серьёзно?! Сохранять спокойствие? Мне только что сообщили, что я смертельно болен, что мне осталось жить два с лишним года, а я должен быть спокоен?! Я вскочил с кресла, едва не перевернув его:

— Ни**я ты меня не понимаешь! Поймёшь только тогда, если тебе самому выставят такой диагноз! Ты…

— Послушайте, сядьте на место, — врач отложил свой планшет и почти силой усадил меня обратно. — Через мой кабинет проходят десятки людей ежедневно, у многих такой же диагноз. Я видел истерики, угрозы, ползанье на коленях и попытки шантажа; вы ничем меня не удивите. А вот я вам ещё могу кое-что предложить.

Я заткнулся и поглядел на него. В конце концов, он врач. Я сам пришёл к нему, всерьёз обеспокоившись по поводу кровавых пятен на носовом платке в последние два дня.

Синдром Фолетта — болезнь, которая убивает медленно и мучительно. Новая чума или испанка, бич второй половины XXI века. Сначала это просто кровавый насморк. Затем кровь льётся из ушей, глаз, из-под ногтей — я видел это в новостях, жуткое зрелище… А затем, после пары лет жизни, у человека просто размягчается мозг. Два-три месяца регресса от слабой деменции до полного овоща, и — смерть.

А самое кошмарное — от неё не было лекарства. Она появилась слишком внезапно, лет десять назад, и ещё не была исследована до конца. Ходили слухи, что причина — в бурении скважин в магмовый слой земли, откуда добывали новое топливо; мол, выпустили оттуда что-то, что находилось там тысячелетиями, ещё с эры динозавров.

Но… вы бы хотели, чтобы все ваши машины, флаеры и прочий транспорт встал? Всем нужно топливо. Даже после вспышки синдрома Фолетта по всей стране правительно не прикрыла эти скважины, а только стала бурить новые.

— Что вы можете мне предложить?! — я снова перешёл на «вы», но всё-таки оставался очень эмоциональным. — Мне нет тридцати! А вы только что заявили мне, что я умру через пару лет от неизлечимой болезни! Что вы мне предложите? Комфортабельный и уютный хоспис?

— Нет, — доктор усмехнулся, снимая очки. — Знаете, вы мой первый пациент за сегодня.

— И что? — опешил я от такой резкой смены темы.

— А то, что с сегодняшнего дня правительство начало программу «Холодный час», — доктор поглядел на меня так многозначительно, как будто это должно было что-то мне сказать.

— Первый раз слышу, — буркнул я.

— Разумеется, — кивнул тот. — Ещё вчера это было строго охраняемой государственной тайной.

— И в чём суть этой тайны? — я нервно постукивал левой ногой.

— Понимаете, наши лучшие умы уже десять лет ищут лекарство от синдрома Фолетта и не находят. Недавно они сказали, что едва ли найдут его и в следующие десять лет — ситуация очень нестандартна, спрогнозировать что-то почти нереально. Или внезапный, никем не ожидаемый прорыв — или долгие безрезультатные поиски.

— И? — я уже ничего не понимал.

— Правительство не может заставлять людей ждать так долго, — пожал плечами врач. — Слишком многие умрут за этот срок. Поэтому оно запустило программу по массовой заморозке больных. Это выиграет им время — и одновременно уменьшит их контакты со здоровыми.

Он полез в стол и вытащил несколько сшитых между собой листов.

— Вот бланк, вам нужно расписаться на каждой стороне…

Я быстро пробежался взглядом по бумаге. Это давало надежду, но всё равно… слишком радикально и слишком неожиданно.

— Смерть или заморозка на неопределённый срок?

— Может, вам повезёт, — заметил врач. — Если пройдёт всего десять-двадцать лет, ваша семья будет ещё живая… Это не больше, чем среднее заключение в тюрьме.

— Хреновая аналогия, доктор! — не выдержал я. — Я не преступник и не осуждён ни к чему.

Тот лишь молча развёл руками. Я нервно перелистнул соглашение.

— Стоп… — вообще-то я не слишком внимательно его читал — и так было понятно, что я подпишу, потому что заморозка на любой срок лучше мучительной смерти через пару лет — но эта фраза уж слишком бросалась в глаза. — Правительство оставляет за собой право начислять голоса замороженных больных на любых выборах в пользу демократической партии? Это ещё что?!

— Ну, должна же им быть от этого какая-то польза, — доктор вздохнул. — Вы будете подписывать или нет? Должен предупредить: если вы откажетесь, то после наступления четвёртой стадии болезни вы будете помещены в клинику, потому что на этом этапе болезнь слишком заразна.

— К чёрту, — я сжал авторучку. — Я подписываю. Может, это и стрёмно, но умирать хочется ещё меньше.

Затем всё было быстро; быстрее, чем я думал. Короткое прощание с родителями — тянуть не хотелось совершенно; ещё более скомканное расставание с девушкой… не думал, что у нас всё вот так закончится.

Потом — быстрые сборы. Каждому замороженному была выделена ячейка под личные вещи, но не более пяти килограммов и ничего габаритного. Ну и х*р с ним!.. Если времени пройдёт мало — родители сохранят мои вещи, а если много — то всё это безнадёжно устареет. Я взял только самое основное.

Я был, по заверениям доктора, самым первым пациентом, согласившимся на программу «Холодный час». Первым — но не последним. Даже за прошедшие три дня в нашем городе тот же договор подписали не менее трёх сотен человек, и на процедуру замораживания мне пришлось ждать очереди.

Наконец, дело дошло и до меня. Я был размещён в узкой и тесной криокамере и надёжно там зафиксирован. Пока я старался избавиться от навязчивых ассоциаций этой камеры с гробом, врачи запускали свои приборы. Последнее, что я почувствовал в последнем десятилетии XXI века — это холод и темноту.

Они же были первыми, что встретило меня… когда?

Я не знал. Пройти могли годы, века — или пять минут. Я всё так же лежал в криокамере, пристёгнутый ремнями. Всё кончилось, меня разморозили? Или это какая-то авария? Может, сломались приборы?.. Их должны снова включить… а если нет? Пожалуй, умереть тут, в этом тесном гробу (бл**ь, опять гроб!!!) — наихудший способ из возможных!

Все эти мысли пронеслись в моей голове за пару секунд — а затем я услышал как о крышку моей криокамеры кто-то стучится…

Нет. Не стучится. Скребётся чем-то острым.