Уроки Чернобыля
Размышляя об уроках чернобыльской трагедии, прежде всего я думаю о тех сотнях тысяч людей, судеб которых в той или иной степени коснулась ядерная катастрофа 26 апреля 1986 года.
Думаю о десятках погибших, имена которых мы знаем, и о тех сотнях нерожденных, о прерванных жизнях, имен которых мы никогда не узнаем, ибо они погибли из-за прекращения беременности у женщин, облученных в Припяти 26 и 27 апреля…
Мы обязаны помнить о безмерно высокой плате за десятилетия атомного легкомыслия и преступной самоуспокоенности.
К 17 мая 1986 года Управление ВОХР Минэнерго СССР похоронило с воинскими почестями на Митинском кладбище четырнадцать человек, пострадавших 26 апреля на аварийном блоке и умерших в 6-й клинической больнице Москвы. Это эксплуатационники и пожарные. Борьба врачей за жизнь остальных тяжелых и менее тяжелых больных продолжалась.
Работники аппарата Минэнерго СССР дежурили в клинике, помогая медперсоналу.
В начале семидесятых годов я лежал здесь на девятом этаже, в отделении профессора И. С. Глазунова. Тогда еще не было здания-пристройки слева. Отделение битком было забито больными лучевой болезнью. Были и очень тяжелые случаи.
Запомнился Дима, парень лет тридцати. Подвергся облучению, находясь в полуметре от источника. Стоял к нему спиной и чуть правым боком. Пучок лучей шел снизу вверх. Максимум воздействия пришелся на голени, стопы, промежность, ягодицы. По направлению к голове воздействие ослабевало. Стоял спиной к источнику, поэтому увидел не саму вспышку, а ее отражение на противоположной стене и потолке. Поняв, в чем дело, побежал выключать что-то, для чего сделал одну треть пути вокруг источника. Находился в аварийных условиях три минуты. К случившемуся отнесся очень трезво. Вычислил приблизительную дозу, им полученную. В клинику поступил через час после аварии.
При поступлении в клинику температура – тридцать девять, озноб, тошнота, возбужден, глаза блестят. Говорит, жестикулируя, немного по-шутовски представляя случившееся. Однако очень связно и логично. Немного не по себе всем от его шуток. Контактен, тактичен, терпелив.
Через 24 часа после аварии для кариологического анализа у больного из четырех точек (грудина, подвздошные кости, обе спереди и слева сзади) взяли костный мозг. На пункции вел себя спокойно и очень терпеливо. Средняя интегральная доза на весь организм – четыреста рад. На четвертые-пятые сутки большое страдание стало причинять поражение слизистой рта, пищевода, желудка. Во рту, на языке, щеках – язвы, слизистая отходила пластами, пропали сон, аппетит. Температура 38–39 градусов, возбужден, глаза блестят, как у наркомана. С шестых суток появилось поражение кожи правой голени, отек, чувство распирания в ней, одеревенение, морфинные боли.
На шестые сутки в связи с глубоким агранулоцитозом (падение числа зернистых форм лейкоцитов, ответственных за иммунитет) перелито около четырнадцати миллиардов клеток костного мозга (около семисот пятидесяти миллилитров костного мозга с кровью).
Больного перевели в стерильную кварцующуюся палату. Начался период кишечного синдрома. Стул – 25–30 раз в сутки с кровью и слизью. Тенезмы, урчания и переливания в области слепой кишки. В связи с тяжелым поражением рта и пищевода шесть дней пищи через рот не получал, чтобы не травмировать слизистые. Внутривенно переливались питательные смеси.
В это же время на промежности и ягодицах появились вялые болезненные пузыри. Голень правой ноги – сине-багровая, отечная, блестящая, гладкая на ощупь.
С четырнадцатых суток началась эпиляция (выпадение волос), причем очень странно. Выпали все волосы справа: и на голове, и на теле. Дима сам про себя говорил, что он как беглый каторжник.
Очень терпеливый, немного утомлял нас своими шутками. Своеобразный юмор висельника, однако он очень здорово подбадривал остальных двоих, облучившихся вместе с ним.
Они совсем раскисли, хотя течение болезни у них было, безусловно, более легким. Дима писал им юмористические записки в стихах, читал трилогию Алексея Толстого «Хождение по мукам» и говорил, что наконец-то он может спокойно полежать. Но иногда он срывался и очень круто переходил в депрессию. Однако и депрессия эта была не тяжела для окружающих. Очень долго его раздражали громкие разговоры, музыка, шум каблуков. Однажды он наорал в такой депрессии на одну врачиху, что от стука ее каблуков у него понос начинается. Родственников к нему до трех недель не допускали.
С сороковых суток состояние его улучшилось, и на восемьдесят вторые сутки Диму выписали. Осталась глубокая трофическая язва (незаживающая) на правой голени. Сильно хромает. Стоял вопрос об ампутации правой ноги по колено…
Второй больной – Сергей, двадцати девяти лет. Лежал один в соседней кварцующейся палате. Поступил из НИИ, где манипулировал с радиоактивными веществами в «горячей камере». Из-за слишком близкого сближения кусков делящегося вещества произошел ядерный всплеск.
Несмотря на сразу же начавшуюся рвоту, рассчитал ориентировочную дозу – десять тысяч рад. Через полчаса потерял сознание. Доставили на самолете в крайне тяжелом состоянии. Многократная рвота, температура сорок, отек лица, шеи, верхних конечностей. У него были такие руки, что измерять давление обычной манжетой не удавалось. Сестрам приходилось ее надставлять.
Очень терпеливо перенес трепанобиопсию и пункцию костного мозга. Находился в сознании. Через 54 часа после аварии артериальное давление резко упало до нуля. Через 57 часов Сергей скончался от острой дистрофии миокарда…
Мой лечащий врач, с которым я подружился, рассказал мне после моей выписки о кончине Сергея:
«Под микроскопом вообще невозможно было увидеть ткань сердца: ядра клеток образовывали скопления, обрывки мышечных волокон… Это по существу была смерть под лучом от непосредственного воздействия ионизирующей радиации, а не от вторичных биологических изменений. Спасти таких больных невозможно, так как ткань сердца просто ползет…»
Его товарищ Николай, тридцати шести лет, находился при аварии рядом. Прожил 58 суток. Это были сплошные мучения: тяжелейшие ожоги (кожа сходила пластами), пневмония, агранулоцитоз. Ему переливали костный мозг еще по старому методу от шестнадцати доноров. Благодаря всем этим процедурам с пневмонией и агранулоцитозом справились. Кроме того, у него был тяжелейший панкреатит, он сильно кричал от болей в поджелудочной железе. Наркотики не помогали. Успокаивался лишь после наркоза закисью азота.
Была ранняя весна. Кажется, апрель. Как и сейчас в Чернобыле. Светило солнце, и в больнице было очень тихо. Я заглянул к Николаю. Он лежал один в стерильной палате. Рядом с кроватью стоял столик со стерильными хирургическими инструментами, на другом столике лежали мази симбезон, Вишневского, фурацилин, настойка прополиса, облепиховое масло, стерильный корнцанг с намотанной на него марлечкой. Все это для обрабатывания обнаженной кожи.
Он лежал на высокой наклонной койке. Над кроватью – каркас из железных прутьев, на нем мощные лампы, чтобы не было холодно, потому что Николай лежал совсем голый. Кожа от облепихового масла стала желтоватой… Но что это?.. Николай… Владимир Правик… Как все поразительно страшно повторилось!.. Пятнадцать лет спустя – такая же палата, та же наклонная койка с железным каркасом, греющие лампы, по графику включающийся кварц…
Владимир Правик голый лежит на наклонном ложе под железным каркасом с лампами. Вся поверхность тела обожжена радиацией и огнем. Трудно разобрать, где огнем, где радиацией, все слилось. Чудовищные отеки снаружи и внутри. Распухли губы, полость рта, язык, пищевод…
Тогда, пятнадцать лет назад, Николай страшно кричал от того, что болели внутренние органы и кожа. Не умели в то время блокировать боль. Теперь научились. Уж слишком много накопилось в людях боли… Но ядерная боль – особенная, она нестерпима и беспощадна. Она доводит до шока и потери сознания. Все тело героя-пожарного переполнила ядерная боль. И тогда кололи морфий и другие наркотики, которые на время купировали болевой синдром. Правику и его товарищам сделали внутривенную пересадку костного мозга. Внутривенно же влили экстракт печени многих эмбрионов для стимулирования кроветворения. Но… Смерть не отступала…
Все уже было у него: и агранулоцитоз, и кишечный синдром, и эпиляция (выпадение волос), и стоматиты с тяжкими отеками и отслоениями слизистой рта…
Но Владимир Правик стоически переносил боль и муки. Этот славянский богатырь выжил бы, победил бы смерть, если бы только кожа не была убита на всю ее глубину…
И казалось, что в таком состоянии не до мирских радостей и горестей, не до судеб своих товарищей. Сам ведь на краю гибели. Но нет! Пока мог еще говорить, Владимир Правик пытался узнать через сестер и врачей, что с его друзьями. Как они? Живы ли? Продолжают ли еще борьбу, теперь уже со смертью? Он хотел, чтобы они боролись, чтобы их мужество помогало и ему. И когда каким-то непостижимым образом все же доносились вести: умер… умер… умер… – как само дуновение гибели, – врачи говорили больным, что это не у нас, что это где-то в другом месте, в другой больнице… То была ложь во спасение.
И вот настал такой день, когда стало ясно: сделано все, что способна была сделать современная радиационная медицина. Все методы рискованной и обычной терапии применены для борьбы с острой лучевой болезнью, но тщетно. Даже новейшие факторы роста, стимулирующие размножение клеток крови, не помогли. Потому что нужна была еще живая кожа. А ее у Правика не было ни кусочка. Она вся была убита радиацией. Радиацией были убиты и слюнные железы. Рот пересох, как земля в засуху. Правик поэтому еще не мог говорить. Только смотрел, мигал еще веками без ресниц, которые выпали, смотрел выразительными глазами, в коих порою вспыхивал жгучий огонь протеста и нежелания подчиниться смерти. Потом внутренние силы сопротивления стали ослабевать и постепенно иссякли. Началось умирание, исчезновение плоти на глазах. Он стал таять, сохнуть, исчезать. Это мумифицировались убитые радиацией кожа и ткани тела. Человек с каждым часом, с каждым днем – уменьшался, уменьшался, уменьшался. Проклятый ядерный век! Даже умереть по-человечески нельзя. Умершие – почерневшие высохшие мумии – стали легкими, как дети…
Свидетельствует В. Г. Смагин:
«В Москве, в 6-й клинике на Щукинской, нас поместили сначала на четвертом, а потом на шестом этаже. Более тяжелых, пожарных и эксплуатационников – на восьмом. Среди них пожарные: Ващук, Игнатенко, Правик, Кибенок, Титенок, Тищура; операторы: Акимов, Топтунов, Перевозченко, Бражник, Проскуряков, Кудрявцев, Перчук, Вершинин, Кургуз, Новик…
Лежали в отдельных стерильных палатах, которые кварцевались несколько раз в сутки по графику. Кварцевые лампы были направлены на потолок, чтобы лучи не обжигали. Ведь все мы были страшно загорелые, у нас был ядерный загар…
Физраствор, который всем нам влили в вену в припятской медсанчасти, на многих подействовал ободряюще, потому что снял интоксикацию, вызванную облучением. Немного лучше себя почувствовали больные с дозами до четырехсот рад. Остальных мучили сильные боли в облученной и обожженной огнем и паром коже. Боль в коже и внутри изматывала, убивала…
Первые два дня, 28 и 29 апреля, Саша Акимов приходил в нашу палату, темно-коричневый от ядерного загара, сильно подавленный. Говорил одно и то же, что не понимает, почему взорвалось. Ведь все шло отлично, и до нажатия кнопки АЗ ни один параметр не имел отклонений.
– Это меня мучает больше, чем боль, – сказал он мне 29 апреля, уходя навсегда.
Больше он не появлялся. Он лег и уже не вставал. Ему резко стало хуже.
Все тяжелые лежали в отдельных кварцующихся палатах, на высоком наклонном ложе. Над ними греющие лампы. Они лежали голые, потому что вся кожа воспалилась и отекла, ее надо было обрабатывать, больных переворачивать. Всем тяжелым и полутяжелым сделали пересадку костного мозга, применяли “средства роста” – лекарства, ускоряющие рост клеток костного мозга, но тяжелых спасти не удалось…»
Свидетельствует Л. Н. Акимова:
«Возле Саши дежурили его родители и братья-близнецы. Один из братьев отдал ему для пересадки свой костный мозг. Но ничего уже не помогло. Пока мог говорить, он все время повторял отцу и матери, что все делал правильно и никак не может понять, что произошло. Это его мучило до самой кончины. Сказал также, что к персоналу своей смены претензий не имеет. Они все выполнили свой долг.
Я была у мужа за день до смерти. Он уже не мог говорить. Но в глазах была боль. Я знаю, он думал о той проклятой роковой ночи, проигрывал все в себе снова и снова и не мог признать себя виновным. Он получил дозу 1500 рентген, а может быть, и больше и был обречен. Он все более чернел и в день смерти лежал черный, как негр. Он весь обуглился. Умер с открытыми глазами. Его и всех его подчиненных мучила одна только мысль, один вопрос: “Почему?”»
Свидетельствует доктор медицинских наук А. В. Барабанова: «Мы сделали все возможное, чтобы спасти Акимова и его товарищей (пересадка костного мозга, факторы роста), но у них погибла от облучения кожа. А без кожи человек жить не может. Помните рассказ – во времена Александра Македонского мальчика покрасили золотом, и он умер… Акимов не верил, что умрет. Видя, как мучается Топтунов, он спрашивал меня: “Неужели Леня умрет?”»
Свидетельствует В. А. Казаров, заместитель начальника ВПО Союзатомэнерго:
«Я посещал Славу Бражника 4 мая 1986 года. Молодой парень тридцати лет. Пытался расспросить его, что произошло. Ведь никто тогда в Москве толком ничего не знал. Бражник лежал голый на наклонном ложе. Весь отекший, темно-бурый, распухший рот. Через силу сказал, что все тело страшно болит, слабость.
Сказал, что вначале проломило кровлю и на нулевую отметку машзала упал кусок железобетонной плиты, разбил маслопровод. Масло загорелось. Пока он тушил и ставил пластырь, упал еще кусок и разбил задвижку на питательном насосе. Отключили этот насос, отсекли петлю. В пролом крыши полетел черный пепел… Ему было очень тяжко, и я не стал его больше расспрашивать. Все просил пить. Я дал ему боржоми.
“Боль, все болит… Страшно болит… Я, – говорит, – не знал, что может быть такая страшная боль”».
Свидетельствует В. Г. Смагин:
«Я был у Проскурякова за два дня до его смерти. Он лежал на наклонной койке. Чудовищно распухший рот. Лицо без кожи. Голый. Грудь в пластырях. Над ним греющие лампы. Он все просил пить. У меня был с собой манговый сок. Я спросил, хочет ли он соку. Он сказал, что да, очень хочет. Надоела, говорит, минеральная вода. На тумбочке у него стояла бутылка боржоми. Я напоил его соком из стакана. Оставил банку с соком у него на тумбочке и попросил сестру поить его. В Москве у него родственников не было. И к нему почему-то никто не приехал…
Возле СИУРа Лени Топтунова дежурил его отец. Он же отдал сыну для пересадки свой костный мозг. Но это не помогло. День и ночь проводил у кровати сына, переворачивал его. Леня был весь загорелый до черноты. Только спина светлая. Видимо, на нее попало меньше радиации. Он везде был с Сашей Акимовым, был его тенью. И сгорели они одинаково, почти в одно время. Акимов умер 11 мая, а Топтунов – 14-го. Они погибли первыми из операторов…
Многие, кого уже считали выздоравливающими, вдруг умирали. Так, умер внезапно на 35-е сутки заместитель главного инженера по эксплуатации первой очереди Анатолий Ситников. Ему дважды переливали костный мозг, но была несовместимость, он отторгал его…
В курилке 6-й клиники собирались каждый день выздоравливающие, и всех мучила одна мысль: «Почему взрыв?»
Думали-гадали. Предполагали, что гремучая смесь могла собраться в сливном коллекторе охлаждающей воды СУЗ. Мог произойти хлопок, и регулирующие стержни “выстрелило” из реактора. В результате – разгон на мгновенных нейтронах. Думали также о “концевом эффекте” поглощающих стержней. Если парообразование и “концевой эффект” совпали – также разгон и взрыв. Где-то все постепенно сошлись на мысли о выбросе мощности. Но уверены до конца, конечно, не были…»
Свидетельствует А. М. Ходаковский, заместитель генерального директора производственного объединения «Атомэнергоремонт»:
«Я руководил по поручению руководства Минэнерго СССР похоронами погибших от чернобыльской радиации. По состоянию на 10 июля 1986 года схоронили двадцать восемь человек.
Многие трупы очень радиоактивны. Ни я, ни работники морга вначале этого не знали, потом случайно замерили – большая активность. Стали надевать пропитанные свинцовыми солями костюмы.
Санэпидстанция, узнав, что трупы радиоактивны, потребовала делать на дне могил бетонные подушки, как под атомным реактором, чтобы радиоактивные соки из трупов не уходили в грунтовые воды.
Это было невозможно, кощунственно. Долго спорили с ними. Наконец, договорились, что сильно радиоактивные трупы будем запаивать в цинковые гробы. Так и поступили.
В 6-й клинике через 60 дней после взрыва долечиваются по состоянию на июль 1986 года еще девятнадцать человек. У одного из них вдруг на 60-е сутки пошли по телу ожоговые пятна при общем неплохом состоянии.
– Вот как у меня, – Ходаковский задрал рубаху и показал на животе темно-коричневые пятна неопределенной формы. – Это тоже ожоговые пятна, видно, от работы с радиоактивными трупами…»
Свидетельствует А. В. Барабанова:
«Мы очень хорошо помыли и почистили умерших от радиоактивности. Вынули все внутренности, промыли, дезактивировали. Хоронили довольно-таки чистыми. Но в цинковых гробах. Требование санэпидстанции…»
Свидетельствует В. Г. Смагин:
«В 6-й клинике лечился и главный инженер Чернобыльской АЭС Николай Максимович Фомин. Пробыл там с месяц. После выписки, незадолго до его ареста, обедали с ним в кафе. Он был бледен, подавлен. Ел плохо. Спросил меня:
– Витя, как ты думаешь, что мне делать? Повеситься?
– Зачем же, Максимыч? – сказал я. – Наберись мужества, пройди все до конца…
С Дятловым мы были в клинике в одно время. Перед выпиской он сказал мне:
– Меня будут судить. Это ясно. Но если мне дадут говорить и будут слушать, я скажу, что все делал правильно.
Незадолго до ареста встретил Брюханова. Он сказал:
– Никому не нужен, жду ареста. Приехал вот к генеральному прокурору спросить, где мне находиться и что делать…
– И что говорит прокурор?
– Ждите, – говорит, – вас позовут…»
Арестовали Брюханова и Фомина в августе 1986 года. Дятлова – в декабре.
Брюханов был спокоен. Взял с собой в камеру учебники и тексты для изучения английского языка. Сказал, что он теперь как Фрунзе, приговоренный к смерти.
Дятлов тоже спокоен и выдержан. Фомин потерял себя. Истерики. Сделал попытку самоубийства. Разбил очки и стеклом вскрыл себе вены. Вовремя заметили, спасли.
На 24 марта 1987 года был назначен суд, который отложили из-за невменяемости Фомина.
Разыскал и встретился с заместителем начальника турбинного цеха блока № 4 Чернобыльской АЭС Разимом Ильгамовичем Давлетбаевым. Как я уже писал, он был на БЩУ-4 в момент взрыва. За время аварии получил 300 рентген. Вид очень больного человека. Мучает лучевой гепатит. Сильно отечное лицо. Нездоровые, налитые кровью глаза. Но держится молодцом. Подтянут, собран. Стильно подбритые тонкие каштановые усики. Несмотря на инвалидность, работает. Мужественный человек.
Я попросил его рассказать про ту ночь 26 апреля 1986 года. Он сказал, что ему запретили говорить о технике. Только через первый отдел. Я сказал, что о технике все знаю, даже больше, чем он. Нужны подробности о людях.
Но Разим Ильгамович был очень скуп на слова. Говорил все время с оглядкой на первый отдел.
– Когда пожарные появились в машзале, там все уже сделали эксплуатационники. За время аварийных работ в машзале, с 1 часа 25 минут до 5 утра 26 апреля, я несколько раз вбегал на блочный щит управления, докладывал начальнику смены. Акимов был спокоен, четко отдавал распоряжения…
Когда все началось, встретили без паники. Ведь мы по роду своей профессии были готовы к подобному. Не в такой, конечно, степени, но все же…
Давлетбаев возбужден, и я не перебиваю.
Характеризует Александра Акимова, своего вахтенного начальника:
– Акимов очень порядочный и добросовестный человек. Симпатичный, общительный. Член Припятского горкома партии. Хороший товарищ…
Характеризовать Брюханова отказался. Сказал:
– Брюханова не знаю.
Высказал свое мнение о прессе, печатавшей репортажи из Чернобыля.
– Я внимательно следил за прессой. Она представила нас, эксплуатационников, как некомпетентных, неграмотных, почти злодеев. Поэтому под воздействием прессы на Митинском кладбище, где похоронены наши ребята, с могил сорвали все фотографии. Пожалели только фото Топтунова. Совсем еще молодой. Как бы неопытный. Нас считают злодеями. А между тем десять лет Чернобыльская АЭС выдавала электроэнергию. Хлеб нелегкий, вы знаете. Сами работали…
– Когда вы покинули блок? – спросил я.
– В 5 утра. Началась острая рвота. Но мы все успели сделать: и погасили пожар внутри машзала, и вытеснили водород из генератора, и заместили водой масло из маслобака турбины…
Мы не были чистыми исполнителями. Мы многое переосмысливали. Но во многом «поезд уже ушел». Имею в виду технологический процесс на момент приема смены. И остановить его было уже невозможно. Но мы не были простыми исполнителями…
Да, во многом можно согласиться с Давлетбаевым. Атомные операторы – не просто исполнители. В процессе эксплуатации атомных станций им приходится принимать массу самостоятельных и ответственных решений, зачастую очень рискованных, чтобы спасти блок, с честью выйти из аварийной ситуации или тяжелого переходного режима. Всего многообразия всевозможных сочетаний режимов и неполадок никакими инструкциями и регламентами, к сожалению, не предусмотришь. И тут важны опыт и глубина профессионализма эксплуатационников. И Давлетбаев прав, говоря, что после взрыва операторы показали чудеса героизма и бесстрашия. Они достойны преклонения.
И все же… В тот самый роковой миг перед взрывом профессионализм и опыт не сработали ни у Акимова, ни у Топтунова. Оба показали себя чистыми исполнителями, хотя слабая попытка сопротивления грубому нажиму Дятлова возникла у обоих. Это был тот самый момент, когда у операторов включился профессионализм, но… страх перед окриком взял верх.
Не сработал профессионализм и у опытного, осторожного Дятлова, у начальника смены АЭС Рогожкина, у главного инженера Фомина, директора Брюханова.
Но если после взрыва у атомных операторов мужество и бесстрашие стали главной движущей силой, то у Брюха-нова и Фомина профессионализм и честность не сработали и после катастрофы. Их ложь ради собственного спасения, попытка выдать желаемое за действительное долго еще вводили всех в заблуждение, и это стоило новых человеческих жизней…
Так в чем же, на мой взгляд, главный урок Чернобыля?
Он прежде всего в том, что эта страшная ядерная беда взывает нас к Правде. Рассказать правду, всю правду и только правду. Это прежде всего. Исходя из правды, следует второй вывод: реакторы типа РБМК по конструкции порочны и несут в себе возможность «положительного останова», то есть взрыва, и впредь, несмотря на все принятые меры. Ведь этот реактор по-прежнему имеет положительный температурный, паровой и концевой эффекты реактивности, суммарное значение которых слишком велико. Собрать эти эффекты в сумму непросто, но возможно. В Чернобыле они сошлись вместе и показали, что из этого выходит.
Чернобыль, как и все трагедии в прошлом, показал, насколько велики мужество и сила духа нашего народа. Но Чернобыль же взывает к разуму и аналитической мысли: не забудьте, люди, посмотреть на происшедшее ясным взором, не дайте залакировать беду.
Конечно, приняты правильные решения для АЭС с РБМК:
– модифицировать концевые выключатели стержней СУЗ, чтобы в крайнем верхнем положении поглощающие стержни были еще погружены в активную зону на глубину 1,2 метра. Эта мера увеличит скорость эффективной защиты и устранит возможность постоянного увеличения размножающих характеристик активной зоны в ее нижней части по мере опускания стержней от верхних отметок;
– число стержней-поглотителей, постоянно присутствующих в активной зоне, будет увеличено до 80–90 штук, тем самым уменьшая коэффициент пустотности активной зоны до терпимого значения. Это временная мера, которая позже будет заменена переводом РБМК на топливо с начальным обогащением 2,4 процента с установкой неподвижных дополнительных поглотителей в активную зону, чтобы в случае ЧП положительный выброс реактивности не превышал одну бету. А ведь при взрыве в Чернобыле он достиг пяти бета и более;
– постепенный вывод из эксплуатации АЭС с реакторами типа РБМК и замена их тепловыми электростанциями, работающими на газообразном топливе, представляется наиболее правильным выводом, исходя из уроков чернобыльской трагедии.
Хочется верить, что это произойдет. Ибо говоря о любых научнотехнических достижениях человека разумного, об атомной энергетике, в частности, не надо забывать, что все эти достижения должны служить процветанию жизни, а не ее погибели.
И потому самый главный урок Чернобыля – это еще более обостренное ощущение зыбкости человеческой жизни, ее уязвимости. Всемогущество и бессилие человека продемонстрировал Чернобыль. И предостерег: не упивайся своим могуществом, человек, не шути с ним, не ищи в нем суетных благ, утех, блеска славы. Пристальней и все ответственней вглядывайся в себя и в созданное тобой. Ибо ты причина, но ты и следствие. Бесконечная череда счастливых и трудных лет в будущем. Для него все созданное тобой. И тем горше смерти и увечья Чернобыля. В конечном счете это мучает больше всего, те, рассеченные радиацией нити хромосом, убитые или изуродованные гены. Они уже ушли в будущее. Ушли, ушли… Люди еще встретятся с ними. И это самый страшный урок Чернобыля.
А те, кто ушел из жизни раньше, почти сразу после взрыва, кто покинул нас, агонизируя в страшных мучениях ядерной смерти… Сердце болит о них, душа помнит. Хочется еще и еще раз увидеть этих ребят. Их мало, тех, кто в земле, но с ними ушло столько боли, столько страданий, которых хватило бы на миллионы живых. Они сконцентрировали в себе,символизируют тысячи и миллионы смертей и оставили на земле боль сурового предостережения.
Склоним головы перед ними – мучениками и героями Чернобыля.
Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев:
«Ездили после Чернобыля на Игналинскую АЭС. Там, в свете чернобыльской аварии, проверили физику и конструкцию реактора. Сумма положительных коэффициентов реактивности еще большая, чем в Чернобыле, во всяком случае – не меньше. Паровой эффект – четыре беты. Ничего не предпринимают. Спросили: почему не пишете по инстанции? Ответили: а что толку писать? Бесполезно…
Тем не менее выводы комиссии о реконструкции всех реакторов типа РБМК в сторону повышения безопасности неукоснительно приняты к исполнению…
Правительству представлено несколько актов расследования. В том числе акты Минэнерго СССР, правительственной комиссии и Минсредмаша. Все внешние организации сделали выводы против Минэнерго. Они сводились к тому, что виновата эксплуатация, а реактор здесь ни при чем. Минэнерго же, наоборот, представил более взвешенные и сбалансированные выводы, указав на вину эксплуатации и на порочную конструкцию реактора.
Щербина собрал все комиссии и потребовал согласованного заключения для предоставления в Политбюро ЦК КПСС…»
