28 апреля – 16 мая 1986 года
В восемь утра 28 апреля я приехал на работу и вошел в кабинет к начальнику Главного производственного управления по строительству Минэнерго СССР Евгению Александровичу Решетникову для доклада о результатах командировки на Крымскую АЭС.
Необходимо сообщить читателю, что главк этот, сокращенно – Главстрой, занимался вопросами строительства и монтажа тепловых, гидравлических и атомных электростанций. Как заместитель начальника главка я возглавлял атомное направление.
И хотя сам я технолог и долгие годы работал на эксплуатации АЭС, после лучевой болезни мне была противопоказана работа с источниками ионизирующих излучений. Из эксплуатации я перешел в строительномонтажную организацию Союзатомэнергострой, где осуществлял координацию монтажных и строительных работ на атомных станциях. То есть это была работа на стыке технологии и строительства. Работая в Союзатомэнергострое, где начальником был М. С. Цвирко, я и получил приглашение Решетникова перейти в новый главк.
Иными словами, определяющим для меня на новой работе было отсутствие контакта с радиацией, так как в интеграле у меня было уже сто восемьдесят рентген.
Решетников – опытный и энергичный организатор строительного производства, страстно болеющий за успех дела. Правда, мешало ему развернуться слабое здоровье – болезнь сердца. Он долгое время работал в провинции на строительстве заводов, шахт, тепловых и атомных электростанций. Однако технологической части АЭС, тем более ядерной физики, он не знал.
Войдя в кабинет, я стал докладывать ему о своей поездке на Крымскую станцию, но Решетников прервал меня:
– Авария на четвертом блоке Чернобыльской АЭС…
– Что произошло, причина? – спросил я.
– Связь очень плохая, – ответил он. – Телефоны на станции отключены. Работает только ВЧ, и то плохо. Аппарат установлен в кабинете заместителя министра Садовского. Но сведения поступают нечеткие. Как будто взорвалась гремучка в аварийном баке СУЗ, в центральном зале. Взрывом снесло шатер ЦЗ и крышу барабан-сепараторных помещений, разрушено помещение ГЦН…
– Реактор цел? – спросил я.
– Неизвестно… Вроде цел… Я сейчас побегу к Садовскому, может, какие новые известия, а тебя очень прошу – посмотри чертежи и подготовь справку для доклада секретарю ЦК В. И. Долгих. Справку сделай достаточно популярную. Пойдет докладывать Садовский, а он, ты знаешь, гидротехник, в атомных тонкостях не понимает. Буду информировать тебя по мере поступления сведений. Если что узнаешь сам, докладывай мне…
– Надо бы слетать туда, посмотреть все на месте, – сказал я.
– Пока погоди. Туда и так улетело много лишнего народу. В Минэнерго некому готовить материалы для доклада. Полетишь после возвращения министра со второй командой. А может, я полечу. Желаю тебе успеха…
Я прошел к себе в кабинет, поднял чертежи и стал смотреть.
Бак аварийного запаса воды на охлаждение приводов СУЗ необходим на случай, если откажет штатная система охлаждения. Смонтирован на высоте от плюс пятидесяти до плюс семидесяти метров в наружной торцевой стене центрального зала. Емкость бака сто десять кубов. Свободно связан дыхательной трубкой с атмосферой. Если там и собирался радиолитический водород, то он должен был через воздушник уйти из бака. Что-то не верилось, что взорвался бак. Скорее всего, взрыв гремучего газа мог произойти внизу, в сливном коллекторе, куда собирается возвратная вода из каналов СУЗ и который заполнен не полным сечением. Мысль работала дальше. Если взрыв внизу, то могло ударной волной вышвырнуть из реактора все поглощающие стержни и тогда… Тогда разгон на мгновенных нейтронах и взрыв реактора… К тому же, если верить Решетникову, разрушения огромные. Ну, хорошо… Взорвался бак СУЗ, что маловероятно, снесло шатер центрального зала и крышу сепараторных помещений. Но, кажется, разрушены еще помещения ГЦН… Их мог разрушить только взрыв изнутри, например в прочно-плотном боксе…
Похолодело внутри от таких мыслей. Но очень мало сведений… Попытался позвонить в Чернобыль. Тщетно. Связи нет. Связался с ВПО Союзатомэнерго по тройке. Начальник объединения Веретенников или темнит, или сам толком ничего не знает. Говорит, реактор цел, охлаждается водой. Но плохая радиационная обстановка. Подробностей не знает. Кроме него, никто ничего вразумительного сказать не смог. Все гадают на кофейной гуще. В строительно-монтажном объединении Союзатомэнергострой дежурный сообщил, что утром 26 апреля был разговор с главным инженером стройки Земсковым, который сказал, что у них небольшая авария, и просил не отвлекать.
Данных для доклада было явно маловато. Справку построил, исходя из взрыва бака СУЗ, возможного взрыва в нижнем сливном коллекторе с последующим разгоном и взрывом реактора. Но перед взрывом наверняка имел место сброс пара через предохранительные клапаны в бассейн-барбатер. Тогда объяснимы взрыв в прочно-плотном боксе и разрушение помещений ГЦН…
Как выяснилось позже, я был не так уж далек от истины. Во всяком случае взрыв реактора я угадал.
В одиннадцать утра Решетников сообщил, очень волнуясь, что удалось с трудом по ВЧ переговорить с Припятью. Активность над реактором – тысяча рентген в секунду…
Я сказал, что это явное вранье, ошибка на два порядка. Может, десять рентген в секунду. В работающем реакторе активность достигает тридцати тысяч рентген в час, как в ядре атомного взрыва.
– Значит, реактор разрушен? – спросил я.
– Не знаю, – загадочно ответил Решетников.
– Разрушен, – уже твердо и скорее сам себе сказал я. – Значит, взрыв. Оборвало все коммуникации…
Я представил весь ужас катастрофы.
– Бросают песок, – снова загадочно сказал Решетников. – Ты атомщик… Что еще можешь посоветовать кинуть в реактор, чтобы заглушить его?
– Был у нас лет двадцать назад разгон на мгновенных нейтронах на вскрытом аппарате. Мы тогда с отметки центрального зала бросали в корпус реактора мешки с борной кислотой. Заглушили… Здесь, я думаю, надо бросать карбид бора, кадмий, литий – отличные поглощающие материалы…
– Немедленно доложу Щербине.
29 апреля утром Решетников сообщил мне, что заместитель министра Садовский по нашей справке докладывал о случившемся в Чернобыле секретарям ЦК КПСС В. И. Долгих и Е. К. Лигачеву.
Далее стало известно о пожаре на крыше машзала, о частичном обрушении кровли.
В последние дни в Москве, в министерстве, стало окончательно ясно, что на Чернобыльской АЭС произошла ядерная катастрофа, какой не было равных в атомной энергетике.
Сразу же в Минэнерго СССР организовали срочную и массированную переброску специальной строительной техники и материалов в Чернобыль через Вышгород. Снимали отовсюду и переправляли в район катастрофы: миксеры, бетоноукладчики, краны, бетононасосы, оборудование бетонных заводов, трайлеры, автотранспорт, бульдозеры, а также сухую бетонную смесь и другие строительные материалы…
Я поделился с Решетниковым своими опасениями: если активная зона проплавит под собой бетон и соединится с водой в бассейне-барбатере, будет страшный тепловой взрыв и радиоактивный выброс. Чтобы этого не произошло, надо срочно слить воду из бассейна.
– А как подступиться? – спросил Решетников.
– Если подступиться нельзя, надо стрелять кумулятивными снарядами. Они прожигают танковую броню, а бетон тем более прожгут…
Мысль была передана Щербине…
29 апреля 1986 года правительственная комиссия оставила Припять и переехала в Чернобыль.
Свидетельствует Г. А. Шашарин:
«26 апреля я принял решение останавливать первый и второй блоки. Примерно в 21:00 начали останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пустые каналы равномерно по активной зоне по 20 штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь топливные сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался оперативный запас реактивности.
Ночью 27 апреля сидели я, Сидоренко, Мешков и Легасов и думали, что же послужило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я почему-то вдруг подумал, что взрыв был в самом реакторе. Отчего-то вот пришла такая мысль. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ навесили взрывчатку и… выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгновенных нейтронах. Тогда же, ночью 27 апреля, доложил ситуацию В. И. Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я сказал, что нет. Мы уже к этому времени промерили вокруг реактора интенсивность нейтронного потока. Было не более 20 нейтронов на квадратный сантиметр в секунду. Со временем стало 17–18 нейтронов. Это говорило о том, что реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон. Какова же была подлинная плотность нейтронов – неизвестно. С вертолета не мерили…
В ту же ночь определил минимум оперативного персонала, необходимого для обслуживания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюханову для исполнения.
29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, я выступил и сказал, что надо остановить все остальные 14 блоков с реактором РБМК. Щербина молча слушал, потом, после совещания, когда выходили, сказал мне:
– Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов киловатт установленной мощности?..»
В Минэнерго СССР и у нас в Главстрое организовано непрерывное дежурство, контроль грузопотоков на Чернобыль, удовлетворение первоочередных нужд.
Выяснилось, что нет механизмов с манипуляторами для сбора радиоактивных деталей (кусков топлива и графита). По всей площадке вокруг аварийного блока и значительно дальше взрывом разбросало реакторный графит и обломки топлива.
В армии таких роботов также не оказалось. Договорились с одной из фирм ФРГ о закупке за миллион золотых рублей трех манипуляторов для сбора топлива и графита на территории АЭС.
В ФРГ срочно вылетела группа наших инженеров во главе с главным механиком Союзатомэнергостроя Н. Н. Константиновым для обучения работе на роботах и приемки изделий.
К сожалению, использовать роботы по назначению так и не удалось. Они были рассчитаны для работы на ровненькой площадке, а в Чернобыле – сплошные завалы. Тогда забросили их на кровлю для сбора топлива и графита на крыше деаэраторной этажерки, но роботы запутались там в шлангах, оставленных пожарными. В итоге пришлось собирать топливо и графит руками. Но тут я несколько забежал вперед…
Первого, второго и третьего мая дежурил в Главстрое – контроль грузопотоков в Чернобыль. Связи с Чернобылем практически не было.
4 мая 1986 года. Свидетельствует Г. А. Шашарин:
«Четвертого мая нашли задвижку, которую надо было открыть, чтобы слить воду из нижней части бассейна-барбатера. Воды там было мало. В верхний бассейн заглянули через дырку резервной проходки. Там воды не было. Я достал два гидрокостюма и передал их военным. Открывать задвижки шли военные. Использовали также передвижные насосные станции и рукавные ходы. Новый председатель правительственной комиссии И. С. Силаев уговаривал: кто откроет, в случае смерти – машина, дача, квартира, обеспечение семьи до конца дней. Участвовали Игнатенко, Сааков, Бронников, Грищенко, капитан Зборовский, лейтенант Злобин, младшие сержанты Олейник и Навава…»
В субботу 4 мая из Чернобыля прилетели Щербина, Майорец, Марьин, Семенов, Цвирко, Драч и другие члены правительственной комиссии. В аэропорту Внуково их встречал спецавтобус и всех увез в 6-ю клинику, кроме М. С. Цвирко, который вызвал служебную машину и смог уехать отдельно…
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«Прилетели в Москву, а у меня давление страшно поперло. Произошло кровоизлияние в оба глаза. Пока в аэропорту Внуково собирали прибывших для отправки автобусом в 6-ю клинику, я вызвал свою служебную машину и поехал в свое привычное 4-е Главное управление при Минздраве СССР. Врач спросил, почему у меня красные глаза. Я сказал, что прострелило (кровоизлияние) в оба глаза, видимо, очень высокое давление. Врач замерил, оказалось двести двадцать на сто десять. Потом уже я узнал, что радиация здорово нагоняет давление. Говорю врачу, что я из Чернобыля, что, видимо, облучился. Прошу проверить. Врач сказал мне, что они здесь не умеют лечить от радиации и что мне надо ехать в 6-ю клинику. Тогда я попросил врача все-таки проверить мои данные. Он дал направление, я сдал кровь и мочу и пошел домой. Дома я хорошенько помылся. Перед отъездом я еще хорошо помылся в Чернобыле и Киеве. И стал отлеживаться. Но меня уже разыскивали. Позвонили и сказали, чтобы я срочно отправлялся в 6ю клинику. Мол, там меня ждут. С большой неохотой приехал туда. Говорю:
– Я из Чернобыля, из Припяти.
Меня направили в приемный покой. Дозиметрист обнюхал меня датчиком. Вроде чисто. Я ведь хорошо перед этим отмылся, а волос у меня нет.
В 6-й клинике я увидел замминистра А. Н. Семенова. Его уже остригли под машинку, как тифозного больного. Он жаловался, что после того, как полежал на койке, голова стала грязнее, чем раньше. Их, оказывается, положили на койки, на которых до того лежали пострадавшие пожарные и операторы, привезенные сюда 26 апреля. Выходит, белье на койках не меняли – и прибывшие загрязнялись радиацией друг от друга через постельное белье. Я категорически настаивал, чтобы меня отпустили, и вскоре уехал домой. Там и отлежался…»
Свидетельствует Анжелика Валентиновна Барабанова, заведующая отделением клиники № 6 Москвы, где лечились облученные пожарные и операторы с ЧАЭС, доктор медицинских наук:
«Когда привезли первых пострадавших с Чернобыльской АЭС, у нас в клинике Института биофизики не было ни радиометров, ни дозиметров. Мы попросили физиков, кажется, из нашего института или из Института Курчатова подойти к нам и замерить радиоактивность поступивших больных. Вскоре пришли дозиметристы с приборами и замерили…»
Остальных прибывших в 6-й клинике «обнюхали» датчиком, раздели, обмыли, обрили волосы. Все было очень радиоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки переоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой (Щербина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в соседней с 6-й клиникой медсанчасти).
Всех, кроме покинувшего клинику Щербины, Цвирко и быстро отмытого Майорца, оставили на обследование и лечение в 6-й клинике, где они находились от недели до месяца. На смену Щербине в Чернобыль улетел новый состав правительственной комиссии во главе с заместителем председателя Совета министров СССР И. С. Силаевым.
3 мая 1986 года
Эвакуирован Чернобыль. Группа охотников расстреляла всех чернобыльских псов. Драма прощания четвероногих со своими хозяевами…
Объявлена 30-километровая зона. Эвакуированы население и скот.
Штаб правительственной комиссии отступил в Иванков. Выброс. Резко возросла активность воздуха.
Маршал С. X. Аганов тренировался с помощниками на пятом блоке по взрыву кумулятивных зарядов. Помогали офицеры и монтажники. Шестого мая придется стрелять в реальных условиях по аварийному блоку. Дыра нужна для протаскивания трубопровода подачи жидкого азота под фундаментную плиту для охлаждения.
6 мая 1986 года
Пресс-конференция Б. Е. Щербины. В его выступлении занижен радиационный фон вокруг аварийного блока и в Припяти. Зачем?
Председатель Госкомитета по использованию атомной энергии СССР А. М. Петросьянц произнес чудовищные слова, оправдывая чернобыльскую катастрофу: «Наука требует жертв». Думал, очень умно сказал, а вышло глупо и кощунственно. Гибнут люди…
Маршал С. X. Аганов стрелял кумулятивными зарядами на аварийном блоке. Заряд приделали к стене ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения) со стороны третьего блока, подожгли бикфордов шнур. Пробили дыру в стенах трех помещений. Но на пути оказались трубопроводы и оборудование, которые мешали протянуть трубопровод. Надо было сильно расширять дыру. Не решились…
В. Т. Кизима предложил другое решение: не стрелять, а прожигать сварочной дугой со стороны транспортного коридора. Есть там такое 009 помещение. Начали подготовку к работам…
Чтобы уменьшить горение графита и гексафторида урана и блокировать доступ кислорода в активную зону, подключили азот к реципиентам и подали его под фундаментный крест аппарата…
Активность в Киеве (воздух) составила 1 и 2 мая около двух тысяч доз. Сообщил приехавший монтажник. Данные требуют проверки…
7 мая 1986 года
Организован штаб Минэнерго СССР в Москве для оказания оперативной и долговременной помощи Чернобылю. Дежурство по ВЧ до 22:00 в кабинете первого заместителя министра С. И. Садовского.
Совещание у заместителя министра А. Н. Семенова. Предложил ему обваловку аварийного блока с помощью направленного взрыва. Рассмотрели вопрос со специалистами Главгидроспецстроя. Признаноневозможным. В грунтах Припяти в основном песок, который направленному взрыву не поддается. Необходимы тяжелые грунты, но таковых там нет. Песок же просто разметает взрывом во все стороны. А жаль! Я бы ставил атомные станции на тяжелых грунтах, чтобы потом, в случае надобности, заваливать их землей, превратив в подобие скифского кургана. Одна-единственная человеческая жизнь дороже самого уникального энергоблока.
В Чернобыль прибыли первые радиоуправляемые бульдозеры: японские «Камацу» и наши ДТ-250. В обслуживании их есть большая разница. Наш заводится вручную, а управляется дистанционно. В случае, если мотор заглохнет в зоне работы, где высокая радиация, надо посылать человека, чтобы снова завел. Японский «Камацу» заводится и управляется дистанционно.
Из Вышгорода, где концентрируется техника для Чернобыля, звонил диспетчер. Сказал, что прибыло уже колоссальное количество машин. Водителей очень много. Неуправляемы. Трудно с организацией жилья и питания. Повсеместно пьют. Говорят, для дезактивации. Активность в Киеве и Вышгороде: воздух – 0,5 миллирентгена в час, на поверхности дорог и асфальта – 15–20 миллирентген в час.
Диспетчеру приказал разбить водителей на десятки и поставить во главе каждой наиболее сознательного. Неподдающихся отправлять по домам. Впредь принимать людей, исходя из необходимости иметь непрерывный резерв на подмену выбывающих из строя (получивших дозу 25 бэр).
В Чернобыле временами резко возрастает активность воздуха. Плутоний, трансураны и прочее. В этих случаях – срочная передислокация штабов и общежитий на более удаленное место. При этом оставляют постельное белье, мебель и другие вещи. На новом месте оборудуют все заново…
Когда в зону бедствия приезжал председатель Совета министров СССР Н. И. Рыжков, люди, в частности, жаловались ему на плохое медицинское обслуживание. Премьер разнес в пух и прах министра здравоохранения РСФСР С. П. Буренкова и его замов…
К сожалению, выяснилось, что у нас в стране нет необходимой специальной техники для устранения и локализации ядерных катастроф, подобных чернобыльской. Таких как машины «стена в грунте» с достаточной глубиной траншеи, робототехника с манипуляторами и прочее…
Замминистра А. Н. Семенов вернулся с совещания у замминистра обороны маршала С. Ф. Ахромеева. Рассказал: совещание представительное, человек тридцать генерал-полковников и генерал- лейтенантов. Был начальник химвойск В. К. Пикалов. Маршал распекал собравшихся, что армия не готова к проведению дезактивации. Нет нужной техники и химикатов…
Конечно, к чернобыльскому ядерному феномену никто не был готов. Тридцать пять лет академики уверяли всех, что атомные станции безопаснее даже тульского самовара. Жизнь показала, насколько важны верные теоретические предпосылки в оценке развития НТР вообще и атомной энергетики в частности. Ну и, конечно, – правда…
Радиационная обстановка на 7 мая в районе бедствия (принято штабом Минэнерго из Чернобыля по ВЧ):
– вокруг и около АЭС: графит (вплотную) – 2000 рентген в час. Топливо – до 15 тысяч рентген в час. В целом радиационный фон вокруг блока – 1200 рентген в час (со стороны завала).
– Припять – 0,5–1,0 рентген в час (воздух). Дороги, асфальт – от 10 до 60 рентген в час.
– Крыша ХЖТО и ХЖО – 400 рентген в час.
– Чернобыль – 15 миллирентген в час (воздух), земля – до 20 рентген в час.
– Иванков (60 километров от Чернобыля) – 5 миллирентген в час…
Звонок из Чернобыля от начальника стройки В. Т. Кизимы. Жалуется на нехватку легкового транспорта. Водители с машинами, «москвичи», УАЗы, «Волги», «рафики», прибывшие с разных строек, выбрав дозу, уезжают самовольно на своем радиоактивном транспорте. Отмыть машины не удается. Активность в салоне достигает 3–5 рентген в час. Просит дозиметры: накопители и оптические. Острая нехватка. Дозиметры воруют. Уезжающие увозят с собой в качестве сувениров. Самое больное место – организация дозиметрической службы у строителей и монтажников. Эксплуатация деморализована, не обеспечивает и себя…
Связался по телефону со штабом гражданской обороны страны, получил добро на две тысячи комплектов оптических дозиметров с блоками питания и зарядки с киевской базы. Передал координаты Кизиме. Просил его направить машину…
В штаб Минэнерго СССР звонят по телефону, приходят многие советские граждане, просят направить их в Чернобыль для участия в ликвидации последствий катастрофы. Большинство, конечно, не представляет, какого характера работа их ждет. Но облучение почему-то никого не беспокоит. Говорят: ведь из расчета 25 рентген… Иные прямо заявляют: хотим заработать. Узнали, будто в зоне, примыкающей к аварийному блоку, платят пять окладов…
Но большей частью помощь предлагают бескорыстно. Один демобилизованный солдат из Афганистана сказал: «Ну и что, что опасно? В Афганистане тоже была не прогулка. Хочу помочь стране».
Подготовили проект постановления правительства по Чернобылю «О мерах по ликвидации последствий аварии» (обеспечение техникой, автотранспортом, химикатами для дезактивации, льготы для строителей и монтажников). Министр А. И. Майорец доложит сегодня на заседании Политбюро…
20:00. Принято решение подавать жидкий бетонный раствор на завал, чтобы забетонировать куски топлива и графита и тем самым уменьшить радиационный фон. Для монтажа трубопровода подачи бетонного раствора срочно требуется 60 сварщиков. Приказ замминистра А. Н. Семенова начальнику Союзэнергомонтажа П. П. Триандафилиди: «Выделить людей!»
Триандафилиди запальчиво кричит Семенову:
– Мы сожжем сварщиков радиацией! Кто будет монтировать трубопроводы на строящихся атомных станциях?!
Последовал новый приказ Семенова Триандафилиди:
«Подготовить список сварщиков и монтажников и передать в Министерство обороны для мобилизации».
В связи с ожидаемыми ливневыми дождями в районе Чернобыльской АЭС – приказ председателя правительственной комиссии И. С. Силаева:
«Срочно приступить к перемонтажу ливневой канализации города Припять на водохранилище пруда-охладителя» (ранее была в реку Припять).
«Всему штабу правительственной комиссии выехать к аварийному блоку для организации срочных мер по закрытию активных кусков графита и топлива, выброшенных взрывом»…
О работах в этом направлении расскажу позднее.
Впереди предстояли еще долгие месяцы напряженной и опасной работы в условиях жестких радиационных полей. И в этих полях будут трудиться десятки тысяч ничего не понимающих в радиации людей…
8 мая 1986 года
В десять утра 8 мая я получил приказ Е. А. Решетникова: 15-часовым рейсом из аэропорта Быково вылететь на Киев и далее – в Чернобыль.
Задание было лаконичным: разобраться в обстановке, оценить ситуацию, доложить.
Подписывая командировку, заместитель министра Александр Николаевич Семенов сказал мне:
– Определись, пожалуйста, с радиационными полями. Когда мы там были, никто толком не знал, сколько светит, а сейчас скрывают, врут. Определись, пожалуйста… И вообще… Приедешь – просвети меня, безграмотного, насчет опасности радиации. А то вот сижу стриженный под машинку… И давление прет вверх… Не от атома ли это?..
Вылетели из Быково около шестнадцати часов. Долго ждали министра. Он явился с опозданием на час в сопровождении своего помощника по режиму, которого взял к себе на работу в Минэнерго СССР из Минэлектротехпрома, где до того сам был министром.
Кроме меня летели еще три замначальника главных управлений Минэнерго СССР: И. С. Попель – зам-начальника Главснаба, Ю. А. Хиесалу – замначальника Главэнергокомплекта и В. С. Михайлов – замначальника Союзатомэнергостроя – разбитной и несколько дурашливый, с компанейскими замашками, но с очень цепкими и внимательными, изучающими глазами. Он был весь как ртуть, типичный холерик, минуты не мог посидеть спокойно на одном месте. Обязательно вылезал с какими-то соображениями, инициативами, порою лишенными здравого смысла. Словом, шустрый, хитрый замначальника главка по кадрам и быту.
Юло Айнович Хиесалу – спокойный, тихий, слова лишнего не молвит, а когда молвит, то с сильным эстонским акцентом. Но в высшей степени симпатичный и порядочный человек.
Игорь Сергеевич Попель – энергичный широколицый снабженец веселого нрава.
Все трое впервые в жизни ехали в зону повышенной радиации. И естественно, что это их здорово волновало и заранее взбадривало. Всю дорогу до Чернобыля они тормошили меня, бесконечное число раз расспрашивая об одном и том же: что такое радиация, из чего состоит и с чем ее едят, как защищаться, сколько можно и сколько нельзя хватать рентген?
Спецрейс выполнялся на арендованном Минэнерго СССР самолете Як-40, специально приспособленном возить начальство. Фюзеляж имел два маленьких салона: носовой, в котором располагалось более высокое начальство, и хвостовой, где размещались все остальные. Правда, субординация эта соблюдалась главным образом в дочернобыльскую эпоху. Катастрофа резко демократизировала обстановку в спецрейсах…
В носовом салоне по левому борту в креслах за небольшим столиком друг против друга расположились министр и его помощник по режиму.
По правому борту – друг за другом четыре пары кресел, в которых уселись заместители начальников главков, начальники производственных отделов и служб различных управлений министерства.
Из всех летевших этим рейсом только я один работал долгое время на эксплуатации атомных станций. Министр же, хотя и провел уже первую ядерную неделю в Припяти и Чернобыле, облучился и сидел теперь остриженный под машинку, не представлял в полной мере, что произошло, события воспринимал поверхностно и не был способен к принятию сколько-нибудь серьезного самостоятельного решения по комплексу возникших проблем без помощи специалистов.
Весь округлый, упитанный, даже жирный, с холеным одутловатым лицом, он сидел теперь молча, ни с кем из своих подчиненных в салоне ни разу не заговорил. На лице его блуждала еле уловимая улыбка.
Я незаметно рассматривал его, и мне казалось, что он изумлен свершившимся, этой внезапно свалившейся на него ядерной катастрофой. И словно было написано на его лице: «И зачем я пришел в эту неведомую мне энергетику, взвалил на свои плечи строительство и эксплуатацию атомных электростанций, в которых ничего не понимаю? Зачем ушел от своих родных электромоторов и трансформаторов? Зачем?..»
Возможно, и не об этом думал министр, но уж явно был изумлен этим обрушившимся на него ядерным «хлебовом». Изумлен, но не испуган. Испугаться он не мог, ибо не понимал, что ядерная катастрофа – это опасно. Более того, он был не согласен, что произошла катастрофа. Просто авария… Небольшая поломка…
Летел с нами также и Кафанов – замначальника Союзгидроспецстроя, высокий, мрачный с виду человек, с одутловатым сизым лицом. Внешне он выглядел олимпийски спокойно. Однако с радиацией ему предстояло также столкнуться впервые.
Я сидел в первом ряду кресел, у окна. Внизу уже был виден широко разлившийся Днепр. Ведь недавно только кончился паводок. Хорошо, что кончился. В противном случае, случись катастрофа месяц назад, вся выпавшая на землю радиоактивность оказалась бы в Припяти и Днепре…
Сзади меня шебуршился Михайлов. Его волновало неизвестное будущее, он хотел заранее все выяснить и спрашивал шепотком, видимо стесняясь министра:
– Скажи, Григорий Устинович, сколько можно схватить, чтобы ну… бесследно?.. Ну, ничего не было?..
– Не торопись, – осаживал я его тоже шепотом. – Уже снижаемся. На земле расскажу…
Волновался и Попель. Сзади раздавался его четкий красивый голос:
– У меня давление. Я слыхал, от лучей оно подскакивает со страшной силой. Зачем мне это надо?..
Кафанов и Юло Айнович Хиесалу молчали. Их голосов я не слышал. Изредка только поглядывал я на министра, манекенно улыбающееся лицо которого за все время полета не изменило своего выражения. Серые, пустоватые, с оттенком изумления глаза его смотрели в узкое пространство перед собой, рассматривая нечто нам неведомое.
К Киеву подлетали в шестом часу вечера. Приземляться будем в аэропорту Жуляны. Низко летим над Киевом. Улицы необычно пустынны для часа пик. Редкие прохожие. Где же народ? Я часто и раньше подлетал к Киеву с этой стороны, бывал в нем, когда работал на Чернобыльской АЭС, но такого безлюдья никогда не было. На душе стало печально.
Наконец приземлились. Министр тут же всех нас бросил и укатил на «ЗИЛе». Его встречали бледный как смерть министр энергетики Украины В. Ф. Скляров и секретарь Киевского обкома. Нас же, простых смертных, встретил начальник Главснаба Минэнерго УССР Г. П. Маслак, худощавый, приветливый, веселый, лысый.
Вся наша команда во главе с Маслаком уселась в голубой «рафик». Михайлов и Попель сразу, что называется, набросились на Маслака с расспросами. Ведь Маслак был человек из новой, теперь ядерной земли, подумать только! Ущипнуть себя хочется, с украинской ядерной земли…
Маслак сказал, что активность воздуха в Киеве, как передают по радио, 0,34 миллирентгена в час, что на асфальте значительно больше, но об этом не передают, сколько точно, он не знает, но слыхал, что раз в сто больше. Что это означает, он также не знает, поскольку раньше никогда в жизни дела с атомом не имел. Рассказал он также, что за неделю после взрыва из Киева уехало около одного миллиона человек. В первые дни на железнодорожном вокзале творилось невообразимое, народу больше, чем в дни эвакуации во время Отечественной войны. Цену на билеты спекулянты взвинтили до двухсот рублей, несмотря на дополнительные поезда, выделенные для отъезжающих. Вагоны при посадке брали с боем, уезжали на крышах, на подножках. Но такая паника длилась не более трех-четырех дней. Сейчас можно уже из Киева уехать свободно. А началось, говорит, все с того, что высокопоставленные работники стали тайком вывозить из Киева своих детей. Обнаружилось это просто: классы в школах стали редеть…
Трудно сейчас на фабриках и заводах. Не удается на иных производствах не то что трехсменку – двухсменку организовать. Но те, кто остался, а их ведь абсолютное большинство, – проявляют высокий дух и ответственность.
– Но что же это такое – 0,34 миллирентгена в час?! Черт бы меня побрал! – воскликнул нетерпеливый, сильно горбоносый, с седеющей курчатовской бородкой В. С. Михайлов.
– Расскажи, Григорий Устинович. – Расскажи, расскажи! – завопили все хором, в том числе и киевлянин Маслак.
Что тут поделаешь, пришлось мне рассказать им, что знал.
– Предельно допустимой дозой для атомных эксплуатационников является пять рентген в год. Для всего остального населения – в десять раз меньше, то есть 0,5 рентгена в год, или 500 миллирентген. Разделите на 365 дней в году и получите, что простой смертный имеет право «схватить» за сутки 1,3 миллирентгена. Такая доза оговорена нормами ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения). Сейчас, то есть на 8 мая, в Киеве, если верить официальным данным, 0,34 миллирентгена в час, или 8,16 миллирентгена в сутки, то есть в 6 раз превышает норму ВОЗ. На асфальте же, если верить Маслаку, суточная доза в 300 раз превышает норму ВОЗ…
«Рафик» еще ехал полупустынными улицами Киева. Время – семь вечера.
– Говорят, – сказал Маслак, – в первые три дня после взрыва активность в Киеве достигала 100 миллирентген в час.
– Это означает, – разъяснил я, – что суммарная доза за сутки составляла 2,4 рентгена или примерно две тысячи доз против нормы ВОЗ для простых смертных…
– Ну, знаете! – воскликнул экспансивный Михайлов. И вдруг вскричал: – Маслак! Где твои дозиметры? Ты Главснаб, дай нам дозиметры!
– Дозиметры получите в Иванкове, там уже для вас припасено.
– Останови, останови! – начал тормошить Михайлов шофера. – Вот здесь, около винного магазина. Надо взять водяры для дезактивации. Облучишь гонады – и ничего больше не потребуется. Что за жизнь без гонад?
Шофер улыбался, но останавливаться не стал. За прошедшие десять дней он убедился, что не умер, что жить еще можно.
– Нет, натурально! – воскликнул Попель. – Это безобразие. У меня уже подскочило давление. Голова на темечке ломит.
– А ты пописай на темечко, помогает, – посоветовал Михайлов.
– Нет, кроме шуток, – продолжал Попель. – Зачем я там нужен, ничего не понимающий? Приедем, приду к Садовскому и скажу: – Я вам нужен, Станислав Иванович? И если он скажет «нет», тут же уеду назад… Ты не уезжай, жди, пока мы все выясним, – обратился он уже к водителю.
Тот утвердительно кивнул.
– Я тоже спрошу Садовского, – подал голос Юло Айнович Хиесалу.
– Садовский сам профан в атомном деле. Он же гидротехник, – уточнил Михайлов.
– Он прежде всего первый заместитель министра, – возразил Попель.
Я поглядывал в окно, рассматривая прохожих, лица большинства из которых были озабочены, печальны, угнетены.
Мы миновали площадь Шевченко, междугородную станцию, с которой я часто возвращался в семидесятые годы из командировки рейсовым автобусом в Припять, и выехали за городскую черту Киева.
Я смотрел на мачтовый сосновый лес по сторонам, зная, что здесь теперь тоже (подумать больно) радиоактивная грязь, хотя внешне все так же чисто и прибрано. И народу кругом заметно меньше, и люди печальней, какими-то одинокими кажутся. И машин встречных с чернобыльского направления совсем мало…
Вот миновали Петривцы, Дымер. Дачи, поселки обочь дороги. Редкие прохожие. Дети с ранцами идут из школы после второй смены. И все они вроде и те, но как бы уже другие…
А раньше народу было полно, оживленное движение, жизнь кипела. А теперь словно замедлилось все. Поредело и замедлилось. И в душе печаль и невольное чувство вины. Все мы, атомные энергетики, виноваты перед этими ни в чем не повинными людьми, перед всем миром. И я виноват. И те немногие мои коллеги, которые хорошо представляли реальную угрозу атомных станций для населения и окружающей природы. Значит, не проявили мы, понимающие, должной настойчивости, чтобы донести до сознания людей эту опасность. Не сумели пробиться через вал официальной пропаганды о якобы полной безопасности АЭС. Такое невольное чувство заполняло душу. И снова мысли о Чернобыле, о Брюханове, обо всем этом минувшем 15-летии атомной энергетики на украинской земле, о причинах, приведших к взрыву…
То, что я описал в предыдущих главах о событиях 26 и 27 апреля, сложилось во мне позднее, после посещения Чернобыля и Припяти, дотошного опроса многих людей, Брюханова, начальников цехов и смен АЭС, участников тех трагических событий. Помог мне разобраться в запутаннейшей ситуации и реконструировать весь ход событий и мой опыт многолетней работы на эксплуатации АЭС, пережитое облучение и пребывание в стационаре 6-й клиники Москвы в семидесятые годы. Ведь полной картины не знал никто. Каждый из очевидцев или участников событий знал лишь свой маленький кусочек трагедии. Я же обязан дать полную и правдивую картину, насколько это возможно. Только полная правда о крупнейшей ядерной катастрофе на планете Земля может помочь людям глубоко осмыслить происшедшее, извлечь уроки и обрести новый, более высокий уровень понимания и ответственности. И это касается не только узкого круга специалистов, но и всех людей без исключения. Во всех странах мира…
А пока… Пока мы ехали в сторону Чернобыля, имея в своем распоряжении незначительный запас довольно общих сведений о происшедшем, которые я получил с 28 апреля по 8 мая, находясь в Москве…
«Рафик» бежал по широкой и совершенно пустой автостраде Киев – Чернобыль, еще десять дней назад оживленной и сияющей огнями машин. Время 20:30. До Иванкова еще около двадцати километров. Едущие со мною товарищи обговорили уже все о радиации и ее воздействии на организм, устали и тревожно притихли. Иногда только Михайлов или Попель со вздохом произносили:
– Да, братцы… Вот так… – и снова замолкали…
– Спецодежда в Иванкове есть? – спросил я сопровождавшего нас Маслака.
– Должна быть. Я звонил туда.
– Где будет ночевать министр?
– Тоже в Иванкове. Сняли там хату у хозяйки. Шашарин тоже на квартире. Все общежития и жилплощадь энергосетей в Иванкове переполнены. Эвакуировали на днях из Чернобыля рабочих. Подскочила резко активность.
– Надо бы прорваться сегодня в штаб Чернобыля, – сказал я. – От Иванкова еще час езды, с учетом переодевания и ужина – полтора. Надо бы успеть на вечернее заседание штаба правительственной комиссии…
– Посмотрим, – неопределенно ответил Маслак.
Лишь в девять вечера наш «рафик» въехал во двор иванковских энергосетей. Вышли, размяли ноги. В небольшом деревянном бараке, тут же во дворе, на скорую руку закусили. Там была небольшая столовка оперативного персонала энергосетей.
Маслак побежал узнавать, где спецодежда, где нас расселять на ночевку.
Ждали минут тридцать. Во дворе неподалеку возбужденно беседовали друг с другом недавно прибывшие из Чернобыля трое рабочих. Один был в белом, хлопчатобумажном, двое – в синих комбинезонах с дозиметрами в нагрудных карманах. Они то и дело, особенно один – в белом, высокий, лысый, – указывал сорванным с головы чепцом на северо-запад, в высокое, уже вечернее, затянутое грязноватой дымкой небо и выкрикивал:
– Жарит сегодня – две тыщи доз плутония, душит, – он морщился, кашлял, отирал чепцом морщинистое лицо.
– А у меня почесуха, – сказал другой, – все тело зудит, будто аллергия…
– Особенно ноги у щиколоток, – сказал третий и, потянув вверх штанины комбинезона и нагнувшись, стал остервенело чесать ногтями багровые опухшие ноги.
Мы тоже стали смотреть в ту сторону. Небо было зловещим и безмолвным. А мы все смотрели, смотрели туда с таким чувством, будто там война, фронт.
– Здесь, во дворе, сейчас пять миллирентген в час, – сказал лысый в белом комбинезоне.
В дыхалке слегка саднило. Михайлов заволновался:
– Слыхали? Пять миллирентген. У меня на эту гадость точно будет аллергия. – И спросил меня: – А сколько суточная доза для эксплуатации?
– Семнадцать миллирентген.
– Слыхали?! Три часа – и суточная доза! Сколько же мы нахапаем там?
– Все будет наше. Не паникуй.
Вернулся Маслак и сообщил неприятную весть:
– Спецодежды нет, дозиметров нет, ночевать негде. Все забито до предела. Спят буквально друг на друге. Коек не хватает – спят на полу. Едем ночевать в Киев. В Чернобыль в таком виде нельзя, завернут. Это первые дни, говорят, были кто в чем… Я связался с Киевом и дал команду, чтобы мешок со спецодеждой и дозиметры доставили в гостиницу «Киевэнерго». Там и заночуете. Завтра в шесть утра «рафик» заскочит за вами и отвезет в Чернобыль.
Делать было нечего. Сели в «рафик» и поехали в Киев. Прибыли в половине двенадцатого ночи. В гостинице «Киевэнерго» уже поджидал нас огромный мешок с хлопчатобумажными синими спецовками, бутсами и шерстяными черными беретами. То, что береты шерстяные, плохо. Шерсть отлично сорбирует радиоактивность. Нужны бы хлопчатобумажные, но их нет. На безрыбье и рак рыба…
Пока товарищи оформляли документы, я вышел во двор. Воздух, так же как в Иванкове, саднил дыхание. Не меньше, стало быть, и здесь. Где-то три-пять миллирентген в час. А по радио, что в вестибюле, только что передали – 0,34 миллирентгена в час. Явно занижают. Зачем?..
Утром – летнее голубое небо, 25 градусов тепла. Бодро уселись в «рафик» – Михайлов, Медведев, Попель, Хиесалу, Кафанов, Разумный, Филонов. Поехали через Вышгород. Снова та же, что и вчера, картина: притихший Киев, сосредоточенные, обращенные в себя лица редких, спешащих на работу прохожих.
На выезде из Вышгорода, у поста ГАИ – дозиметрист. Такие же дозиметристы с радиометрами на груди и длинными палками датчиков –у постов ГАИ в Петривцах, Дымере, в Иванкове. Останавливают и «обнюхивают» датчиками колеса у редких машин со стороны Чернобыля. Нас пропускают. Возле дозиметрического поста на въезде в Иванков остановили, проверили путевой лист, пропуск в зону. Все нормально. У обочины дороги стоит голубой «жигуленок» с открытыми настежь дверями и багажником. Внутри – тюки с вещами, ковры. Владельцы, мужчина и женщина, стоят рядом растерянные.
– Откуда вещи? – спрашивает постовой ГАИ, а дозиме-трист ощупывает тюки датчиком радиометра.
– Из Чернобыля… Да все чистое… – говорит мужчина.
– Не совсем, – говорит дозиметрист. – Пятьсот миллибэр в час…
– Да что же это такое?! – запричитала женщина. – Свое добро и не забери…
Мы двигаем дальше. Позавтракали во вчерашней столовке иванковских энергосетей и, не мешкая, поехали в Чернобыль.
По обе стороны дороги, насколько хватает глаз, – безлюдные зеленые поля. Не видно оживления в населенных пунктах, хуторах, городках. То ли еще спят, то ли их покинули. Копошатся в пыли куры, десятка полтора овец бредут без пастуха вдоль дороги в сторону Чернобыля. Вон мальчик с ранцем идет в школу. С любопытством оглядел нас в машине, всех одинаково одетых в синее. Вот старуха тянет упирающуюся козу. Мало людей. Стало острее жечь глаза, саднить дыхание.
– О, сегодня злой воздух, – сказал водитель и натянул на нос висевший на шее респиратор «свиное рыло» – так мы называли поролоновые противопылевые респираторы, внешне похожие на отрубленный кончик морды свиньи.
Обогнали колонну миксеров-бетоновозов, что спешили с сухой бетонной смесью в Припять.
Тридцатикилометровая зона. Военный патруль и доз-контроль. Одни в респираторах, другие нет. Стесняются, бравируют. Проверили путевой лист, пропуск в зону. Все в порядке. Поехали дальше.
Навстречу проскочил бронетранспортер. Водитель в респираторе. Лицо строгое, сосредоточенное. Жжет дыхание, все сильнее режет веки. Вслед за водителем все натянули респираторы, кроме меня. Мне почему-то стыдно. Стыдно бить челом перед радиацией, черт бы ее побрал! Впереди на асфальте дороги наносы пыли. Нас обошла «Волга» с министром. Пыльное облако с активностью около тридцати рентген в час окутало «рафик». Надел респиратор. «Волга» министра скрылась за поворотом. Снова одни на дороге. Изредка обгоняем тяжело ползущий миксер с грузом сухого бетона. И вновь глухо, пусто. На обширных просторах полей, в деревнях и хуторах – ни души. Зелень еще свежая. Но скоро, я знал это по опыту, начнет темнеть, чернеть, пожухнет и станет рыжей хвоя елей и сосен. Набравшие силу зеленя станут хиретьи, как шерсть баранов, эти «волосы» земли будут копить в себе радиацию. Там ее наберется в два-три раза больше, чем на поверхности дорог.
Вновь и вновь приходится отвечать на расспросы товарищей, объяснять, что такое радиация и с чем ее едят. Хотел сказать, что едят ее с чем попало теперь, она повсюду, вне нас и в нас, дышим ею… Но не стал я это говорить. Объяснял по-научному, но воспринимают туго. Прежние объяснения в Киеве почти забыты. И неудивительно. Кроме меня, ведь никто из едущих в «рафике» раньше никогда не имел дело с радиоактивностью.
Попель жалуется, что болит темечко.
– Поперло давление, – заключает он. – И зачем мне это надо? Войну прошел, столько пережито… Приедем, сразу спрошу Садовского: нужен я здесь?.. Я ведь в Москве больше могу сделать, чем в Чернобыле, в тыщу раз… И в сто раз быстрее…
Михайлов, Разумный, Кафанов то и дело заглядывают в окуляры своих дозиметров. Там константановая стрелка-нить показывала на шкале количество полученных рентген. Дозиметры нам выдали грубые, со шкалой на пятьдесят рентген. Нужны бы сейчас почувствительнее, например со шкалой рентген на пять…
– А у меня стрелка вообще ушла на минус, левее нуля, – сказал Разумный. – Что за качество, везде халтура!
– Это ты уже не впитываешь, а отдаешь рентгены, – шутит Филонов. – Уже отдал больше, чем схватил.
– А у меня ровно на «нуле», – заявил Михайлов. – Но глаза жжет и началась почесуха в ногах. – Он остервенело зачесал щиколотки.
– Это у тебя мандраж, Валентин Сергеевич, – сказал Разумный. – От мандража не только аллергия, понос может быть…
Проехала навстречу дождевальная машина. Моет дорогу. Раствор на асфальте пенится. Брызги шуршат по днищу «рафика». Давно мне знакомый тошноватый запах десорбирующих растворов. Асфальту, правда, такое мытье, что мертвому припарка. Радиоактивность хорошо сорбируется в битум, и чтобы сделать асфальт чистым, его надо вырубить и настлать новый. Или хотя бы грязный асфальт покрыть сверху чистым.
Кругом ни души. Не видно птиц, хотя нет, вон вдалеке лениво и невысоко летит ворон. Интересно бы измерить его активность. Сколько он набрал радиации в перья. А вот через несколько километров еще одна живая душа. Навстречу нам со стороны Чернобыля по обочине дороги бежит, взбивая радиоактивную пыль, пегий жеребенок. Растерянный, сиротливый, вертит головой, ищет мать, жалобно ржет. В этих местах скот уже расстреливали. Малыш чудом уцелел…
Беги, беги отсюда, малыш!.. Впрочем, шерсть на нем тоже очень радиоактивна. Но все равно – беги, беги отсюда. Может, повезет…
До Чернобыля совсем близко. Справа и слева – военные лагеря, палаточные городки, солдаты, много техники: бронетранспортеры, бульдозеры, инженерные машины разграждения (сокращенно ИМРы), с навесными руками-манипуляторами и бульдозерными ножами. Они напоминают танки, только без орудийных башен. И снова палаточные городки. Войска, войска, войска. Это химические части Советской армии. Их здесь уже около пятнадцати тысяч.
Проехали будто вымершую деревню. Ни единой живой души. Это непривычное безмолвие гнетет. И снова справа и слева поля. Уходящие вдаль радиоактивные зеленя. Вот куры разгребают лапами и что-то клюют в радиоактивной пыли…
Въезжаем в Чернобыль. Солнце, синее небо без единого облачка, легкая дымка. Асфальт мокрый от растворов дезактивации. Везде на улицах, у обочин – бронетранспортеры. Есть движение автомашин, как потом выяснилось, от штаба к штабу. Здесь кругом штабы. Разных министерств и ведомств. Едем по главной улице.
– Куда? – спросил водитель. – В райком партии или в ПТУ к Кизиме, там сейчас Управление строительства ЧАЭС…
– В райком, пожалуйста, – попросил я. Патрули в респираторах «свиное рыло»; изредка попадаются в респираторах «лепесток-200». На некоторых бронетранспортерах, откинув люки, сидят солдаты, курят. Иные напрямую, некоторые, проткнув дырку в респираторе и воткнув в дыру сигарету. Встречаются и пешеходы. В респираторах. Это те, у которых почему-либо нет машин, а надо срочно пройти по делу то в штаб угольщиков, то минтрансстроевцев.
Подъезжаем к площади райкома партии. Здесь полно автомашин. В основном легковые разных марок, автобусы «кубанцы», «рафики», УАЗы, бронетранспортеры, закрепленные за членами правительственной комиссии. Вокруг много постовых в респираторах: на площади, у здания райкома, у паркующихся машин.
Все эти легковые и прочие машины придется спустя время закапывать: за месяц-два работы здесь набирают такую активность, что в салоне до пяти и более рентген в час.
На крыльце стоят замначальника Союзатомэнерго Е. И. Игнатенко и еще двое незнакомых мужиков. Игнатенко без чепца, куртка нараспашку, респиратор на шее, курит.
– Привет! Нарушаешь правила РБ, – сказал я.
– Привет! Приехал? Доложись Садовскому.
– Министр здесь?
– Здесь. Только прибыл.
Рядом с крыльцом дозиметрист. Радиометр на груди, водит палкой- датчиком у поверхности земли, переключает диапазоны.
– Сколько? – спросил я.
– От земли – десять рентген в час. Воздух – 15 миллирентген в час.
– А в помещении?
– Пять миллирентген в час.
Вошел в райком. Вслед за мной Попель и Хиесалу. Оба хотят срочно доложить о прибытии Садовскому.
Обошел коридор первого этажа. Каждую комнату занимает отдельная организация. На дверях приколоты кнопками листки, клочки бумаги с надписями: ИАЭ (Институт атомной энергии), Гидропроект, Минуглепром, Минтрансстрой, НИКИЭТ (главный конструктор реактора), Академия наук СССР и многие другие. Вошел в диспетчерскую. Там уже Попель и Хиесалу. Садовский пытает их:
– Зачем приехали?
– Сами не знаем, Станислав Иванович, – с надеждой в голосе выпалил Попель.
– Езжайте немедленно назад! Сегодня же. Машина есть?
– Есть, Станислав Иванович!
Попель и Хиесалу, сияющие, побежали в «рафик». Их заветная мечта – подальше от радиации – сбылась.
Сам я тоже доложил первому заместителю министра о прибытии. Сказал о задании Семенова и Решетникова.
Садовский уехал в ПТУ, где располагалось Управление строительства Кизимы, примерно в двух километрах от райкома партии.
Я заглянул в комнату с вывеской «ИАЭ». У окна впритык и навстречу друг другу – два письменных стола. За левым столом сидит Евгений Павлович Велихов, за правым – министр А. И. Майорец в таком же, как у меня, синем хлопчатобумажном комбинезоне и шерстяном берете на стриженной под машинку голове. Видно, брали спецовку из одного тюка. Рядом на стульях зампред Госатомэнергонадзора член-корреспондент Академии наук СССР В. А. Сидоренко, академик В. А. Легасов, заместитель министра Г. А. Шашарин, Е. И. Игнатенко. Вхожу, сажусь на свободный стул.
Майорец напирает на академика Велихова:
– Евгений Павлович! Надо кому-то брать организационное руководство в свои руки. Здесь работают сейчас десятки министерств. Минэнерго не в состоянии объединять всех…
– Но Чернобыльская АЭС – ваша станция, – парирует Велихов, – вы и должны организовать, объединять все… – Велихов бледен, в клетчатой рубахе, расстегнутой на волосатом животе. Утомленный вид. Схватил уже около пятидесяти рентген. – И вообще, Анатолий Иванович, нужно отдавать себе отчет в том, что произошло. Чернобыльский взрыв хуже иных атомных. Хуже Хиросимы. Там одна бомба, а здесь радиоактивных веществ выброшено в десять раз больше. И плюс еще полтонны плутония. Сегодня, Анатолий Иванович, надо считать людей, жизни считать…
Я с уважением подумал о Велихове. Подумал, что академик заботится о здоровье людей.
Позднее я узнал, что фраза «считать жизни» приобрела в эти дни новый смысл. На вечерних и утренних заседаниях правительственной комиссии, когда речь заходила о решении той или иной задачи, например собрать топливо или реакторный графит возле аварийного энергоблока, пробраться в зону высокой радиации и открыть или закрыть какую-либо задвижку, председатель правительственной комиссии И. С. Силаев говорил:
– На это надо положить две-три жизни… А на это – одну жизнь…
Произносилось это просто, буднично, но звучало зловеще.
Спор между Велиховым и Майорцем о том, кто должен быть хозяином положения, продолжался.
Я вышел из кабинета. Мне не терпелось скорее найти Брюханова и поговорить с ним. Сбылось то, от чего я предостерегал его пятнадцать лет назад в Припяти, работая на Чернобыльской АЭС. Все сбылось, и я хотел видеть его. Хотел очень многое сказать ему. Вернее, высказать ему весь свой гнев, всю боль и горечь. Ведь все сбылось. А он тогда был так самоуверен, так упрямо шел своей дорогой, так пренебрегал опасностью, возможностью ядерной катастрофы. И уже казалось, что он почти прав. Десять лет Чернобыльская АЭС – лучшая в системе Минэнерго СССР, сверхплановые киловатты, скрываемые мелкие аварии, доски почета, переходящие знамена. Ордена, ордена, ордена, слава, взрыв…
Гнев душил меня… Мне казалось, что из всех людей здесь виноват он один. Прежде всего он…
Ибо воплотилась его политика, его идеология минувшего пятнадцатилетия. Фомин оказался пешкой, исполнительной пешкой в волнах этой идеологии. Но только ли его, Брюха-нова, это идеология? Конечно, нет. Брюханов сам всего лишь исполнительная пешка той, минувшей уже, застойной эпохи.
Но кто это?.. В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к стене, стоит маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумажном комбинезоне, без чепца, седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности на этом лице. Он смотрит на меня. Глаза красные, затравленные…
Я прошел мимо, и тут меня ударило: «Брюханов?!» Я обернулся:
– Виктор Петрович?!
– Он самый, – сказал человек у стены знакомым глухим голосом и отвел глаза в сторону.
Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, – было чувство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость на него. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Он снова поднял на меня глаза.
Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.
– Вот так, – наконец сказал он и отвел глаза. А мне, странно говорить, но стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был неправ…
– Ты плохо выглядишь, – нелепо как-то сказал я. Именно нелепо. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стараниями этого человека. И тем не менее. Я не мог говорить с ним иначе. – Сколько ты получил рентген?
– Сто – сто пятьдесят, – глухим хрипловатым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.
– Где твоя семья?
– Не знаю. Кажется, в Полесском… Не знаю…
– Почему ты здесь стоишь?
– Я никому не нужен… Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен…
– А где Фомин?
– Он свихнулся… Отпустили отдохнуть…
– Куда?
– В Полтаву…
– Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?
– Нет хозяина… Кто в лес, кто по дрова.
– Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эвакуацию Припяти 26 апреля утром. Это так?
– Да… Но мне сказали ждать прилета Щербины, не поднимать панику… Мы тогда многое не сразу поняли, думали – реактор цел… Это была самая тяжкая и страшная ночь… для меня…
– Для всех, – сказал я.
– Это поняли не сразу…
– Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь рабочую комнату.
Мы вошли в пустую комнату, что рядом с велиховской, сели за стол друг против друга. Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. Почему-то подумалось: «Он делегат XXVII съезда партии. По телевизору видел. Телекамера несколько раз отыскивала в зале его лицо. Оно тогда было величественное, лицо человека, достигшего вершины признания. И еще… еще… Властное было лицо…»
– Ты докладывал в Киев 26 апреля, что радиационная обстановка на АЭС и в Припяти в пределах нормы?
– Да… Так показывали имевшиеся тогда приборы… Кроме того, было шоковое состояние… Помимо воли голова сама проигрывала происшедшее, увязывала это с благополучным прошлым и с полным теперь отсутствием будущего… Я по-настоящему пришел в себя только после приезда Щербины. Хотелось верить, что еще хоть что-то можно поправить…
Я взял блокнот, чтобы записать, но он остановил меня.
– Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот…
Заглянул министр Майорец, и Брюханов, видимо уже по привычке, с готовностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему. Скрылся за дверью.
Вошел незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм наружных капилляров кожи и создается впечатление, что лицо человека припудрили). Представился мне. Оказался начальником первого отдела атомной станции. Горько улыбаясь, сказал:
– Если бы не эксперимент с выбегом ротора генератора, все было бы по- прежнему…
– Сколько вы схватили?
– Рентген сто… От щитовидки в первые дни светило сто пятьдесят рентген в час. Теперь уже распалось… Йод-131… Зря не дали людям взять нужные вещи… Многие сейчас очень мучаются. Можно было в полиэтиленовые мешки… – И вдруг сказал: – Я помню вас. Вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке…
– А я что-то вас запамятовал, простите… Где сейчас сидят ваши эксплуатационники?
– На втором этаже, в конференц-зале и в соседней с ним комнате. В бывшем кабинете первого секретаря райкома…
Я попрощался и пошел на второй этаж.
«Снаружи в воздухе хорошо светит, – думал я, – почему они не экранируют окна свинцом?..»
Прежде чем зайти в конференц-зал, я медленно прошел вдоль коридора второго этажа – посмотреть, что тут за кабинеты и кто их занимает. Та-ак, понятно… В основном – министры, академики. А вот дверь без надписи. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал в нем зампреда Совмина СССР И. С. Силаева. В прошлом – министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая.
Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.
– Окна надо экранировать листовым свинцом, – оставаясь инкогнито, сказал я.
Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало обретать жесткое выражение.
Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал…
Замечу, что экранирование окон штаба правительственной комиссии листовым свинцом при Силаеве так и не произвели. Сделали это значительно позже, 2 июня 1986 года при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Л. А. Воронине, когда реактор неожиданно выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи…
На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуатационники с оперативными журналами и по нескольким телефонам поддерживали связь с бункером и блочными щитами управления первых трех блоков АЭС, где дежурил, сменяя друг друга, минимальный состав смен, поддерживающий реакторы в расхоложенном состоянии. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет той былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для времен успеха и славы. Все пудрено-бледные, уставшие, с воспаленными от недосыпания и радиации глазами.
В разных местах зала на стульях небольшими группками сидят люди, представители разных специальностей, обсуждают вопросы к заседанию правительственной комиссии.
Прохожу вдоль стола президиума, превращенного в импровизированный пульт управления, к окну. У окна, в переднем ряду кресел, узнаю старого приятеля, начальника химцеха Ю. Ф. Семенова. Он обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке, как выяснилось, мастером, вопросы дезактивации оборудования.
Ю. Ф. Семенова, приехавшего из Мелекесса в Припять в 1972 году, еще я принимал на работу. Он тогда очень рвался на Чернобыльскую АЭС. Специалист он толковый, опытный. Много лет проработал на установках спецочистки радиоактивных вод. Новой работой на Чернобыльской АЭС был доволен и на судьбу, что называется, не жаловался.
– Здорово, старина! – оторвал я его от беседы.
– О-о! Рад видеть тебя! Только вот видишь, в какие времена приехал…
– Приехал вот…
Семенов, тоже пудрено-бледный, за последние несколько лет, что я его не видел, сильно поседел. Смолисто-черные бакенбарды стали совсем белыми.
– Ты же года два, как оформил себе пенсию по первому списку. Хотел оставить цех, уйти на чистую работу? – спросил я его.
– Да-а… Хотел вот, но замешкался как-то… А теперь куда уж… Думал в Мелекесс с семьей вернуться, там доживать, но вот видишь… Теперь я здесь нужен.
– Жена, дочь где?
– Они в Мелекессе у бабушки… Вещи вот вывезти не удалось. Все, что нажито, все пропало. И дача, и машина. Я только новую купил… В квартире у меня, вчера ездил туда, на всех вещах один рентген в час. Куда с этим денешься? Мы ведь жили в первом микрорайоне. Ему больше всего досталось от радиоактивного облака.
Тут Семенова отозвали операторы. В конференц-зал вошел Е. И. Игнатенко. Заметив меня, подошел.
– Если бы твоя повесть «Экспертиза» (Игнатенко написал к ней предисловие) вышла в свет до взрыва, – сказал он, улыбаясь, – она стала бы библиографической редкостью. Ты как в воду глядел. Гремучей смесью разнесло блок…
– Потому ее и придержали, – сказал я, – чтобы автор не превратился в пророка. Так и было сказано: «Печатать после опубликования выводов правительственной комиссии». Так что в конце года выйдет.
– Да, натворили дел, – задумчиво сказал Игнатенко, глядя в окно, – долго хлебать будем…
Возле окна – огромный мешок с футбольными камерами, белесоватыми от талька.
– Зачем столько камер? – спросил я.
Один из операторов, что сидел за столом президиума, смущенно улыбаясь, ответил, словно ему было неловко за эти футбольные камеры:
– С их помощью пробы воздуха берем.
– Где?
– Да везде… И в Припяти, и в Чернобыле, и в тридцати-километровой зоне…
– Это что, вместо «камер Туркина»? («Камера Туркина» – пластмассовая гармошка с клапаном, при растягивании которой внутрь забирается порция воздуха или газа для пробы.)
Оператор засмеялся:
– Футбольные камеры по бедности… Где их возьмешь – «камеры Туркина»? А этого добра навалом…
– Как же вы накачиваете их? Насосом?
– Где насосом, а где и ртом. Велосипедных насосов тоже не напасешься. В нынешних условиях страшный дефицит…
– Ртом надувать – неточный замер будет, – сказал я. – Вдохнул – и половина радиоактивных веществ в легких осталась. Легкие как фильтр действуют. При каждом вдохе-выдохе в легких идет накопление радиоактивной грязи.
– А что делать? – смеется оператор. – Мы уже надышались столько в первые дни, что на такие пустяки внимания не обращаем…
С Игнатенко прошли в соседнее помещение, бывший кабинет первого секретаря Чернобыльского райкома партии. Во всю комнату П-образный стол. За столом знакомые и незнакомые люди в хлопчатобумажных комбинезонах. В торце стола безучастно сидит пудрено-бледный Брюханов. Поймал себя на мысли, что он примерно так же сидел у себя в кабинете во времена полного благополучия: некоторая отрешенность, безразличие, вроде как он здесь ни при чем.
«Размазня! – вспомнил я максималистскую характеристику Кизимы, данную ему еще в давние времена. – Никогда от него конкретного решения не получишь…»
На столе разложено несколько фотографий разрушенного реактора, сделанных с вертолета, генплан промплощадки, другие бумаги. Рассматриваем с Игнатенко наиболее удачный снимок. Брюханов показал пальцем на неправильной формы черный прямоугольник на полу центрального зала, заваленного обломками конструкций.
– Это бассейн выдержки отработавшего топлива, – сказал Брюханов. – Битком забит кассетами. Воды в бассейне сейчас нет, испарилась. Кассеты разрушатся от остаточных тепловыделений…
– Сколько там кассет? – спросил я.
– Бассейн полный, штук пятьсот…
– А как ты их возьмешь оттуда? – сказал Игнатенко. – Захороним вместе с реактором…
Вошел высокий стройный пожилой генерал в парадном мундире. Обратился ко всем:
– Кто мне подскажет, товарищи? Я командую группой армейских дозиметристов. Мы никак не наладим контакт ни со строителями, ни с эксплуатационниками. Где что измерять – непонятно. Мы не знаем ваших конструкций, подходов к радиационно опасным местам. Надо, чтобы кто-то координировал нашу деятельность.
Игнатенко сказал:
– Работайте вместе с Каплуном. Это начальник службы дозиметрии АЭС. Он все знает. И выносите вопросы на заседание правительственной комиссии… Вы, наверное, недавно здесь?
– Только прибыли.
– Ну и действуйте, как я сказал.
Генерал удалился.
Время шло. Мне нужна была машина, чтобы проехать в Припять и к блоку. Попросил помощи у Игнатенко.
– Задача сложная, – сказал Игнатенко. – Транспорт нарасхват. У меня лично машины нет. Здесь тыща хозяев. Проси у Кизимы.
Я спустился на первый этаж в диспетчерскую. У телефона ВЧ дежурил заместитель начальника Главтехстроя Минэнерго СССР Е. И. Павлов.
– У тебя машина есть? – спросил я. – Проскочить в штаб Кизимы.
– Нет, к сожалению. Здесь каждый со своей тачкой. Откуда, что и как – черт ногу сломит. Садовский куда-то уехал на своем «жигуле»…
– Ладно, пойду пёхом. Будь здоров.
Я вышел на улицу.
Припекало солнце. От политого десорбирующими растворами асфальта поднимались ядовитые испарения. Тошнотно-приторный запах. Иду вдоль улицы вверх. Утром обычно щебечут птахи в зеленой листве, приветствуют солнце. А сейчас что-то тихо. И листва какая-то притихшая, вроде заторможенная. Так кажется. Еще не мертвая, но и не та живая, трепещущая, как в чистом воздухе. Зелень листвы какая-то неестественная, будто листья покрыли воском, законсервировали – и они застыли и прислушиваются, принюхиваются к окружающему их ионизированному газу. Ведь от воздуха светит до двадцати миллирентген в час…
Но все же еще живы деревья, еще находят в этой плазме что-то свое, нужное для жизни. Вот и вишни, и яблони в буйном цвету. В отдельных местах уже есть завязь. Но всё – и цветы, и завязь копят теперь активность. Куда от нее денешься? Кругом она…
У плетня покинутого подворья девушка лет двадцати в белом хлопчатобумажном комбинезоне обламывает ветви цветущей вишни. Получился уже большой букет.
– Из каких мест будете, девушка? – спросил я ее.
– Из Ейска… Приехала вот на помощь чернобыльцам… А что?
– Да нет, ничего… Женихов здесь много. Солдаты-молодцы – на выбор…
Девушка засмеялась:
– Нужны мне ваши женихи… Я помогать приехала… – она окунула лицо в букет.
– Цветы грязные, – сказал я.
– Да ну вас, – отмахнулась от меня девушка и вновь принялась ломать ветки.
Я тоже сломал несколько густо усыпанных белыми цветами веток. Двинул с букетом к Кизиме. Свернул в переулок налево. Много пыли на дороге. Мимо прогромыхал миксер, поднял клубы радиоактивной пыли. Натягиваю респиратор, надвигаю глубже берет. От пыли ведь от 10 до 30 рентген в час…
Управление строительства Чернобыльской АЭС (название еще старое), а короче – штаб Кизимы, находится в бывшем здании ПТУ. У входа и кругом полно народу. Стоят, сидят на лавочках, ходят туда-сюда по делу и без дела. Подъезжающие и отъезжающие машины поднимают долго не оседающие облака пыли. Голубое небо, нещадное солнце, тишь и безветрие. Респираторы у большинства людей висят на шее. Некоторые, когда поднимается пыль, натягивают их на нос. Метрах в тридцати от ПТУ, в хоздворе – вышедшие из строя бетоновозы, миксеры, самосвалы. В общем-то они исправны, но настолько загрязнены радиацией, что, работая на них, облучаешься иной раз больше, чем от окружающей среды. Активность в кабинах до десяти рентген в час. Это большая проблема здесь: выход из строя техники от радиации…
Недалеко от крыльца ПТУ – два бронетранспортера, легковые машины: «москвичи», «жигули», «УАЗы», «рафики», «Нивы». Дремлют за рулем или курят около водители.
Идет дозиметрист с радиометром на груди. Датчиком на длинной штанге измеряет активность пыли. У крыльца высокая густая липа. Птиц не слышно. В лучах припекающего солнца упруго звенит большая синяя муха.
Не вся живность исчезла. Мухи есть. И не только большие синие, но и обычные домашние. Много мух внутри здания. По запаху, ударившему в нос, становится ясно, что санузлы здесь работают плохо. В фойе у входной двери дозиметрист измеряет активность спецовки на невысоком, в защитного цвета комбинезоне, рабочем. Лицо у рабочего буро-коричневое, он возбужден.
– Где был? – спросил дозиметрист, приставляя датчик к щитовидной железе.
– У завала… Еще в транспортном коридоре…
– Больше не ходи туда… Хватит с тебя…
– Сколько взял? – услышал я вопрос рабочего.
– Говорят, больше не ходи туда, – сказал дозиметрист и отошел в сторону.
Я попросил его измерить активность букета цветов.
– Двадцать рентген в час. Выбросьте его подальше… Я вышел на улицу и забросил букет в хоздвор, к радиоактивным машинам.
Вернулся. Заглянул в две-три комнаты. На полу вповалку отдыхают после схваченных доз рабочие в синих и зеленых робах. В одной из комнат молодой парень, привстав на локте, говорил другому:
– Будто цепами тебя измолотили, такая усталость. В сон дико клонит, а заснуть не могу.
– У меня тоже, – отвечает ему товарищ. – Вот они, мои двадцать пять рентген, как проявляются…
Пришел к Кизиме. В приемной у телефона надрывается диспетчер. Говорит с Вышгородом. Понял, что говорит с управляющим трестом Южатомэнергострой А. Д. Яковенко.
– Нужны люди на смену! – кричит диспетчер. – Водители нужны! Рядом бригадир… Вот он… Даю трубку… Не надо? Да они все нахватались уже…
Из кабинета Кизимы вышло несколько человек. Возбуждены. Вхожу. Кизима один. Откупоривает банку мангового сока. На щеках паутина волокон ткани Петрянова от респиратора «Лепесток».
– Привет, Василий Трофимович!
– А-а, привет москвичам! – безрадостно отвечает он. В его приветствиях всегда подначка. Не только сейчас. Всегда так было, сколько его помню. Человек на работе, кто бы он ни был, всегда интересует его прежде всего в деловом плане. Без лирических отступлений поясняет, кивая на банку сока:
– В нем больше всего витаминов, целый комплекс. От радиации помогает, восстанавливает силы.
Он жадно пьет сок. Судорожно дергается кадык.
– Вот, – говорит, – работаю как прораб…
Раздался телефонный звонок. Кизима взял трубку.
– Да! Кизима… Слушаю, Анатолий Иванович… («Министр», – шепнул он мне, прикрыв микрофон рукой.) Да-да, слушаю. Взять карандаш и лист бумаги? Взял. Рисую наклонную линию под сорок пять градусов, так… Теперь вертикальную… Есть… Теперь горизонтальную. Нарисовал… Получился прямоугольный треугольник. Все? – Он еще некоторое время слушал, потом положил трубку.
– Вот, понимаешь, работаю как прораб. Министр Майорец – как старший прораб, а товарищ Силаев, зампред Совмина СССР, – как начальник стройки. Полный бардак. Они же в строительстве ничего не понимают. Вот, пожалуйста, звонок министра. Передал мне рисунок по телефону. Треугольник… – Кизима повернул ко мне листок. – Это он заставил меня изобразить завал возле блока. Говорит, на него качай цементный раствор. Будто я первоклашка и ничего не знаю. А я этот завал пешком обошел еще 26 апреля утром. А потом еще несколько раз. И учти, без всяких дозиметров и респираторов. И сейчас только что оттуда… А он мне, понимаешь, рисуй треугольник. Ну, нарисовал, а дальше что? Мне, честно говоря, они не нужны: ни министры, ни зампреды. Здесь стройка, пусть радиационно опасная, но стройка. Я начальник стройки. Мне достаточно Велихова научным консультантом, военные должны организовать комендатуру и обеспечить порядок. И людей, конечно. Люди-то разбежались. Имею в виду штатный состав стройки. Да и дирекции. У них уехало без документов и выходного пособия более трех тысяч человек. Дозиметрическая служба не организована, радиометров и дозиметров не хватает. Оптические дозиметры, те, что есть, – большинство не работают. Посылаю на дело в опасную зону двадцать пять человек с одним дозиметром – и тот неисправный. Но даже неисправный действует магически. Люди доверяют этой железке. А без нее не идут на облучение. Вот у тебя дозиметр… Отдай его мне. С ним пошлю еще двадцать пять человек…
– Вернусь из Припяти – отдам, – пообещал я Кизиме. – А за теми, по которым я договорился со Штабом гражданской обороны страны, ты послал машину? Полторы тысячи комплектов – это выход. Службу организуй сам. Не жди у моря погоды. Возьми на помощь одного опытного «дозика» у дирекции.
– Так и придется делать…
Вошел прораб, руководящий подвозкой сухого бетона к растворному узлу, от которого по трубе будут качать цементную смесь на завал.
– Василий Трофимович, – обратился он к Кизиме. – Нужны водители на замену выбывающих из строя. Мы сжигаем людей. Эта смена уже выбрала всю свою норму. Почти у всех – двадцать пять бэр и больше. Люди плохо себя чувствуют.
– А что Яковенко? – спросил я. – Три дня назад его диспетчер звонил в Москву и жаловался, что трест не может справиться с прикомандированными шоферами, мол, бездельничают, пьют водку, негде расселять, нечем кормить…
– Да что ж он врет! Мне позарез нужны люди!
– Я свяжусь сейчас с Москвой, попрошу, чтобы срочно командировали.
Прораб вышел.
– Жжет грудь, кашель, болит голова, – сказал Кизима. – Так все время.
– Почему не экранируешь свинцом окна, кабины автомашин? Это уменьшит облучаемость.
– Свинец вреден, – убежденным тоном говорит Кизима. – Он настораживает людей и сдерживает работы. Я уже в этом убедился. Не надо свинец…
Звонок. Кизима снял трубку.
– Так… Так… А что говорит Велихов? Думает?.. Пусть думает. Прекратите пока подачу смеси на завал… – положил трубку. – Гейзеры из жидкого бетона начали бить. На топливо в завале как попадет жидкость, начинается то ли разгон атомный, то ли просто нарушение теплообмена и рост температуры топлива. Резко ухудшается радиационная обстановка.
Стук в дверь. Вошел молодой генерал-майор и с ним еще три офицера: полковник и два подполковника.
– Генерал-майор Смирнов, – представился молодой военный. – Мне рекомендовали обратиться к вам за помощью.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Кизима, – слушаю вас.
– Наше подразделение прибыло для охраны пруда-охладителя. Вода в нем высокой активности…
– Как в первом контуре во время работы реактора, – сказал Кизима. – Туда ведь пожарными машинами откачивали воду с топливом с затопленных минусовых отметок станции. Минус шестая степень кюри на литр в пруде…
– Так вот, – продолжал генерал, – чтобы не было диверсии, могут взорвать плотину, и вся грязная вода уйдет в Припять и Днепр… Я выставляю по всему периметру дамбы посты, но необходимы какие-то укрытия, защищающие часовых от облучения…
– Я предлагаю лотки, – сказал Кизима. – Есть у нас тут железобетонные лотки длиной два метра каждый. Поставить на попа под некоторым углом один к другому, чтобы получилась «дверь» для входа, и будка готова. Давать команду?
– Давайте! – обрадованно сказал генерал.
Кизима позвонил, распорядился. Военные ушли. Я в свою очередь связался с Москвой. Попросил срочно командировать водителей на смену облученным. О том же переговорил с Яковенко. Он обещал, что завтра утром двадцать пять человек прибудут в Чернобыль для подмены.
– Мне бы надо, Василий Трофимович, – сказал я, – проскочить к аварийному блоку. Машину можешь дать на часок-другой?
– С машинами дело дрянь… Водители, которых прикомандировали с атомных строек, набрав дозу, без предупреждения и не дождавшись замены уезжают на своем транспорте, кстати, увозя с собою радиоактивную грязь.
– Распоряжение о новом и дополнительном прикомандировании легковых машин дано вчера в Москве. Сегодня, вернувшись из Припяти, проверю. Даешь машину?
– Здесь один начальник уехал на денек в Киев. Возьми его «Ниву». У нее два ведущих моста, может сгодиться. Прихвати у дозиметристов радиометр. На часок-другой одолжат, – Кизима назвал номер машины. – Шофера зовут Володей.
– Не робкий?
– Парень боевой. Недавно из армии.
Я покинул кабинет Кизимы. Представившись, взял на пару часов у дозиметристов радиометр, проверил и перезарядил свой оптический дозиметр ДКП-50.
К счастью, у Володи оказался спецпропуск в Припять. Через десять минут мы уже выскочили на автостраду в сторону Чернобыльской АЭС. Сотни раз ездил я по этой дороге в семидесятые годы. И позже, когда работал уже в Москве и приезжал сюда в командировку, 18километровая лента асфальта только здесь, на перегоне от Чернобыля до Припяти, окантована справа и слева розовым бетоном метровой ширины. Это защитные полосы, чтобы не обламывался с боков асфальт. Мы радовались в свое время, что только у нас такая дорога и что меньше средств придется тратить на ремонт дорожного полотна. Но теперь…
– А если возле четвертого блока заглохнет мотор? – с явной подначкой спросил вдруг Володя. – У нас уже случалось такое, правда, не около блока, а в Припяти… Там не так печет…
– Недавно из армии? – спросил я его.
– С полгода как, – ответил Володя.
– Тогда нестрашно, – сказал я. – Заведешь, если заглохнет… По какой специальности служил?
– На УАЗе-469 возил командира полка… А вот и дозиметрический пост. Солдаты химвойск, смотрите, – обратил мое внимание Володя.
На обочине дороги стояла большая зеленая машина-цистерна с навесными приспособлениями: насосы, приборы, шланги…
Со стороны Припяти подъехал «москвич», его остановили, промерили датчиком колеса, днище, кузов сверху. Пассажиров и водителя попросили выйти. Машину стали мыть десорбирующими растворами. Солдаты в респираторах и матерчатых шлемах, плотно облегающих голову, уши, спадающих шалькой на плечи.
Один из солдат, с радиометром на груди и длинной палкой-датчиком, сделал нам отмашку рукой. Мы остановились. Он проверил спецпропуск, приклеенный Володей к лобовому стеклу. Все в порядке. «Обнюхал» датчиком нашу «Ниву» – фон.
– Можете ехать, – сказал солдат. – Но учтите – там машину испачкаете. Вон, на «москвиче» – три рентгена в час. И не отмывается. Не жалко машину?
– У нас радиометр, – показал я на прибор, – будем осторожны.
Солдат внимательно посмотрел на меня своими впитывающими синими глазами и как-то неопределенно покачал головой, мол, меня не обведешь, дядя, и, с силой захлопнув дверцу, разрешающе махнул рукой.
Володя поддал газку. «Нива» летела со свистом. А я смотрел на отороченную розовым бетоном ленту асфальта. Выходит, зря радовались тогда, что не будет отламываться асфальт, подпертый бетоном. А теперь вот все грязно, очень грязно. И асфальт, и розовый бетон. Все… Зачем?..
Я приспустил стекло и высунул датчик. Интересно было узнать, как нарастает активность с приближением к Припяти.
Справа и спереди за убегающими вдаль радиоактивными зеленями хорошо был виден белоснежный в лучах майского солнца комплекс Чернобыльской АЭС, ажурное кружево мачт объединенного распредустройства 330 и 750 киловольт.
Я знал уже, что на площадку ОРУ-750 взрывом закинуло куски топлива и оттуда здорово «сифонит»…
На фоне всей этой шикарной белизны и ажурности болью в душе отдавался страшный вид черного развала четвертого энергоблока.
Стрелка радиометра вначале показала 100 миллирентген в час, а затем уверенно поползла вправо – 200, 300… 500 миллирентген в час. И вдруг – рывок на зашкал. Я переключил диапазоны. 20 рентген в час. Что это? Скорее всего, рент-генный ветерок со стороны аварийного блока. Через пару километров стрелка радиометра снова упала, но на этот раз на 700 миллирентген в час.
Вдали показался хорошо различимый, давно знакомый указатель: «Чернобыльская АЭС имени Ленина» с бетонным факелом. Далее – бетонный знак: «Припять. 1970 год».
Итак, направо, мимо Управления строительства и бетонного завода – к блоку, прямо и чуть левее, куда направлена бетонная стрела указателя, – путепровод через железную дорогу, левее которого станция Янов, – в город Припять, где совсем недавно проживало пятьдесят тысяч жителей. А сейчас…
– Давай, Володя, сначала в Припять, – попросил я.
Володя взял чуть левее, поддал газку, и вскоре мы влетели на путепровод. Перед глазами открылся белоснежный, в лучах солнца, город. На путепроводе стрелка радиометра снова рванула вправо. Я стал переключать диапазоны.
– Быстрей проскакивай это место, – сказал я Володе. – В этом направлении шло облако взрыва. Натрясло здесь… Быстрей…
На большой скорости мы проскочили горб путепровода и стремглав влетели в раскинувшийся перед нами мертвый город. Сразу бросились в глаза трупы кошек и собак всюду: на дорогах, во дворах, в скверах – белые, рыжие, черные, пятнистые трупы расстрелянных животных.
Пустой брошенный город, и эти зловещие следы покинутости и необратимости несчастья. Невольно подумалось: «Почему не убирают? Это же…»
– Езжай по улице Ленина, – попросил я Володю, – с нее проще завернуть к дому, где я жил, когда работал здесь.
Строительный номер дома – девятый, я помнил до сих пор.
Посредине улицы Ленина бульвар, молодые, но высокие уже тополя, по бокам дорожки – скамейки, распустившийся кустарник. В конце улицы видно внушительное здание горкома КПСС, правее него – десятиэтажная гостиница «Припять», еще правее – пристань на старице реки Припять. Далее – ресторан, дорога к отелю «Ласточка», где останавливалось приезжее начальство.
Странно выглядел город. Будто раннее, раннее утро. Но только вот очень светло, и солнце в зените. Но все спят мертвым беспробудным сном. Утварь и белье на балконах. Блики солнца в окнах, похожие на бельма, а вот случайно раскрытое окно и, как мертвый язык, выпавшая наружу занавеска, увядшие цветы на подоконниках…
– Стоп, Володя, вот здесь направо. Сбавляй скорость…
Стрелка радиометра «ползала» туда-сюда от одного рентгена до семисот миллирентген в час.
– Езжай медленно, – попросил я. – Вот мой дом… Здесь я жил. На втором этаже. Ишь, как разрослась рябина. Вся в радиоактивном цвету. При мне до второго этажа не дотягивала, а теперь аж до четвертого дотянулась.
Пусто. Плотно зашторенные окна. Но чувствуется, что за этими шторами нет жизни. Уж больно они как-то удручающе неподвижны. Вон велосипеды на балконе, вон какие-то ящики, старый холодильник, лыжи с красными палками. Все пусто, глухо, мертво…
На узкой бетонной дороге внутреннего дворика – поперек труп огромного черного, в белых яблоках, дога.
– Останови возле трупа, замерю, сколько набрала шерсть.
Володя заехал левыми колесами на клумбу и остановился. Зелень цветов от радиации почернела, цветы пожухли. Активность грунта и бетона дороги – шестьдесят рентген в час…
– Смотрите, смотрите! – вскрикнул Володя, показывая рукой в сторону трехэтажного здания школы с огромными окнами спортивного зала. Там учился мой сын. Помню праздничный вечер. Актовый зал, радостные лица учеников и учителей…
По узкому проулочку от школы, вдоль стены длинного пятиэтажного дома в нашу сторону бежали две большие тощие свиньи. Они подскочили к машине, взвизгивая, ошалело тыкали мордами в колеса, в радиатор. Затравленными красными глазками поглядывали на нас, поводили рылами вверх, к нам, словно прося чего-то. Движения их были какие-то несогласованные, раскоординированные. Их шатало.
Я подсунул датчик к боку борова – 50 рентген в час, затем к трупу дога – 110 рентген в час. Боров пытался было хапнуть зубами датчик, но я успел отдернуть.
Тогда голодные радиоактивные свиньи принялись пожирать дога. Они довольно легко отрывали из бока уже разложившегося трупа большие куски, раздергивая труп и протаскивая его туда-сюда по бетону. Из провалившихся глаз и ощеренной пасти поднялась стая растревоженных синих мух.
– Вот подлое мушиное отродье, никакая их радиация не берет! Сдавай назад, Володя.
– Куда едем? – спросил он.
– На путепровод – и к разрушенному блоку.
– А если заглохнет мотор? – снова спросил Володя, хитро улыбнувшись.
– Заглохнет – заведешь снова, – в тон ему ответил я. – Поехали.
Вырулив на улицу Ленина, Володя спросил:
– Едем по встречной полосе? Или как?.. Наша сторона вон там. Объезжать сквер?
– Не надо.
– Как-то неудобно. Вроде нарушаем правила уличного движения.
– Ты видишь еще где-нибудь движение?
Володя горестно усмехнулся, и мы помчали не по своей стороне мимо трупов собак и кошек к аварийному энергоблоку. Путепровод проскочили на полной скорости. Снова стрелка радиометра рванула на несколько диапазонов вправо и опять упала.
Мы ехали по старой дороге мимо Управления строительства, домостроительного комбината, столовой «Лiсова пiсня» и бетоносмесительного узла.
Справа открылась ужасающая картина разрушенного энергоблока. Весь разлом и завал имели цвет черных обгорелостей. Над полом бывшего центрального зала, где реактор, вверх струились волнистые потоки восходящего, ионизированного радиацией газа. Как-то необычно ново и зловеще в этой разрухе и черноте поблескивали на солнце сорванные с мертвых опор и сдвинутые в сторону барабаны-сепараторы…
До блока метров четыреста.
– Включай передний мост тоже, – сказал я Володе. – Может потребоваться повышенная проходимость.
Володя включил передний мост. Все четыре колеса стали ведущими. Но что это?..
– Посмотри, Володя! – Внутри ограды, рядом с разрушенным блоком и вплотную к завалу ходят солдаты, что-то собирают… – Поворачивай направо. Вот здесь… Дальше… Езжай за здание ХЖТО и остановись вплотную к ограждению.
– Зажарит нас, – сказал Володя, прицельно глянув на меня.
Лицо у него красное, напряженное. Мы оба в респираторах.
– Останови здесь… О-о! Да там офицеры тоже… И генерал…
– Генерал-полковник, – уточнил Володя.
– Это, наверное, Пикалов… Они собирают топливо и графит руками. Видишь, ходят с ведрами и собирают. Ссыпают в контейнеры. Вон расставлены железные ящики…
Графит валялся и за изгородью, рядом с нашей машиной. Я открыл дверь, подсунул датчик радиометра почти вплотную к графитовому блоку. Две тысячи рентген в час. Закрыл дверь. Пахнет озоном, гарью, пылью и еще чем-то. Может быть, жареной человечиной…
Солдаты и офицеры, набрав полное ведро, как-то, мне казалось, неспешно шли к металлическим ящикам-контейнерам и высыпали туда содержимое ведер.
«Милые мои, – подумал я, – какой страшный урожай собираете вы… Урожай застойного двадцатилетия… Но где же? Где миллионы рублей, отпущенных государством на разработку робототехники и манипуляторов? Где? Украли?.. Пустили по ветру?..»
Лица солдат и офицеров темно-бурые. Ядерный загар. Синоптики обещают ливневые дожди, и, чтобы активность не смыло дождями в грунт, вместо роботов, которых нет, пошли люди. Позже, узнав об этом, академик Александров возмущался: «На Чернобыле не жалеют людей. Это все падет на меня…»
А ведь не возмущался, когда выдвинул на Украину взрывоопасный реактор типа РБМК…
Вдали видны навалы песка. Минтрансстроевцы уже роют захватки под реактором. Пробили уже два тоннеля. Потом эстафету у них возьмут угольщики.
– Под бетонную подушку роют, – сказал Володя. – Говорят, бутылка водки под реактором стоит 150 рублей… Для дезактивации.
– Поехали! – приказал я Володе. – Вон, видишь, впереди дорога. Она идет вдоль подводящего канала. По ней свернешь налево.
Едем. Против торца машзала – 200 рентген в час. На дороге, вдоль пристанционного узла трансформаторов – брошенные пожарные машины. Посчитал – девятнадцать штук…
Володя вырулил на дорогу. Поехали мимо ОРУ-750. Стрелка радиометра подскочила до 400 рентген в час. Ясное дело – сюда забросило взрывом топливо. Метров через 200, напротив ОРУ-330, стрелка упала до 40 рентген в час. И вдруг… Ч-черт! Непредвиденное. Дорога завалена (перегорожена) железобетонными блоками. Проезда нет. А рентгены бегут словно время. Левее асфальта железная дорога.
– А ну, Володя, покажи, на что способен. Сворачивай на железную дорогу – и метров пятьдесят по полотну вот на эту бетонку, что ведет к АБК-1. Вперед!
«Нива» не подвела. И Володя оказался на высоте. Возле АБК-1 активность один рентген в час. На площади перед административным зданием несколько бронетранспортеров. Посредине – строй солдат. Офицер ходит перед строем и ругает подчиненных за то, что они нарушают правила радиационной безопасности: сидят на земле, курят, раздеваются по пояс, чтобы загореть, пьют водку и прочее. У офицера и солдат респираторы не надеты, висят на шее.
«Безграмотность от плохо поставленного обучения, – подумал я. – Ведь от этих молодых парней пойдет потомство… Но даже один рентген в год дает пятидесятипроцентную вероятность мутации…»
– Побудь, Володя, тут, я быстро… Смотри не уезжай, а то я застряну здесь…
Володя как-то ободряюще-сочувственно улыбнулся.
Захватив радиометр, побежал в бункер. Там чисто. Даже фона нет. Но душно. Полно народу. Как в бомбоубежище во время войны. Столы, кровати по бокам для отдыха персонала. Вон группа отдыхающих дуется в козла. Слышен стук костяшек. Здесь же дежурные дозиметристы, возле телефонов – операторы, у которых связь с БЩУ и со штабом в Чернобыле, в райкоме КПСС. На стене карта радиационных замеров по промплощадке. Но мне не нужна. Замерил сам…
Покинул бункер и поднялся на второй этаж АБК. Тишина, пустота. По переходной галерее прошел на десятую отметку деаэраторной этажерки… Теперь – быстро вперед! Моя цель – блочный щит управления четвертого энергоблока. Я должен увидеть то место, где была нажата роковая кнопка взрыва, посмотреть, на какой высоте застряли стрелки указателей положения поглощающих стержней, замерить активность на БЩУ и рядом, понять, в какой обстановке работали операторы…
Быстрым шагом, почти бегом, пошел по длинному коридору в сторону четвертого блока. До БЩУ-4 примерно 600 метров. Быстрее…
На радиометре – рентген в час. Стрелка медленно ползет вправо. Миновал БЩУ-1 и БЩУ-2. Двери открыты. Видны фигуры операторов. Расхолаживают реакторы. Вернее, поддерживают реакторы в режиме расхолаживания. Третий блок. Ему уже досталось от взрыва. Активность – два рентгена в час. Иду дальше. Металлический привкус во рту. Ощущаются сквозняки, пахнет озоном, гарью. На пластикатовом полу – осколки выбитых взрывом стекол. Активность – пять рентген в час. Провал возле помещения комплекса «Скала», семь рентген в час. Вот щитовая КРБ второй очереди. Десять рентген в час.
Ощущение, что иду по коридорам и каютам затонувшего корабля. Справа двери в лестнично-лифтовой блок, дальше – в резервную пультовую. Слева – дверь в БЩУ-4. Здесь работали люди, которые сейчас умирают в 6-й клинике Москвы. Вхожу в помещение резервного пульта управления, окна которого выходят на завал. 500 рентген в час. Стекла выбиты взрывом, хрустят и взвизгивают под каблуками. Назад! Вхожу в БЩУ-4. У входной двери – 15 рентген в час, у рабочего места СИУРа (умирающего сейчас Леонида Топтунова) – десять рентген в час. На сельсинах-указателях поглощающих стержней стрелки застыли на высоте двух – двух с половиной метров. При движении вправо активность растет. В крайней правой стороне БЩУ – 50–70 рентген в час. Выскакиваю из помещения и бегом в сторону первого энергоблока. Быстро!..
Вот оно – настало немыслимое. Мирный атом во всей своей первозданной красе и устрашающей мощи…
Володя на месте. Солнце, голубое небо, жара градусов тридцать. Строй посреди площади давно распался, офицер куда-то ушел. Солдаты сидят на бронетранспортерах. Курят. Двое разделись по пояс, загорают. Молодость не верит в смерть. Молодые бессмертны. Здесь это так наглядно. Не выдержал, кричу:
– Парни, хватаете лишние бэры! Вас же инструктировали только что! Белобрысый солдат улыбается, привстал на броне:
– А мы что, мы ничего… Загораем…
– Поехали!
К вечеру 9 мая, примерно в 20 часов 30 минут, прогорела часть графита в реакторе, под сброшенным грузом образовалась пустота, и вся махина из пяти тысяч тона песка, глины и карбида бора рухнула вниз, выбросив из-под себя огромное количество ядерного пепла. Резко выросла активность на станции, в Припяти и в 80-километровой зоне. Рост активности ощущался даже за 50 километров в Иванкове и других местах.
В наступившей уже темноте с трудом подняли вертолет и замерили активность…
Пепел лег на Припять и окружающие поля.
16 мая я улетел в Москву.
