Через шесть лет от этой первой победы ничего не осталось. Мало того что, отказавшись от амьенской присяги, Эдуард вновь выдвинул притязания на французскую корону, но, чтобы не допустить новой конфискации, он еще и собрал против своего соперника самую огромную континентальную коалицию, на какую только Англия опиралась со времен Бувина. Подобная перемена требует объяснений. Теперь нам известны отдаленные причины войны, среди которых аквитанский вопрос — константа, а торговые или финансовые распри — вариации. Но причины непосредственные, те, которыми продиктованы решающие действия и определены роковые меры, можно выявить, лишь проанализировав эти решающие и смутные годы — 1331-1337-й. Ни один конфликт в истории не может стать неизбежным сам по себе: таковым его делает воля людей. Что же это за люди в данном случае?

Новейшие историки франко-английского конфликта, которых поражает ряд катастрофических промахов и оплошностей, за каких-то десять лет превративших французскую монархию из державы первого ранга в объект нападения, а вскоре и в побежденную страну, объясняли столь быстрый упадок бездарностью ее короля. Коренные причины они усматривали в полной противоположности характеров обоих властителей: с одной стороны — Эдуард III, политический гений, неистощимый создатель все новых комбинаций, но в то же время человек холодный и расчетливый, строящий дальние планы, знающий, куда он идет, чего хочет, который так же превосходит противника в сфере дипломатии, как и на поле боя; с другой — Филипп VI, полная его противоположность: прожектер и фанфарон, нестойкий, когда следовало бы твердо идти к цели, упрямый, когда нужно проявлять гибкость, вечно обманываемый более ловким соперником, неспособный использовать преимущества, пока еще есть время, и позволяющий втянуть себя в борьбу, к которой не сумел подготовиться. Оба эти портрета требуют некоторых корректировок. Речь, конечно, не о том, чтобы реабилитировать первого из Валуа. Даже современники, вроде хрониста Иоанна Красивого, терялись, не зная, что думать об этом монархе, смелом и рыцарственном, старающемся добиться беспрекословного подчинения королевской власти, которую он унаследовал, беспощадно осуществляющем «жесткое правосудие», — и в то же время напрочь забывающем о собственных интересах, едва его охватит страсть — месть или мелкое тщеславие. Его дипломатия движется рывками, будучи то слишком доверчивой, то более хитрой, чем надо бы. Но разве вина за это лежит на одном суверене? Может, у него были плохие советники, и притом это были те же люди, которые руководили политикой его предшественников? По отношению к Англии и аквитанскому фьефу бросается в глаза преемственность политики и идентичность методов Филиппа Валуа и Карла IV: бесконечное запугивание, хитрости, угрозы, придирки, преследующие цель согнуть и унизить строптивого вассала. До последнего времени эта игра приносила успех. Ведь почти двадцать лет Англия Эдуарда II, а после — Англия Изабеллы и Мортимера, погруженная в бездну анархии, в которой ее удерживали распри баронов с королевской властью, могла вести лишь политику, лишенную величия, потому что бессильную. Карл IV воспользовался этим, чтобы развязать войну из-за Сен-Сардо и придержать для себя часть Аквитании. Филипп VI в свою очередь сыграл на слабости противника, чтобы унизить его, заставив принести «тесный» оммаж. Советники французского короля не поняли, что эти легкие времена прошли и что в лице Эдуарда III, прочно утвердившегося на своем троне, французская монархия встретила достойного противника.

Правда, понадобится время, чтобы характер этого врага стал ясен в полной мере. После 1340 г., когда ему перевалит за тридцать, можно будет говорить о заклятом враге Валуа, который поклялся вырвать Аквитанию и всю бывшую империю Плантагенетов из рук ненавистной монархии, о гениальном практике, в полной мере использующем трудности противника, бесконечно видоизменяющем детали своих планов, чтобы приспособить их к меняющимся обстоятельствам. Но в 1330 г., сразу после переворота, давшего ему власть, эти качества зрелого человека еще не проявились. Тем не менее в этом элегантном рыцаре, целиком пропитанном французской культурой, уже можно было различить совершенно особые качества. Есть соблазн сравнить его с его дедом Эдуардом I, пришедшим к власти после прискорбного царствования Генриха III. Однако он отличается меньшей жесткостью и меньше заботится об издании законов и совершенствовании своей бюрократии. Удовольствие ему доставляют в первую очередь дипломатия и война, а от подданных он требует лишь оплачивать его расходы. Еще лучше, чем Эдуард I, он умеет заинтересовать свой народ, особенно знать, завоевательными планами и новыми экспедициями. Новое явление, которое повлечет самые серьезные последствия: впервые за два века английское баронство поддержит континентальную политику своего повелителя с того же дня, как он решит начать войну за морем.

Но в 1331 г. еще никто в Англии об этом и не мечтал. Сколь бы стойкой ни была злоба Плантагенета на соперника, оттеснившего его, и на сюзерена, унизившего его, пока она оставалась скрытой. Французы и англичане продолжали встречаться — в Париже, в Лондоне, порой даже в Авиньоне и до бесконечности рассуждать о заключении «доброго мира». Не то чтобы они считали, что находятся в состоянии войны, — отнюдь нет. Но несмотря на все обещания суверенов, на все принципиальные соглашения, требуется еще изжить постоянно растущий ряд мелких конфликтов, имеющих отношение почти исключительно к Аквитании. Эти споры велись уже не первое поколение, но тем не менее обостряли взаимоотношения. Когда после встречи в Пон-Сен-Максане вновь начались переговоры советников обоих королей, гораздо менее, чем их властители, склонных к разговорам о согласии и взаимных уступках, — они пошли медленным, извилистым, но привычным путем, об опасностях которого не догадывались ни Филипп, ни Эдуард.

Оба суверена, еще далекие от мысли о войне между собой, позволили себя увлечь грандиозным планом обретения славы и завоевания далеких земель, где их соперничество могло претвориться в рыцарское соревнование в доблести. Речь шла прежде всего о крестовом походе. Рост сельджукидско-го пиратства в Эгейском море, нападения сирийских мамлюков на Кипр и Малую Армению привели к тому, что в окружении папы Иоанна XXII вновь начались речи о крестовом походе. Рьяные его пропагандисты, в большинстве своем итальянцы, взывали к суверенам — как это делал Марино Санудо, посвятивший Филиппу VI латинский трактат о необходимости и нужных качествах крестового похода — «Secreta fidelium crucis» или Роже де Ставеньи, мемуар которого под названием «Le conquest de Terre Sainte» был написан в Лондоне. И тот и другой суверен поддались уговорам. Эдуард весной 1332 г. передал Филиппу предложение не только об августейшем браке, долженствующем укрепить связи между обеими династиями, но и о новой встрече с целью разработать планы крестового похода. Потом он дал принципиальное согласие на поход и обещал принять крест. Филипп VI, еще больший энтузиаст, взял на себя роль вдохновителя этого проекта. В июле папа, уверенный в поддержке короля Франции, на шесть лет разрешил ему взимать десятину с духовенства его королевства. Эти деньги должны были поступать в фонд «казначеев переправы в Святую землю» и позволить как можно быстрей организовать «святое путешествие». Через год Филипп был назначен предводителем планируемой экспедиции. Проповедь крестового похода вели по всей Европе под духовным руководством архиепископа Руанского Пьера Роже. Организация похода продвигалась медленно, как обычно и бывало в те времена, когда планы всегда опережали имевшиеся средства. Когда на смену кагорцу Иоанну XXII в декабре 1334 г. пришел цистерцианец Жак Фурнье родом из графства Фуа, принявший имя Бенедикта XII, планируемая экспедиция получила новый импульс. При верховном руководстве короля Франции генерал-капитаном был назначен герцог Людовик I де Бурбон. Наконец было объявлено, что отплытие состоится 1 мая 1335 г. — к этой дате все крестоносцы должны были собраться в портах отбытия на средиземноморском побережье. Госпитальеры и Венеция обещали предоставить суда; сам папа за свой счет зафрахтовал четыре галеры и собрал припасы в Марселе.

Король Англии, сначала тоже говоривший о своем участии в экспедиции, вскоре устранился от этого дела, предоставив тщеславному Филиппу всю славу приготовлений и командования. Дело в том, что Эдуард III нашел поприще для совершения подвигов гораздо ближе к своей стране. Имелось в виду подчинение и завоевание Шотландии: эта задача казалась простой из-за незначительности и бедности маленького северного королевства, но уже два поколения Плантагенетов испытали горькие разочарования, пытаясь ее решить. В первые годы столетия Эдуард I несколько раз был близок к успеху. Но он не завершил дела, а после его смерти все рухнуло, когда в 1314 г. шотландские горцы нанесли войску Эдуарда II унизительное поражение при Бэннокберне. Третий Эдуард принялся за реализацию этих завоевательных планов, подчеркнем: почти столь же химерических, как и крестоносные прожекты Валуа, — с еще большим рвением. Сначала он лично не вмешивался в шотландские дела, ограничиваясь тем, что поддерживал деньгами и войсками своего ставленника Эдуарда Баллиоля сына того самого Джона из Байёля, или Джона Баллиоля, который при Эдуарде I несколько лет занимал шотландский трон под опекой Англии. Летом 1332 г. Эдуард Баллиоль начал войну против национального короля Давида Брюса, захватил часть низменных земель и провозгласил себя королем. Теперь, во всяком случае, в Лондоне, было не до крестового похода. Английский король обосновался на севере страны, чтобы легче было следить за событиями на шотландском пограничье (border) и готовиться к будущим походам. Административные и судебные органы, Канцелярия, Палата Шахматной доски, Суд общей скамьи покинули берега Темзы и разместились в Йорке, который стал чем-то вроде военной столицы, находящейся недалеко от суверена и войск. В 1333 г. Эдуард III перешел в наступление; первый поход англичан закончился взятием Берика на восточном побережье — могучей цитадели, падение которой открывало победителю дорогу на Эдинбург и Перт и дало возможность завоевать все области к югу от Форта, которые Баллиоль передал ему под полный суверенитет.

Но даже в шотландских горах Эдуард III обнаружил «руку французского короля», которая, похоже, преграждала ему эту дорогу. С тех пор как шотландцы вынудили своего короля Джона Баллиоля в 1295 г. обратиться к Филиппу Красивому за поддержкой против английского гнета, франко-шотландский союз на христианском Западе стал установившейся традицией, мы бы даже сказали — почти дипломатической догмой. Филипп Валуа считал, что ему не следует бросать своего шотландского союзника: это не соответствовало ни его интересам, ни его долгу. Сам он нуждался в мире с Плантагенетами, если хотел наконец отправиться в намеченный крестовый поход; но он не собирался покупать этого мира ценой предательства маленькой страны, чьи вооруженные диверсии в случае франко-английского конфликта могли бы очень кстати тревожить противника. В свою очередь Эдуард III, не слишком уверенный в лояльности Валуа, опасался, как бы, пользуясь тем, что он поглощен шотландскими кампаниями, его сюзерен не осмелился нанести новый удар на аквитанской границе. Своим полномочным представителям он дал приказ идти на максимальные уступки французским требованиям, так что в мае 1333 г. уже казалось, что по всем вопросам, связанным с гиенским фьефом, вот-вот будет заключено соглашение. В Париже ходили слухи, что мир уже заключен. Однако радость была недолгой. «Прошло совсем немного времени, и все стало иначе, — поясняет один хронист, — ибо едва английские посланники вернулись в свои отели, как король Франции вновь вызвал их и заявил о своем желании, чтобы в мирном договоре учитывались интересы короля Давида Шотландского и всех шотландцев». Мира в Аквитании не будет, пока продолжается завоевание Шотландии, — таковы были новые условия Валуа. Прояви Эдуард упорство — а останавливаться на полпути он вовсе не собирался, — он вполне мог опасаться французского «коварства», то есть конфискации Аквитании и поддержки воинов Давида Брюса деньгами, людьми и оружием, причем сама Франция могла и не объявлять войну.

Таким образом, к неутоленной обиде за прошлые унижения теперь добавилось взаимное недоверие обоих королей, которые зорко следили друг за другом, боялись друг друга и обменивались обвинениями в черных замыслах. Медленно и словно неумолимо отношения обострялись, и ни в один момент нельзя точно указать, кто нес за это ответственность. В 1331 г. надо было просто дополнить и закрепить с помощью частных договоренностей согласие по принципиальным вопросам, достигнутое в результате личных встреч. Через три-четыре года, хотя в характеристиках проблемы принципиально ничего не изменилось, уже никто не рассчитывал на «окончательный мир». Хотели только одного: чтобы война не распространялась на новые территории. Однако ни Филипп, ушедший в свои мечты о крестовом походе, ни Эдуард, поглощенный шотландскими делами, этой общей войны не хотели. Они стали ее опасаться, и этого оказалось достаточно, чтобы она сделалась возможной.

Политика Бенедикта XII с декабря 1334 г. объективно способствовала развитию конфликта, на избежание которого была направлена. Новый понтифик, более решительно, чем его предшественник, настроенный на осуществление крестового похода, задержал Валуа и Плантагенета на скользком пути, на который они вступили, и попытался, как мы бы сказали на современном дипломатическом жаргоне, «локализовать конфликт». Ведь Филипп, отказавшись подписывать соглашение с противником, ведущим агрессию против его шотландского союзника, и продолжая политику постепенных захватов, описанную нами выше, вдруг стал предлагать и даже навязывать свое посредничество в конфликте между Англией и Шотландией. Посредничество корыстное, пристрастное, результат которого был известен заранее и которое могло породить лишь общую войну. Бенедикт поспешно бросился навстречу опасности. Он сумел отстранить Филиппа и взять шотландскую проблему в свои руки. Его легатам, примчавшимся в Англию, удалось в ноябре 1335 г. добиться заключения краткого перемирия между Эдуардом III и Давидом Брюсом. Но это была не более чем отсрочка. Чтобы навязать мир противникам, не слишком желавшим договариваться, потребовались бы самые терпеливые и самые продолжительные усилия. Бенедикт XII полностью посвятил себя этому, стараясь добиться всего необходимого для заключения франко-английского мира до отъезда крестоносцев, уже сильно задерживавшегося по сравнению с намеченным графиком. Филипп, надеясь, что в награду за покорность услышит о близком начале «святой переправы», в марте 1336 г. отправился в Авиньон. Но папа заявил ему: коль скоро мир так и не заключен, поход невозможен, и лучше его отложить sine die. Приготовления были отменены, действие привилегий приостановлено, сбор десятины прекращен. Тем самым Бенедикт рассчитывал ускорить достижение франко-английского примирения, на которое продолжал рассчитывать.

Произошло обратное. Папа рассердил прежде всего Филиппа, до сих пор покорного его увещаниям, пока на горизонте блестел мираж крестового похода. Французский король не без оснований чувствовал себя одураченным: ведь он согласился не форсировать шотландских дел ради крестового похода, в котором ему теперь отказывали. С досады он повел себя высокомерно, неосторожно вызвав у противника впечатление, будто решил развязать общую войну. С тех пор события устремились к неизбежному разрыву. Папе, все меньше контролировавшему их, с трудом удалось втянуть противников в бесконечные переговоры, бесплодные дискуссии, лишь добавлявшие им раздражения, поскольку они подозревали друг друга в дурных намерениях. Сделки, совещания, переписка, чехарда посланников — все это в конечном счете было пустой круговертью, никак не влияя на разбушевавшиеся страсти.

Из-за неосторожности Филиппа весной 1336 г. начался последний этап драмы и приблизилась ее развязка. Шотландцы, которым англичане готовились нанести решительный удар, казалось, окончательно выбились из сил; французские послы в Англии вели тайные переговоры с шотландской знатью, продолжавшей борьбу; в то же время флот, собранный в Марселе для похода в Святую землю, был переброшен в порты Нормандии, словно его рассчитывали использовать для массированной интервенции в пользу Шотландии. И действительно, ей была оказана некоторая помощь, позволившая храброму маленькому королевству сопротивляться несколько дольше. После этого Эдуард решил, что война неизбежна. Как Бенедикт отменил крестовый поход, так и он отказался от завоевания Шотландии, чтобы целиком посвятить себя приготовлениям к борьбе большего масштаба. В конце сентября 1336 г. Ноттингемский парламент обличил коварные маневры французского короля в Гиени и Шотландии и проголосовал за субсидии, позволявшие подготовиться к войне. Может быть, здесь заходила речь и о том, чтобы снова предъявить права Эдуарда III на трон Капетингов — могучее оружие в предстоящей борьбе. Потом правительство, покинув северные провинции, где находилось четыре года, вернулось в Вестминстер, рьяно взялось за военные приготовления, привело побережья в боевую готовность, отправило в Аквитанию боеприпасы и сосредоточило войска на берегах Ла-Манша и флот у тех же берегов. Со своей стороны Филипп распределил флот по нормандским и фламандским портам и выдвинул войска на гиенскую границу.

В то время как с обеих сторон вели подготовку и лихорадочно вербовали союзников — к этой теме мы скоро вернемся — каждый еще и старался доказать, что его дело правое, выдвинуть юридический повод для разрыва. Филипп нашел его без труда. Ему достаточно было повторить то, что уже сделали Филипп Красивый в 1294 г. и Карл IV в 1324 г.: вероломному вассалу, которого было легко уличить в нарушении феодального долга, он 24 мая 1337 г. вынес приговор о конфискации аквитанского фьефа. Таким образом он сумел объявить войну королю Англии, не выходя за рамки феодального конфликта, в которых она вызревала. Действительно, враждебные действия сразу же начались на аквитанской границе, где отряды короля Франции осадили несколько бастид, и на море, где нормандский флот атаковал Джерси и даже осуществил несколько удачных рейдов на английское побережье. Но поскольку ни та, ни другая сторона не завершила военных приготовлений, они могли проводить лишь такие незначительные стычки. Высадку англичан во Франции, с большим шумом намеченную на сентябрь, из-за нехватки денег пришлось отменить. Со своей стороны Бенедикт XII еще пытался добиться мира; в иллюзорной надежде организовать переговоры он добился от Филиппа отсрочки оккупации Гиени до конца года. Но это краткое перемирие не ввело Эдуарда в заблуждение. Едва французский суд вынес решение о конфискации, как он объявил себя претендентом на трон Капетингов. Пока не принимая титула, который, как он думал, причитается ему по праву, отныне в актах своей канцелярии в отношении своего противника Валуа он применял лишь такую презрительную формулировку: «Филипп, именующий себя королем Франции». Говорят, на такой серьезный демарш его подтолкнул человек, чью бурную карьеру следует здесь описать.

Робер д'Артуа, внук Роберта II — племянника Людовика Святого, был отстранен от наследования графства Артуа своей теткой Матильдой, или Маго. Обычай северных провинций не знал наследования по праву представления, и в случаях, когда старший сын умирал, наследницей делали младшую дочь в ущерб внуку. Уже дважды Робер требовал в суде пэров возвращения ему Артуа — сначала при Филиппе Красивом, потом при его сыновьях. Почитая местные обычаи, судьи ему отказали. Но, чтобы его успокоить, французский король пообещал ему в качестве компенсации один нормандский апанаж с титулом графа Бомон-ле-Роже и пэра Франции. Тем не менее Робер донимал своей ненавистью обобравшую его тетку и, сохранив связи среди артуаской знати, подстрекал ее к неповиновению графине и ее главному советнику, Тьерри д'Ирсону. Когда в 1324 г. граф Фландрии Роберт Бетюнский, не посчитавшись с местным обычаем, оставил наследство своему внуку Людовику Неверскому и добился от младших братьев отказа от возбуждения исков, у Робера вновь появилась надежда. В 1330 г. он начал новый процесс по иску, по которому уже дважды выносился приговор, сфабриковав для этого документы, на которые его вдохновили недавние фламандские события. Король Франции беспощадно разоблачил фальсификатора и его пособников и с тех пор испытывал постоянный гнев на кузена и шурина и вместе с тем неодолимое отвращение к нему. Тем временем Маго при загадочных обстоятельствах умерла в 1332 г., и Робера обвинили в отравлении. Король потребовал устроить образцовый процесс. Владения обвиняемого были конфискованы, а сам он, лишенный всех титулов и обвиненный в измене, был вынужден искать спасения в бегстве. Сначала он бежал к графу Эно. Филипп объявил, что поднимет оружие на любого, кто даст убежище этому изгнаннику. В конце 1336 г. Робер уехал в Англию к Эдуарду III, который был рад пополнить ряды своих сторонников столь видной особой. Никто из современников не сомневался, что именно изгнанный принц из ненависти к Валуа подтолкнул Плантагенета заявить о притязаниях на французский трон и пообещал ему помочь свергнуть династию-соперницу.

Однако король Англии, конечно, принял бы такое решение и без советов предателя. На приговор о конфискации, вынесенный против него судом его сюзерена, герцог Аквитанский с юридической точки зрения мог ответить только вызовом, то есть разрывом феодальной связи, соединяющей его с несправедливым сюзереном. Тем не менее ему, как и всем его предшественникам в этом унизительном положении, чтобы отстоять свою правоту, нужно было доказать, что французский король повинен в «отказе от правосудия». А превращение феодального конфликта, где он находился в положении низшего, в династическую борьбу, делавшую его равным его противнику, было ловким и неизбежным ответом, который в любом случае нельзя было оставить без внимания. К празднику Всех Святых 1337 г. епископ Линкольнский Генри Бергерш выехал в Париж, чтобы передать вызов от имени своего повелителя. Вызов был адресован не суверену Французского королевства, а «Филиппу Валуа, именующему себя королем Франции». Эдуард не мог бы найти лучшего способа отказаться от амьенского оммажа, который был навязан ему хитростью и насилием и, как принесенный узурпатору, не имел договорной силы. Однако он пока медлил с тем, чтобы сделать последний шаг, приняв самому титул короля Франции. Он ждал, чтобы его признали таковым и другие, а не только изгнанник Робер д'Артуа.

Итак, Столетняя война официально началась весной 1337 г. Мы видели, что подспудно этот конфликт назревал уже несколько лет. Однако вплоть до 1336 г., все еще опасаясь возможности постоянно надвигавшегося разрыва, ни один из противников не верил в неизбежность войны и не желал ее развязывания. Она не была выгодна ни Филиппу, погруженному в планы крестового похода, ни Эдуарду, запутавшемуся в шотландских делах. Но отсрочка крестового похода и неуместная помощь, оказанная Филиппом шотландцам, убедили Эдуарда, что дальше избегать разрыва нельзя. Узнав о приготовлениях Плантагенета, Валуа в свою очередь поторопил момент, чтобы самому форсировать события. Возникшее недоразумение повлекло непоправимые последствия. Рассеять его попытался лишь добродетельный понтифик, который у себя в Авиньоне очень хотел встать над схваткой и любой ценой примирить соперничавшие династии.

Действительно ли упорные и напрасные усилия Бенедикта XII в конечном счете повредили только делу Валуа, как утверждают некоторые современные историки? Если верить им, Филипп был игрушкой и жертвой французского папы, который в этом деле изменял интересам своей родины. Желая остановить войну, но имея возможность лишь оттянуть ее, Бенедикт якобы сдерживал Филиппа, пока преимущество того было неоспоримо, и тем самым дал Эдуарду время подготовиться к отпору. Но еще не факт, что Валуа был бы лучше подготовлен к наступательным действиям, ввяжись он в войну в 1335 или в 1336 г., в связи с шотландскими событиями, чем в 1337 г., и что перед ним оказался бы заранее побежденный противник. Тем более не факт, что Бенедикт, осуществляя посредничество, только и думал, как бы ускорить начало гипотетического крестового похода. Ведь не один он во Франции выражал сомнения в прочности династии Валуа, в реальных силах королевства, имевшего столь высокий престиж. Может быть, он предвидел горести, разорение и бедствия, которые может повлечь за собой неосторожно развязанный конфликт из-за распрей в Аквитании. Единственная его вина — во всяком случае, сохранившаяся в исторической памяти, — что у него ничего не вышло.