Глава 12

Нельзя сказать, что в Лондоне и в Калькутте русские успехи в Азии не вызывали тревогу. Вызывали, да еще какую. Но отвечать Петербургу резко и жестко Британская империя была не готова. Принято считать, что причиной тому были два события: афганская катастрофа и восстание сипаев. После двух таких провалов англичане перешли к политике «умелого бездействия». То есть старались удержать то, что уже удалось забрать, не раздражая русских. В конце концов, Центральная Азия далеко от Индии. И от Лондона тем более.

Но можно совершенно уверенно сказать, что была и третья причина, по которой подобная политика возобладала у англичан, — Крымская война, в которой британцы потеряли тысячи солдат и офицеров, истратили миллионы фунтов, но не добились ни одной поставленной цели. Кроме того, англичане впервые столкнулись лицом к лицу с русской армией и результат для них оказался неутешительным. Три года прошли совершенно не так, как планировалось, Россию толком потеснить не удалось, русская армия оказалась готовой к столкновению с англичанами, и будь фронтовая разведка у русских получше, неизвестно, чем бы кончилось дело в Крыму. В Лондоне понимали, что им в целом еще повезло, что в войне принимали участие не только англичане, но и Франция с Турцией. Так что после Крыма им казалось, что лучше уж не раздражать этих русских. В 1875 году, описывая период русского броска в Азию, военный историк Михаил Терентьев замечал:

Если бы Англия могла отодвинуть нас назад, она бы давно это сделала, если бы она была в силах остановить нас на теперешних наших позициях — она не медлила бы ни минуты. Ничего этого она сделать не в силах и потому ограничивается протестами и журнальными возгласами, чтобы, по крайней мере, задержать наше движение и подольше сохранить безопасное между нами расстояние. Цель эта вполне ею достигается».

Важно, что несколько десятилетий до русского броска в Азию в Лондоне и Калькутте множество политиков и политологов делали карьеру на русофобии, обещая, что чуть ли не завтра дикие казаки окажутся на берегах Инда. Но их все не было и не было. И даже во время Сипайского мятежа (а именно «мятежом», а никак иначе — не «восстанием» точно — называли в Англии эти события почти до середины 20 века) русские власти не попытались ситуацией воспользоваться и восставших не поддержали. Ни морально, ни материально. То есть русские оружия, например, индийцам не отправляли. И выходило, что русофобская истерика 1820–1840-х годов была ложной тревогой. Все устали от криков «русские идут», и когда русские и правда пошли, это показалось чем-то вполне обычным. Упомянутый ранее сэр Генри Роулинсон, один из участников той фазы Большой Игры, писал, что «тем, кто помнит русофобию 1838–1839 годов, безразличие британской публики к событиям, происходящим сейчас в Центральной Азии, может показаться одним из самых странных эпизодов современной истории». Однако многим политикам умеренного направления казалось, что наступление России все равно остановить невозможно, а Хива, Бухара и Коканд в любом случае обречены стать частью Российской империи или оказаться под русским протекторатом.

Была и такая точка зрения, что попытка Британии остановить русских приведет к обратному результату — русские займут Азию еще быстрее. Часть членов парламента и даже министров полагали, что лучше иметь под боком русских, пусть даже русские войска, чем государства с малопонятной политикой и далекой от европейских норм моралью. Как Насрулла бухарский казнил Стоддарта и Конолли, помнили многие. Если русские наведут порядок в Центральной Азии, то регион от этого только выиграет и местные рынки, может быть, даже станут доступнее для британских товаров.

Роулинсон, конечно, эту позицию не разделял, и в июле 1865 года он замечал, что положение границ двух империй в Азии весьма и весьма изменилось: «Во-первых, захватив Синд и Пенджаб, мы сильно продвинули нашу собственную границу. Британская Индия расширила свое политическое влияние на север до Кашмира. В то же самое время русские укрепили свои позиции на Кавказе, после сокрушения имама Шамиля высвободили большие силы для развертывания в других местах и уже начали продвигаться в Туркестан». Русские власти построили железную дорогу от Санкт-Петербурга до Нижнего Новгорода, оттуда огромная пароходная флотилия возила грузы до Астрахани и дальше по Каспию. Случись война, и все триста кораблей могли использоваться для переброски войск и военных грузов. А на Каспии у русских военная группировка. И на Аральском море пароходы, вооруженные пушками. И вот поди тут поверь в миролюбие русских, которые обещали не захватывать Ташкент, а сделали наоборот. При этом тот факт, что британские политики в отношении России вели себя так же — обещали одно, а делали другое, причем долгие столетия, — самих англичан как-то и не смущал.

Как ни странно, но в Британии на какой-то момент и правда решили про русскую угрозу Индии забыть. В их числе были и премьер-министр лорд Джон Рассел, и вице-король Индии (то есть чиновник по управлению Индией) сэр Джон Лоуренс, бывший губернатор Пенджаба. Старый опытный дипломат, знаток Азии, Лоуренс был уверен, что русским не пройти через Афганистан, их войска постигнет такая же участь, какая постигла англичан. То, что русские смогут убедить афганцев пропустить их, он считал маловероятным. Дост Мухаммед помнил, как дорого ему обошлась сама попытка дружить с Петербургом. Лоуренс полагал, что остановить Россию сможет жесткое политическое давление из Лондона. И угроза русской столице с Балтики. Рассуждал он вполне правильно: реши русские напасть на Индию, отправка британского военного флота к Кронштадту вынудила бы царя предпринять оборонительные меры и оставить Индию в покое. Кстати, такой сценарий и был разыгран в начале 80-х годов 19 века.

Впрочем, по мелочи англичане, разумеется, пытались ущипнуть русских. В конце 50-х годов в Лондоне родился было проект укрепления позиций на берегах Каспийского моря. Британский консул в Северной Персии писал статс-секретарю по иностранным делам, что поскольку русские создали акционерное общество «Меркурий» и открыли пароходство на Каспии, то и англичанам стоит «любой ценой» взять под английский контроль Решт-Энзелийский порт. Консул полагал, что «обладая этим орудием, мы легко овладели бы торговлей всей Средней Азии». Правда, дальше проекта дело не пошло.

А в Центральной Азии именно англичане в 1859–1860 годах финансировали Доста Мухаммеда, когда тот решил отобрать у Бухары приграничные города и небольшие княжества и бекства Южного Туркестана, вроде Кундузского. Они в итоге так и остались афганскими, например, Кунду сегодня — это северо-афганская провинция. Особый интерес для англичан тогда представляли города Чарджуй и Каракуль. Чарджуй, вероятнее всего, планировалось при случае превратить в военную базу, потому что на переговорах в Бухаре члены афганского посольства объясняли, что город нужен им «для оклада военных и продовольственных припасов», о чем русская разведка рапортовала в Петербург. Также агенты сообщали, что британские власти в Индии отправили в Кабул «свыше двадцати офицеров, много оружия и до 14 орудий». Так что когда летом 1859 года афганские войска заняли Кундузское ханство, которое было вассалом Бухары, — это была английская интрига. В русской столице видели это и понимали, чем все закончится, если не предпринять срочных мер. Правда, окончательное решение вызревало долго. Сухозанет писал, например, Гасфорду в 1860 году, что «в отвращение возбуждаемого на Западе мнения о завоевательных намерениях наших в центральной части Азии… в настоящее время признает полезным избегать по возможности наступательных действий на наших сибирских границах». Решительно действовать разрешалось только в случае нападения кокандских войск.

Как уже говорилось, активность англичан в Коканде выглядела в какие-то моменты угрожающей. В 1859 году там побывал английский разведчик, индийский мусульманин Абдул Маджид, который встретился с правителем Коканда, собрал важные сведения об экономическом и политическом положении Кокандского ханства и ведущих туда из Индии путях и доставил их в Калькутту. О подготовке ханства к войне сообщал и генерал-губернатор Западной Сибири. Кокандские посланцы, разъезжая по казахским и киргизским селениям, отбирали у кочевников скот и лошадей для армии. И одним из основных пунктов сбора был определен Ташкент. Так что не случайно спустя пять лет Черняев нанес удар именно по нему.

И еще в 1861 году генерал-майор Аполлон Эрнестович Циммерман отправил в столицу военному министру записку «О положении дел на кокандской границе», в которой однозначно призывал не затягивать с нанесением удара Коканду и не опасаться «гнева Англии», потому что и дальше находиться между войной и миром невозможно. Циммерман писал, что «приобретая преобладающее влияние в Средней Азии, мы тем самым приближаемся к пределам английских владений в Индии и в случае войны с Англией можем угрожать ей с этой стороны, самой для нее чувствительной».

Но в целом политика Англии в Средней Азии и правда все эти годы была довольно сдержанной. Открытой конфронтации с русскими никто не хотел, более того, Россию побаивались, хотя в удовольствии куснуть русского медведя исподтишка англичане себе не отказывали. Разумеется, стоит понимать, что зачастую действия исполнителей на местах не всегда совпадали с общеполитической линией. То есть бывшие сотрудники политического департамента Ост-Индской компании с ее ликвидацией, конечно, никуда не делись. И даже став офицерами Картографической службы (она в том числе занималась и разведкой) или перейдя в разведку Британской Индийской армии, свои взгляды они не изменили. И вероятно, не сильно соглашались с политикой «умелого бездействия», полагая, что бестолковые политики в Лондоне и Калькутте напридумывали себе всяких глупостей, а мы — на всякий случай — полевую работу продолжим. И агентов пошлем, и сведения соберем, и, может, начнем маленькую локальную войну. Большой беды не будет, но русских потревожим.

В 1863 году Среднюю Азию посетил венгерский путешественник и востоковед Арминий Вамбери. Он уже упоминался в этой книге, как упоминался и тот факт, что он был британским разведчиком. Причем документы, свидетельствующие об этом, были рассекречены только в 2005 году. Судьба Вамбери как одного из ярких участников Большой Игры стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее. Дата и место его рождения достоверно не известны. В энциклопедиях обычно пишут, что он родился 19 марта 1832 года на Дунае, в селе Дуна-Шердагели. Сам он говорил по-разному, в том числе, что родился в маленьком городке Сен-Георген. Точной даты своего появления на свет он не знал, потому что в то время в Австро-Венгрии было не принято регистрировать рождение детей бедных и тем более еврейских семей. Так что день его рождения — тоже загадка. Он его зафиксировал по рассказам родных. Вамбери рано лишился отца, в детстве перенес тяжелую болезнь и потом всю жизнь хромал. Несмотря на то что семья была бедная, он получил приличное образование, сначала в коллегии монашеского католического ордена пиаристов в Сен-Георгене, затем в коллегии бенедиктинских монахов. С детства Вамбери знал венгерский, немецкий, словацкий и еврейский языки. Потом он выучил латынь, французский, английский, испанский, итальянский, датский и шведский. К двадцати годам он осилил еще и русский, древнегреческий, начал заниматься турецким, арабским и персидским языками.

Востоковед Арминий Вамбери

В какой момент талантливый парень попал в поле зрения английской разведки, сказать трудно. Официальная биография гласит, что на Восток его потянула страсть к языкам и приключениям, а дома ему все равно терять было нечего. И вот, дескать, сел романтик Арминий в 1857 году на пароход и направился в Стамбул. Но скорее всего это было его первое задание по долгосрочному внедрению, и вряд ли он сошел на берег Босфора без гроша в кармане. Некоторое время он искал работу, декламировал в кофейнях турецкие народные романы. Кофейни, надо сказать, в Османской империи были центрами свободы и вольнодумства. Люди собирались там поболтать, сыграть в шахматы и нарды, обсудить последние политические события в стране. Между прочим, как раз из-за этого кофейни в империи несколько раз закрывались по вердикту султана — за вольнодумные разговоры. Это был своего рода аналог современных соцсетей. Так что Вамбери в кофейнях стал бывать не случайно. Это, помимо прочего, было идеальное место для встреч с агентурой, для вербовки и для передачи отчетов. Посидели два мужчины, кофейку выпили, в нарды сыграли, один проиграл и отдал сверток с деньгами. Кто придаст этому значение?

Очень скоро Арминий стал вхож как преподаватель и ученый в дома османских чиновников, аристократии, европейских дипломатов. Именно на основании этого опыта он напишет книгу «Очерки и картины восточных нравов», которая уже цитировалась раньше. Он прожил в Стамбуле четыре года. Преподавал, изучал восточные манускрипты, начал печатать статьи в европейских газетах и журналах, стал издавать научные труды. Его избрали членом-корреспондентом венгерской Академии наук, и вскоре Вамбери решил отправиться в поездку в Среднюю Азию, где хотел изучать «вопрос о происхождении мадьярского языка». Тут, конечно, снова возникает вопрос — он ли сам захотел, или его попросили? Скорее второе. А он как талантливый и увлеченный ученый не отказался посетить загадочные страны.

В конце марта 1863 года Вамбери под именем турка Решид-эфенди выехал из Тегерана в степи Туркмении. Он ехал под видом хаджи, возвращающегося из Мекки, и по дороге присоединился к каравану таких же пилигримов. Вамбери серьезно подошел к выбору одежды: носил войлочную куртку, чалму, потасканные штаны. Он проехал с паломниками почти всю Азию. Через Мазендеран до юго-восточного побережья Каспийского моря. Дальше через Гурген и Атрек, через пустыню Каракумы к Хорезмскому оазису. Он побывал в Хиве, проплыл по Амударье до Кунграда, откуда снова возвратился в Хиву. Затем отправился, рискуя жизнью, через еще одну пустыню — Кызылкум, и добрался до Бухары. Обратный путь в Персию лежал через Карши, Самарканд, Керки, Андхой, Меймене, Герат и Мешхед. В марте 1864 года, спустя год после начала путешествия, он достиг Тегерана, откуда добрался до Стамбула, а затем и до Пешта.

В том же году он опубликовал книгу о своих приключениях — «Путешествие по Средней Азии», которая сразу же стала бестселлером и была переведена почти на все европейские языки. Первый русский перевод этой книги был опубликован в Петербурге в 1865 году. Правда, не все поверили, что Вамбери был в Азии на самом деле. Например, востоковед и военный Михаил Терентьев в упомянутом труде «Россия и Англия в Средней Азии» прямо обвиняет ученого в подлоге и шарлатанстве.

Тут справедливости ради стоит заметить, что Терентьев не любил Вамбери как идеологического противника и русофоба, а в книгах Арминия русофобия то и дело ненавязчиво проскакивает. Но все же скорее можно предположить, что Вамбери мог что-то присочинить или умышленно добавить в книгу о путешествии ложную информацию, чтобы скрыть некие важные сведения, понимая, что читать его будут повсюду, в России в том числе. Однако в Азии он, несомненно, был и ценные для британской короны сведения получил. Его «Путешествие по Средней Азии» наполнено невероятно интересными деталями о быте, религии, отношениях между народами, географии и нравах. В частности, он описывает русскую военную базу на Каспии.

И о суровых, часто жестоких нравах, царящих в Азии, Вамбери пишет много и подробно, причем даже по сравнению с Османской империей среднеазиатские властители кажутся настоящими тиранами. Он общался с правителями государств, первыми министрами и простыми людьми на улицах, даже с рабами.

Для самого раба час, который освобождает его из рук торговца, один из самых счастливых, потому что даже самое жестокое обращение, которое ждет его в услужении, не может быть таким гнетущим и мучительным, как время, проведенное им в лавке, где он всего-навсего предмет торговли. Цена меняется в зависимости от политических условий, позволяющих туркменам, единственным поставщикам этого товара, направлять свои аламаны в соседние страны. В то время как сейчас самая высокая цена здорового мужчины была 40–50 тилла (соответствует 13 английским шиллингам), после поражения персов при Мерве, где были взяты в плен сразу 18 тыс. персидских солдат, такого мужчину можно было получить за 3 или 4 тилла».

Несколько раз разведчик был на грани провала. Европейца в нем заподозрили поначалу русские моряки, потом туркмены, потом в Бухаре, где он по-прежнему выдавал себя за турка, к нему подсылали шпионов, пытаясь подловить его на знаниях деталей жизни в Стамбуле. Один раз вышло и вовсе удивительно: он столкнулся с другим разведчиком. Вамбери только не выяснил, на кого тот работает — на англичан, на русских или на кого-то еще.

«Чаще всего этими ищейками были хаджи, которые по многу лет жили в Константинополе и хотели проверить мое знание языка и жизни в этом городе. Долго и терпеливо выслушивая их, я обычно делал вид, что мне это надоело, и просил пощадить меня и не рассказывать о френги. “Я уехал из Константинополя, — говорил я, — чтобы избавиться от этих френги, которые и черта могут лишить разума. И теперь, благодарение Богу, я в благородной Бухаре и не хочу воспоминаниями о них портить себе настроение”. Подобным же образом я отвечал пронырливому мулле Шериф эд-Дину, аксакалу книготорговцев, который показал мне список книг, оставленных у него несколько лет назад русским посланником, а также английские и итальянские бумаги. Я бросил на них презрительный взгляд и сказал: “Хвала Аллаху! Моя память еще не осквернена наукой и книгами френги, как это, к сожалению, часто бывает у константинопольских турок” Однажды ко мне пришел слуга везира с маленьким тощим человеком; я должен был проверить, действительно ли он араб из Дамаска, как он утверждал. Когда он вошел, я тотчас обратил внимание на черты его лица: я счел его европейцем; мое удивление еще более возросло, когда он начал говорить, и я обнаружил, что произношение у него отнюдь не арабское. Он сказал мне, что предпринял паломничество в Хотан (в Китае) к гробу Джафар бен Садыка и на этих днях хочет продолжить путешествие. На его лице во время нашей беседы можно было заметить беспокойство. Мне было очень жаль, что я не смогу его увидеть еще раз, так как я был склонен думать, что он играл такую же роль, как и я».

Так что напрасно Терентьев так уж сурово обличал путешественника. Но похоже, что русский генерал понимал, кто такой Вамбери на самом деле. Да и понятно, что разозлило русского генерала — надменное отношение и к азиатам, и к русским, которых венгерский ученый открыто именовал главными противниками англичан.

Терентьев не пожалел времени, чтобы в своих трудах вступить с Вамбери в заочную полемику и разоблачить его.

В другом месте Вамбери характеризует русских такими словами: «на всем громадном протяжении, занимаемом русскою азиатскою границей, мы повсюду видим, что русские, и по образованию, и по нравственным качествам, стоят гораздо ниже азиатцев. В русском, как в северном жителе, пожалуй, и больше энергии, чем в чистокровном азиатце, но его неопрятность, его близко подходящая к идолопоклонству религия, его рабский характер, грубое невежество, неотесанные приемы, — все это ставит его гораздо ниже, сравнительно с проницательным азиатцем. Один образованный таджик в Бухаре говорил мне с презрением о необразованности русских».

Удивительная цитата. Она лишний раз показывает, как мало всего изменилось в расстановке сил в мире, как почти не поменялись игроки, как мало изменялись пропагандистские приемы, двойные стандарты и как уж совсем не изменилась основа всей русофобской идеологии: либо польский вариант — русские обычные азиаты, либо вот такой англо-европейский — русские не азиаты этнически, но куда хуже них в своем поведении. Это такой особый формат протестантской морали, где люди делятся по сортам. Высший сорт, понятное дело, — европейцы с американцами, потом средненькие — это Восточная Европа, потом низший сорт — азиаты и негры. И дальше русские. Практически инфернальные существа. Очевидно, что Вамбери очень четко расставляет акценты: европейцы, несомненно, выше всяких там азиатов, не то чтобы по развитию, а в принципе. Они другие люди. Более высокого порядка. В сегодняшней мировой политике это нашло выражение даже в терминологии. Страны третьего мира. Никогда не задумывались, как это звучит? Почему не третьего сорта? Было бы честнее.

Конечно, в Лондоне могли и не соглашаться с русской экспансией, могли возмущаться, но при этом все же понимали — процесс остановить невозможно. Русские пойдут дальше. Причин тому было несколько. Прежде всего Петербург опасался, что Азия может оказаться под контролем англичан, и опасения эти были, как следует из документов, вполне обоснованными. Иметь военные базы англичан у себя под боком русские генералы и политики, конечно, не желали. После потери Черноморского флота Россия нуждалась в новом инструменте, новом способе давления на Англию, и это могла быть только угроза Индии. И не стоит заблуждаться, что у Российской империи были в Азии цели исключительно гуманитарные, вроде освобождения рабов и пресечение набегов, и геополитические.

Была в этой экспансии и совершенно прагматическая цель. Петербург хотел единолично контролировать азиатские рынки, и богатые ресурсами районы давно рассматривались русскими промышленниками как объект экспансии. Возможность выращивать в регионе хлопок обсуждалась в русской печати давно, и строились предположения, что в случае установления контроля над регионом выращенный там хлопок станет альтернативой американскому. Какое-то время бытовало мнение, что русские товары азиатским государствам нужнее, чем азиатские товары России. В 1858 году была опубликована небольшая «Краткая записка о невыгодном для России положении торговли ее с Средней Азией», автором которой, по всей видимости, был председатель Оренбургской пограничной комиссии Василий Васильевич Григорьев, выдающийся востоковед, ученый, некоторое время занимавший должность главного цензора России. И вот как глава ОПК Григорьев писал, что Средняя Азия больше нуждается в русских товарах, чем Россия в среднеазиатском хлопке и сухофруктах:

«Все означенные товары среднеазиатцы не могут сбывать с выгодой никуда, кроме России: ни в Персию, ни в Афганистан, ни в Индию, ни в Китайский Туркестан товары эти не требуются, ибо страны эти производят их в изобилии. Наоборот, от нас среднеазиатцы вывозят преимущественно такого рода товары, которых по ценам, за какие эти товары приобретаются в России, не могут они получать ниоткуда в мире и которые составляют при этом насущную потребность в Средней Азии. Таковы металлы: железо, медь, чугун и изделия из них; товар кожевенный и деревянный. Без наших произведений среднеазиатцу не в чем будет варить себе пищу, не во что ноги обуть; сверх всего, сбытом нам хлопка своего и фруктов приобретают они и наличные деньги, на которые покупают потом от персиан и афганцев то немногое, что пригодно им из произведений британской промышленности».

Но со временем все изменилось. Дело в том, что, как уже упоминалось, именно текстильная промышленность была в России наиболее развита. Не металлургия, не кораблестроение. Текстиль. В 1850 году в империи было произведено бумагопрядильной продукции на 16 миллионов рублей, красильной и отделочной — также на 16 миллионов, бумаготкацкой — на 13 миллионов. К 1860 году цифры выросли так: бумагопрядильной продукции произвели на 28,7 миллиона, красильной — на 23,1 миллиона, бумаготкацкой — на 19,3 миллиона рублей.

И понятно, что ежегодно в страну импортировались тысячи пудов хлопка: в 1841–1845 годах — 527 тысяч, в 1846–1850 годах — примерно по 1115 тысяч, то есть более миллиона пудов, в 1851–1856 годах (годы Крымской войны) — полтора миллиона пудов, а в 1856–1860 годах — 2 миллиона 421 тысяча пудов.

Однако с началом Гражданской войны в США импорт хлопка в Россию тут же упал до 1 миллиона 116 тысяч пудов. И вот тогда вопрос о среднеазиатском хлопке встал особенно остро. Его ввоз увеличился втрое, цена на азиатский хлопок на ярмарке в Нижнем Новгороде поднялась с 4–5 рублей за пуд сначала до 7 с половиной рублей, а к 1864 году достигла 24 рублей. Средняя Азия стала рассматриваться как источник важного промышленного сырья. Финансовое и промышленное лобби давило на власть: нам нужна Азия. В министерства финансов и иностранных дел постоянно подавали петиции и докладные записки с ходатайствами о «создании в Средней Азии благоприятных условий для деятельности русского купечества».

Русские газеты и журналы принялись писать статьи под названиями «О бухарском хлопке и возможности разведения хлопчатника на Сырдарье», «Бухарцы и хлопок», журнал «Вестник промышленности» в редакционном «Обозрении промышленности и торговли России» писал, что, с одной стороны, Гражданская война в США дает русской промышленности новые возможности на зарубежных рынках, с другой — нехватка сырья для ткацких фабрик может затормозить рост экономики страны. Автор статьи считал, что теперь в России «побольше подумают о хлопке в тех странах Азии, которые у нас под рукой». В статье «Заметки о Бухаре и ее торговле с Россией» в журнале «Современник» анонимный автор сообщал, что «сбор и вывоз хлопка поглотил в Бухаре всю ее прежнюю производительность, заменил почти весь ее вывозной товар: канаус, сусу, выбойку, готовые халаты и даже фрукты». Автор писал, что правительству стоит быстрее перенести Оренбургскую линию «на границу государства — на Сырдарью». В самой Бухаре на торговле с Россией местная аристократия делала целые состояния. Первоначально отпускная цена на хлопок была полтора рубля. По мере возникновения дефицита она росла, и российские промышленники и фабриканты логично, с точки зрения бизнеса, рассуждали — зачем платить кому-то за хлопок, когда его можно выращивать самим в этом же регионе. Кроме того, в Бухарском эмирате не было никакой промышленности, чтобы хлопок этот обрабатывать.

Относительно мануфактурной производительности Бухары следует сказать, что она находится в первобытном состоянии, хотя и в несколько лучшем, чем в соседних независимых ханствах. Промышленность бухарская не могла развиваться вследствие недостатка технических знаний, которые заторможены законом, считающим всякое знание “вне корана” греховным. Вот почему Бухара, равно как Хива и Кокан, издавна, в промышленном отношении, зависели от России».

Но была и еще одна причина, почему русская экспансия в Азию продолжалась и усиливалась. И она не поддается каким-либо логическим объяснениям вроде экономики или противостояния с Англией. Проблема была в том, что, начав движение в регион, русские власти просто не имели возможности его остановить. Любое отступление было бы воспринято региональными лидерами — ханами, эмирами, беками, вождями — как слабость России. Любая остановка тоже. Покорив Ташкент, русские не могли не пойти дальше. Этот город с начала 19 века несколько раз переходил от Коканда к Бухаре, каждый раз с кровью, зачисткой местных элит, грабежами и насилием. И в Коканде, и в Бухаре этот город считали своим. Именно поэтому русские права на Ташкент пришлось отстаивать силой оружия. А дальше одни события и действия вызывали к жизни другие. Ташкент наш? Отлично. Но бухарский эмир думает, как его вернуть, и собирает армию. Армию разбили? Но эмир ведет переговоры с англичанами, а кокандский хан тоже готовит вторжение. Русским властям приходилось импровизировать, поступать по обстоятельствам, и это лишний раз доказывает, что никакого четкого, разработанного плана действий в Азии ни у политического, ни у военного руководства России не было. Работал наполеоновский девиз «война план покажет». В отличие от британцев, русский кабинет министров и царь действовали совершенно бессистемно. И, по сути, вся политика Российской империи в регионе, ответственность за нее легли на плечи одного человека — генерала Кауфмана.

Генерал-губернатор Константин Петрович фон Кауфман принадлежал к клану «силовиков» и «ястребов» в российском руководстве. Он входил в ближайшее окружение военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, человека, который имел в те годы невероятное влияние при дворе, который, в числе прочих, был одним из лидеров реформаторского движения в России. Граф Муравьев, тоже покровитель Кауфмана, дал ему такую характеристику: «Хотя с немецкою фамилией, но истинно православный и русский».

Генерал-губернатор Константин Петрович фон Кауфман

Род Кауфманов вел свою историю с 15 века, его родоначальником считался Освальд Кауфман, живший в Тироле в 1444 году. Его сына Эбергарда император Священной Римской империи Фридрих Третий возвел в 1469 году в рыцарское достоинство. Фон Кауфманы были частью политической элиты в Австрии, Бранденбурге, при дворе польского короля Станислава-Августа. В России они появились в царствование Екатерины II. Два брата, Август и Теодор, служили в русской армии, воевали под началом Потемкина и Суворова. Сын Теодора — его уже называли на русский манер Петр Федорович — в 9 лет остался сиротой. Императрица назначила ему трех опекунов, в том числе своего секретаря Храповицкого. После шляхетского корпуса его ждала военная карьера: Отечественная война 1812 года, турецкая война 1828 года, венгерский поход под командованием Паскевича. За отличную службу ему пожаловали родовое имение с приличным доходом.

19 февраля 1818 года у Петра Федоровича фон Кауфмана родился сын. Согласно семейной традиции Костю Кауфмана ждала военная карьера. В 14 лет он стал юнкером Главного инженерного училища, в 1839 году в чине инженер-поручика попал в Кавказскую армию и 13 следующих лет воевал с горцами, штурмовал аулы, строил укрепления, изучал культуру и быт Кавказа. Получил два ранения и знак ордена Святого Георгия 4-й степени — за личное мужество в бою.

Крымскую войну Кауфман встретил уже полковником, командиром Кавказского саперного батальона. Причем во время осады Карса он сумел проанализировать запасы гарнизона и заявил представление о запасах того и другого в осажденной крепости. Сделав расчеты, он доложил главнокомандующему Кавказским корпусом Николаю Муравьеву (будущему губернатору Восточной Сибири), что Карс дотянет до ноября, не больше. И на самом деле 16 ноября 1855 года гарнизон капитулировал.

В 1858 году Кауфман был включен в состав Свиты Его Императорского Величества, что означало особое отношение царя к молодому офицеру. В 1860 году Константина Кауфмана назначили директором канцелярии Военного министерства, где он как раз и сблизился с Милютиным. Реформу по реорганизации военных округов, созданию новых военных училищ они начинали вместе. Затем он ненадолго стал генерал-губернатором Привисленского (Северо-Западного) края, а после по рекомендации Милютина — генерал-губернатором Туркестана. При назначении ему были предоставлены огромные полномочия «к решению всяких политических, пограничных и торговых дел, к отправлению в сопредельные владения доверенных лиц для ведения переговоров и к подписанию трактатов, условий или постановлений, касающихся взаимоотношений России с этими странами». Кауфман долго готовился к новой миссии, изучал документы, беседовал с разведчиками, дипломатами, учеными, подбирал сотрудников. Зная восточные нравы, он основательно подготовился к новому назначению: специалисты роскошно оформили царский манифест, с полномочиями генерал-губернатора. Манифест выглядел вычурно и пугающе, олицетворяя собой мощь и несокрушимость имперской власти. Михаил Терентьев описывал его так:

«Сама грамота в золотом глазетовом переплете, прошнурованная толстыми золотыми шнурами, пропущенными сквозь массивный серебряный вызолоченный ковчежец и залитыми красным воском с вытисненною на нем большой государственной печатью; большие золотые кисти, прикрепленные к концам шнуров; текст, писанный золотом и крупными буквами в рамке из гербов всех губерний и областей России, красивая подпись Императора Александра II — все это вселяло в именитых туземцев, которым Кауфман не упускал случая показать “золотую книгу”, особое к ней почтение и благоговение. Быстро разнеслась молва о “золотой книге” и страшной власти, данной ею Кауфману».

В Ташкент Кауфман добирался долго. По дороге заезжал в Оренбург, в Омск, в укрепление Верное. Он знакомился с «коллегами» — оренбургским и западносибирским генерал-губернаторами и с подчиненным — губернатором Семиречья. По дороге он еще, конечно, старался изучить, чем живет вверенный ему край, понять, как складываются отношения русских властей и местных элит, как живут поселенцы, казаки, киргизы, как идет торговля. Наконец он приехал в Ташкент. Какое впечатление произвел на него город, можно представить, исходя из записок русского путешественника, публициста и ориенталиста Петра Ивановича Пашино, который посетил город в 1866 году.

Ташкент, 19 в.

Часть Ташкента, где размещалась резиденция губернатора и русские казармы, была не очень большой. Русские построили дома-мазанки для офицеров и чиновников, с белеными стенами, посадили пирамидальные тополя. Дом Кауфмана ничем не отличался от жилищ остальных офицеров. Такой же небольшой и довольно неуютный. Именно в нем туркестанский генерал-губернатор написал два письма: хивинскому хану Мухаммед-Рахиму и кокандскому Худояру. Он сообщал о своем назначении и предлагал установить мирные отношения, наладить торговые связи, отказаться от набегов на русские поселения. Эмиру Бухары Кауфман послал копию Царского манифеста о его назначении и проект соглашения между Россией и Бухарой.

Ответных посланий пришлось ждать долго. В феврале 1868 года пришло письмо из Хивы, да и то не от хана, а от его кушбеги — премьер-министра и министра финансов одновременно, где тот в довольно развязной форме наставлял русского губернатора, как тому следует себя вести в отношении Хивы. Чуть раньше пришел ответ от кокандского хана Худояра. Он согласился заключить торговый договор на русских условиях. Для русских купцов устанавливались четкие пошлины на ввозимые товары, им гарантировалось свободное и безопасное пребывание в ханстве, на территории Коканда могли теперь работать российские торговые агенты.

Дольше всех думал, как ему поступить, бухарский эмир Музаффар, сын Насруллы. Как и отец, был он правителем суровым и к власти пришел вопреки родительской воле. Насрулла хотел передать власть внуку. Вот что писал про это бухарский литератор и историк Ахмад Дониш:

«Укрепившись на престоле, эмир Музаффар жестоко расправился с теми, кто ратовал за выполнение завещания. Внук, который по завещанию должен был наследовать Насрулло, тоже сбежал и скрылся из Бухары. Эмир уничтожил всех его сыновей и внуков, и ни один из них не смог спастись в какой-либо области. Очень скоро он сместил с должностей вазиров и других высших чиновников, назначенных отцом, конфисковал их имущество и назначил на их места своих верных людей. Войско и народ были недовольны этими действиями эмира».

Музаффар понимал, что русские — это серьезный противник, и он пытался собрать нечто вроде военного союза, насколько это в Азии в тех условиях было возможно, учитывая, как там относились к договорам и союзам. Он вел переговоры с Хивой, Афганистаном, уговаривал Коканд, отправлял посланцев в Турцию и даже к англичанам в Калькутту. Турки и англичане от возможности повоевать с русскими в Азии сразу же отказались. Остальные «друзья» и «союзники» кормили Музаффара обещаниями. При этом сам эмир, может, и отказался бы воевать с русскими, но на него давило местное духовенство, заявляя, что он просто обязан вести войну с кафирами, то есть неверными. Противопоставить себя духовным лидерам он никак не мог. Эмир полагал, что с русскими он сможет справиться, просто собрав большую армию. Ведь группировка под командованием Кауфмана была совсем не велика: чуть больше восьми тысяч солдат и офицеров, общая нехватка личного состава была около трех тысяч человек, в казачьих подразделениях не хватало более четырех тысяч. Было недостаточно артиллеристов и инженеров. Солдаты и офицеры постоянно болели из-за непривычного климата и плохой воды. Все страдали от малярии, хинина, то есть самого простого лекарства от малярии, не было, за год в военных подразделениях умерли почти 800 человек. И в действительности, даже год спустя, в 1869 году, Кауфман писал в столицу Милютину о нехватке личного состава и недостаточной подготовке.

«Администрация свое дело делает, но надо, чтобы она его делала со спокойным духом, а не под влиянием страха за свое существование. Если только есть возможность формировать внутри Империи местные войска, то убедительно прошу Вас, Дмитрий Алексеевич, помогите этим делом. Право дороже будет стоить усмирение какого-нибудь мятежа, или ведение войны, которая возбудиться вследствии слабости нашей, как это бывало до сих пор. Война и мятеж нам очень дорого стоят. Я ведь не Бог знает что прошу. Дайте нам местные войска и 3-ий стрелковый б[атальон] и не расформировывайте линейных бат[альо]нов. Если Вы возьмете у меня 2 батальона, кроме казачьего, то это значит другими словами — взять 10 рот с поля битвы; а когда армию свою считаешь ротами, то 10 рот не малая цифра. Я говорю об усилении с такою уверенностью, потому что знаю положение дел и убежден что верно оцениваю его. Одна ошибка, промах какой-нибудь, может поднять здесь многое».

Бухарские шпионы все это видели и сообщали, что воевать будет не трудно: «Русские вымирают, их осталось очень и очень мало, отчего ярым-падшо решил бежать в Петербург». Ярым-падшо, в переводе «полуцарь», полупадишах — это прозвище Кауфмана. Настолько важной персоной его считали, хотя и пытались с ним не считаться. К весне 1868 года эмир Бухары собрал приличную группировку. 12 батальонов пехоты, 150 орудий полевой артиллерии, примерно 30 сотен кавалерии. Правда, вооружена армия была вразнобой. У солдат были как кремневые ружья, так и тульские охотничьи двустволки и даже фитильные мушкеты. Боевой подготовкой войск занимались русские дезертиры. Когда войско эмира двинулось к условной, пока не признанной границе, в Ташкенте объявили тревогу.

Первое столкновение с бухарской армией случилось возле Джзака в ночь на 15 апреля. А в конце того же месяца Кауфман с отрядом в 3,5 тысячи человек, 5 сотен казаков при 16 орудиях выдвинулся к Самарканду. Пока отряд шел, к генерал-губернатору стали прибывать переговорщики то от самаркандского бека, то от командующего бухарской армией. Все они убеждали Кауфмана войну не начинать, потому что эмир готов подписать договор. Надо только день-другой переждать, и ответ будет. Понятное дело — бухарцы тянули время. Но Кауфман, все понимая, каждый раз соглашался подождать, считая, что цивилизованные люди и войну ведут цивилизованно. На письма от беков он отвечал так:

К. фон Кауфман».

В итоге, когда русский отряд дошел до реки Зеравшан, а мирного договора так никто и не привез, Кауфман отдал приказ атаковать. Это произошло 1 мая. Солдаты переходили реку по грудь в воде, казаки встали двумя цепями поперек реки и держались за руки, образовав живую цепь. Она ловила тех, кого течение сбивало с ног. Переправа проходила под обстрелом противника — по русским палили 40 орудий с господствующих высот.

Выходя на противоположный берег, русские солдаты ложились на спину и болтали поднятыми ногами. Так они выливали воду из сапог. Бухарцы, наблюдавшие за этим, догадались, что им открылся секрет русского военного мастерства, что именно в этом залог русских побед. И при следующих стычках с русскими войсками бухарцы пытались повторить этот магический обряд, чтобы победить русских. Хотя успеха им это так и не принесло. Это выглядит как анекдот, но об этом рассказывали все участники туркестанских походов. Так что общее состояние военного дела в Азии вполне можно представить.

Вытряхнув воду из сапог, русские пошли в атаку. Бухарские войска бежали, казаки догоняли их и рубили бежавших. Ахмад Дониш описал этот бой возле Зеравшана так:

Уже 2 мая Кауфман принимал делегацию от духовенства и политической элиты Самарканда. Ему поднесли дары и просили принять город под власть русского императора. Русский художник Василий Верещагин был участником того похода и приехал в Самарканд 2 мая, на следующий день после сдачи города, по приглашению Кауфмана. В книге воспоминаний он подробно рассказывал, как русские генералы осматривали древнюю столицу великого Тамерлана.

Комнаты генерала Кауфмана и наш дворик сообщались с знаменитым тронным залом Тамерлана, двором, обнесенным высокою прохладною галлереей, в глубине которой стоял и самый трон Кок-таш — большой кусок белаго мрамора, с прекрасным рельефным орнаментом. Сюда, на этот двор, стекались государи и послы всей Азии и части Европы для поклона, заверений в покорности и принесения даров; на этом камне-троне возседая, принимал своих многочисленных вассалов Тимур-Лянг (в буквальном переводе — Хромое железо). Я часто хаживал по этой галлерее с генералом Кауфманом, толкуя о местах, нами теперь занимаемых, о путешественниках, их посетивших, о книгах об них написанных и т. п.».

Генерал-губернатор Кауфман направил эмиру договор о мире с новыми условиями, а именно с требованием признания всех территориальных приобретений России, сделанных за счет Бухарского ханства, включая Самарканд и Самаркандское бекство. Эмиру предлагалось оплатить все военные издержки. Отвечать он по традиции не стал, а посланных к нему парламентеров казнил. Оба казненных были рабами-персами, которых русские солдаты освободили из невольничьей ямы.

Вообще, то, что русский генерал предлагает мир, в Бухаре восприняли как слабость и трусость. Как и тот факт, что русские не перебили все бежавшие в панике войска эмира. 13 мая Кауфман собрал офицеров на совет, хотя и так было ясно — если эмира не добить, то мир подписан не будет. Войска выступили в сторону Бухары, и через четыре дня отряд под командованием генерала Головачева занял крупный кишлак Катта-Курган. 29 мая генерал узнал, что бухарские подразделения находятся в 10 километрах от него, у городка Зерабулак. Начались нападения на русский лагерь. Головачев попросил подмогу, и Кауфман отправился ему на помощь с отрядом всего-то в 792 человека, при 170 казаках. Утром 30 мая отряд вышел из Самарканда, за 25 часов прошел почти 70 километров и оказался в Катта-Кургане.

«Нападают врасплох». В. Верещагин, 1868

В Самарканде остались 95 саперов, 4 роты пехоты общей численностью 520 человек, 25 казаков и 8 орудий. Кауфман поверил, что самаркандская элита уже вполне лояльна, раз она сама просила его о русском покровительстве. Хотя местная еврейская община и персы, вечно угнетаемые узбеками, и сообщали о том, что в городе зреет мятеж. За ним стояли сын бухарского эмира, местные беки, имамы. Фанатичные мусульманские проповедники говорили, что каждый должен стать на путь борьбы с неверными. Заранее в глинобитных заборах были прорублены бойницы, заготовлено оружие. Едва Кауфман покинул город, около его стен стали собираться разрозненные отряды. Некоторые историки оценивают общую численность бойцов, шедших отбивать Самарканд, в 65 тысяч человек. Но более реальной кажется другая цифра — 20 тысяч.

1 июня 1868 года восставшие пошли на штурм цитадели. Первый приступ отбили легко, но русским офицерам было ясно — крепостные стены ненадежны, удержать неприятеля будет весьма непросто. Верещагин — кстати сказать, об этом мало известно — активно участвовал в обороне крепости. Он подобрал ружье убитого солдата и в отряде своего приятеля полковника Назарова сражался до последнего дня.

С этой минуты мы были неразлучны с Назаровым, за все время восьмидневного сиденья, хорошо памятного в летописях средне-азиатских военных действий».

Один из увиденных Верещагиным эпизодов лег в основу его знаменитого полотна «Смертельно раненный».

Осада продолжалась восемь дней. Восемь дней бесконечных тяжелых боев, под палящим солнцем, на жаре, с минимальными запасами воды и пищи. В обороне принимали участие и русские купцы, прибывшие в Самарканд торговать. Постепенно осажденная русская группировка смогла если не переломить, то выровнять ситуацию. Русские отряды совершали вылазки в город, проводили зачистки, уничтожали наблюдательные пункты противника, во время одной вылазки русские разведчики выжгли целую улицу вдоль стен цитадели. С крыш домов стреляли нападавшие. С них пытались перелезать на стены. Если русский разведчик или участник группы попадал в плен, с ним расправлялись зверски. «Ужасны были тела тех нескольких солдат, которые зазевались, головы которых были глубоко вырезаны до плеч…» Это писал Верещагин, сам участвовавший в таких вылазках, в одной он чуть не погиб — был окружен тремя повстанцами и отбился только с помощью других солдат.

Осада Самарканда показала, насколько глубока пропасть, которая лежит между профессиональной, прошедшей Крым и Кавказ русской армией и полудикой добровольческой армией азиатского государства. Вылазки русских отрядов фактически привели к тому, что это русские контролировали, будучи в осаде, всю ситуацию в городе. Они ликвидировали огневые точки противника, наблюдательные пункты, добывали еду и воду, уничтожали отряды, передвигавшиеся около стен цитадели.

«Пусть войдут». В. Верещагин, 1871–1872 гг.

Ровно в тот же день, когда началась осада, отряд Константина Кауфмана дал решающий бой бухарскому эмиру на Зерабулакских высотах. Особую роль сыграли русская артиллерия, которая работала кучно и точно, подавляя батарею противника, и, конечно, как всегда натиск русских отрядов, построенных в каре. Имея десятикратное превосходство, бухарские войска бежали. Вот описание битвы из книги «Русское знамя в Средней Азии»:

Обратите внимание на фамилии русских офицеров. Сколько из них на самом деле «русские»? Пищмук, Пистолькорс, Гриппенберг. Люди, чьи деды и прадеды приехали в Российскую империю, или те, что оказались в ней в результате раздела Польши, воюют за Родину, за Россию в тысячах километров от нее. Русский — это не кровь, не этнос в первую очередь. Это в первую очередь вера, и идея, и русские смыслы. Выросший в Луганске Владимир Даль, наполовину датчанин, наполовину немец (его маму звали Мария Христофоровна Фрейтаг), составил канонический толковый словарь «великорусского» языка. Потому что был русским по духу.

После победы перед Кауфманом встал вопрос: а что дальше? Штурмовать Бухару с таким небольшим отрядом было почти невозможно. То есть, наверное, возможно, и будь на его месте Черняев, он непременно пошел бы на новую авантюру. Педантичный и дисциплинированный русский немец Константин Кауфман понимал, что его люди устали от переходов и болезней, а тут еще стали доходить слухи о восстании в Самарканде. В течение всех восьми дней осады командовавший обороной города майор Штемпель посылал Кауфману гонцов, но все они попали в руки восставших и были казнены.

Три дня под Зерабулаком шли совещания, три дня русские не снимали лагерь, держа в напряжении эмира, дабы тот не подумал, что раз русские ушли, то на этот раз точно потому, что очень его испугались. Наконец отряд развернулся и пошел на помощь. Когда он находился примерно в 20 километрах от города, седьмой гонец добрался до Кауфмана и сумел передать ему послание от Штемпеля, причем написано оно было на немецком языке. Там говорилось, что положение отчаянное, что держаться возможности почти не осталось. Кауфман в ответ написал, что он уже на подходе. Гонец смог пробраться назад в город и передать письмо. Из книги русского военного историка:

Окончание осады города обернулось жесткими зачистками и карательными акциями. Из воспоминаний Василия Верещагина:

Солдаты прочесывали город в поисках тех, кто участвовал в осаде и не успел или не захотел уйти. Задержанных с оружием, со следами пороха на руках, с синяками от прикладов на плече приводили на военно-полевой суд. И там «добрейший Константин Петрович, окруженный офицерами, сидел на походном стуле и, куря папиросу, совершенно бесстрастно произносил: «расстрелять, расстрелять, расстрелять…» Обычно эти факты как-то забывают привести те, кто пишет о зверском подавлении Сипайского восстания англичанами. Хотя война всегда порождает жестокость. Принципиальная разница состояла в том, что англичане пришли в страну за тысячу миль от Лондона, и, собственно, изначально индийцы им ничего плохого не делали. Более того, они даже не знали о существовании Англии. А с русскими было не так. Многие участники туркестанских походов немало прослужили на границе, точнее, на линиях, и отлично знали, как уводят в Азию русских, чтобы продать в рабство, как с русскими там обращаются, и шли в походы с осознанием того, что совершают некое возмездие. Про хлопок или бизнес-интересы крупных фабрикантов они, конечно же, не думали.

Случись восставшим взять Самаркандскую крепость, и по всему Туркестану началось бы восстание. Брожение уже зарождалось в Ташкенте, в Коканде стали думать об ударе в тыл Кауфману. 12 июня генерал-губернатор внезапно получил письмо от эмира Бухары. Музаффар писал, что капитулирует, что он согласен на все условия и просит только об одном — позволить ему поехать в Петербург, потому что он срочно хочет просить русского царя, чтобы тот разрешил ему совершить хадж в Мекку. Кауфман в ответ написал, что такие волнения ни к чему, что эмира никто не хочет лишать власти, а царю достаточно, чтобы эмират стал вассалом России. Брать на себя содержание еще и Бухары никому не было нужно, получить лишний повод для ссоры с Лондоном тоже не хотелось. Вассальный договор казался лучшим решением. Итоговый договор, подписанный эмиром, предполагал и контрибуцию в 500 тысяч рублей, а Самарканд и Катта-Курган стали новым Зеравшанским округом. Уже упомянутый историк Ахмад Дониш, современник тех событий, писал, что такой итог был в целом закономерным. Ни к чему другому правление Музаффара не могло привести. И то, что пишет бухарский историк, конечно, шокирует. И заодно развенчивает миф о том, что, дескать, русские, придя в Азию, разрушили тысячелетнюю цивилизацию, и царившие там высокие нравы, и религиозные устои. И о том, что, дескать, под пятой русской оккупации Азия только и делала, что деградировала и теряла корни.

Поэтому всевышний сделал эмира слугой, прихвостнем и прислужником русского государства».

Взятие Самарканда, разумеется, вызвало те самые последствия, которых так опасались русские министры. Лондон выразил недовольство происходящим в Азии, и русский посол получил ноту, Горчаков как-то смог убедить царя Александра, что ситуация с англичанами очень плоха и надо как-то их задобрить. И когда в августе 1868 года Кауфман выехал из Ташкента в Петербург делать личный доклад царю, его встретил фельдкурьер, который вез распоряжение императора вернуть бухарскому эмиру Самарканд и Катта-Курган. Боевой генерал никуда возвращаться не стал и поехал дальше в столицу. Кауфман понимал, в отличие от Горчакова и даже в отличие от императора, что вернуть Азии завоеванное — значит уронить престиж страны. Никто не будет считаться со страной, которая не ведет себя жестко. Впрочем, разве это правило международной политики действует только лишь в Азии? Как сейчас будет выглядеть Россия, если вернет, например, Крым, как этого требуют от Москвы Европа и США? Кто будет всерьез относиться к заявлениям России, к ее действиям?

То же самое происходило и в далеком 1868 году. Кауфман объяснял, что англичане никогда никому не отдают завоеванное (Афганистан не в счет, и то они смогли сделать правителя проанглийским) и Россия будет выглядеть на их фоне бледно, если отдаст Самарканд. Тогда, как рассказывают, Александр II приказал генералу: «Пойди и скажи все это Горчакову». Как и о чем говорили Кауфман и Горчаков, точно неизвестно. Но такая беседа была. И главе МИД пришлось согласиться с волей царя и начать свою войну, дипломатическую, отбивая атаки из Лондона. По возвращении в Ташкент Кауфман говорил своим генералам:

Если наше движение в Азии приводит англичан в такое неистовство, то, значит, оно верно попало в цель, для кого-то опасную, следовательно, непременно полезную нам. Ведь несомненно, что Англия — враг России и нигде не уязвима, кроме как в Азии. Это узда, которой мы всегда можем сдерживать Англию, готовую нам всюду вредить, что уже и показала она в Крымскую кампанию».

Самарканд, разумеется, остался под контролем России. Хан подписал мирный договор, а Константин Петрович фон Кауфман был награжден орденом Святого Георгия 3-й степени. В Николаевском инженерном училище, выпускником которого он был, по распоряжению императора установили мраморную доску с надписью: «Самарканд, 1868» и именем героя Туркестана.

Той же осенью в Бухаре случился мятеж под предводительством сына эмира. Он обратился за помощью ко вчерашним врагам, и по распоряжению Кауфмана начальник Зеравшанского округа генерал Абрамов с небольшим отрядом разбил мятежников под городом Карши, сын эмира бежал в Кабул, а потом в Кашгар.

Эмир, правда, поначалу пытался вести политику как прежде, сам хотел напрямую, минуя Кауфмана, строить отношения с Петербургом, с Турцией и англичанами. Все завершилось в августе 1870 года. Тогда по просьбе эмира русский отряд совершил экспедицию против полунезависимых шахрисабзских беков и занял крепости Шаар и Китаб. После этого эмиру предложили прислать своего представителя, чтобы тот управлял Шахрисабзским оазисом. Это был щедрый жест, и эмир его понял и оценил. Он наконец осознал, что теперь судьба его зависит целиком и исключительно от русских. И только при их поддержке он может сохранить свою власть.

Покорение земель Средней Азии и подписание договоров с Бухарой и Кокандом русские промышленные и финансовые круги восприняли положительно. Было понятно, что на государство легла дополнительная нагрузка, но бизнес видел для себя только новые возможности. Журнал «Русский вестник» писал, что эти завоевания «возбуждают все больший и больший интерес», что перспективы развития отечественной промышленности и торговли определяются тем, «в какой мере мы сумеем приурочить к себе обширные и многолюдные рынки, непосредственно прилегающие ко вновь завоеванным землям».

Либеральный журнал «Вестник Европы» соглашался: «Нам предоставляется новое обширное поле для деятельности, громадный рынок для сбыта изделий Восточной России, несмотря на английскую конкуренцию». В статье говорилось, что правительство недостаточно поддерживает русскую торговлю, которая «должна прокладывать себе путь сама», тогда как торговля британская пользуется широким содействием своего правительства. Русская промышленно-финансовая прослойка, разделяющая западные либеральные ценности, видела перед собой идеальный, с точки зрения бизнеса, пример: англичане и Ост-Индская компания в Индии. Именно так, по мнению отечественного бизнеса 19 века, должна была вести себя и Россия в Азии. Потому что главная задача бизнеса — извлечение максимальной прибыли, и в этом смысле английская модель была выстроена четко. Русские бизнесмены желали быть похожими на англичан, и, кстати, именно вот это желание превратить свою Родину в «нормальную страну» и стало причиной того, что олигархат поддержал Февральскую революцию 1917 года. Россия для отечественного бизнеса и либеральных политиков никогда не была самодостаточной, уникальной. Ее все время нужно было, оказывается, перестраивать и улучшать по западным образцам, не спрашивая, нужно ли ей это. Эту мысль прекрасно выразил русский философ Иван Ильин, когда рассуждал о стремлении некоторых русских превратить свою страну в нечто подобное западному миру. Ильин рассуждал, впрочем, о политике, но ведь политика от экономики почти неотделима.

Так, например, и перед революцией, и в эмиграции были наивные русские люди, которые непременно требовали для России “английской конституционной монархии”… Что же, если они могут превратить Россию в небольшой остров, с морским климатом и всемирным мореплаванием, с тысячелетним прошлым Великобритании, с английским характером, правосознанием, укладом чувства и воли, с английским темпераментом и уровнем образования — то их политическое требование станет осмысленным. А если они не могут произвести такое превращение, — тогда к чему беспочвенные мечты и праздные разговоры?!..».

Российская промышленная и банковская элиты об Азии рассуждали примерно в этом ключе: чем мы хуже англичан, раз у них получилось выпотрошить Индию, то мы можем сделать то же с Азией. Впрочем, у правительства был несколько иной взгляд на ситуацию. Расширение скорее выглядело обузой для страны. И никаких выгод от Азии никто не ждал. Лишь «силовики», военный блок, по большей части не любившие Англию, были уверены, что движение в Азию нужно по причинам геополитическим (хотя такого термина никто в те годы еще не знал), хотя они же считали, что эта экспансия принесет определенную выгоду, при том, что придется тратиться на инфраструктуру. И когда «Вестник Европы» призывал активно разрабатывать азиатские месторождения, развивать промышленность и не увлекаться только управленческими задачами, а превратить русское присутствие в экономическое, придать русской политике в этом регионе «характер экономический, промышленный, торговый», то это не сильно расходилось с тем, как видел свои задачи Кауфман.

Потому что через три года после подписания мира с Бухарой Константин Петрович заявил, что «в настоящее время русские товары на бухарских рынках преобладают и смело могут конкурировать с немногими английскими произведениями, встречающимися на рынках Бухары». Это было весной 1872 года. Но именно в это же время Бухару посетил русский «торговый агент», а в действительности разведчик, дипломат, востоковед, Николай Федорович Петровский. Он писал в своем докладе:

На мой взгляд, русского бумажного товара по крайней мере раз в шесть более английского. Я видел на базаре этикетки фабрик Соколова, Богомазова, Сучкова, Истомина, Муравьева, Корнилова, Шереметьева, Мануилова, Сидорова, Морозова, Урусова, Баранова, Зубкова, Борисова, Миндовского, Фокина и Зизина. Затем идут сукно фабрик Осипова, Ремезова и Туляева, плис, парча и бархат, кожи кунгурская и уфимская, юфть, пряжа (ярославская и Лодера), прутовое, полосатое и листовое железо, чугунные котлы, медь, латунь, олово, свинец, меха, медные и железные изделия, фаянсовая посуда, сахар, леденец (преимущественно Кокина), сахарный песок, квасцы (идут больше Ушковские), купорос (синий), нашатырь, сандал (идет тертый), фуксин (первый сорт; второй и третий не идут), стеариновые свечи, писчая бумага, ртуть, мишура, бисер, краски, сундуки и всякая мелочь».

Но при этом Петровский смотрел на ситуацию в Бухаре совсем не оптимистично и делал выводы из своей поездки довольно неприглядные. Он считал, что Россия может потерять рынок Азии, если не начнет предпринимать хоть какие-то действия на серьезном, государственном, уровне. Не уровне частных инвестиций, а именно государственном. Он полагал, что необходима четкая программа действий, потому что политическое присутствие в регионе обеспечивается в том числе и через экономику.

Об авторе этого документа, Николае Петровском, стоит сказать несколько слов. Он родился в 1837 году и учился во 2-м Московском кадетском корпусе, закончил его, поступил на военную службу в Астраханский гренадерский полк, потом в качестве преподавателя русского языка служил в Александринском сиротском кадетском корпусе, а в 1862 году его арестовали по обвинению в связях с лондонскими пропагандистами — то есть Герценом и Огаревым. Его приговорили к году заключения. Но зачли срок, проведенный под домашним арестом. Он пошел на гражданскую службу в Государственный контроль, затем был чиновником «по особым поручениям» Министерства финансов. На этой должности он часто ездил в Среднюю Азию. И в 1882 году Николай Петровский был переведен в Министерство иностранных дел, назначен консулом в Кашгар, в Китайский Туркестан, где проработал более 20 лет. Петровский был одним из ключевых участников Большой Игры. Он общался с русскими путешественниками и разведчиками, сам написал инструкцию для разведчиков, отправляющихся в Азию, которая была рассекречена только спустя несколько десятилетий.

Не спешите собирать сведения тотчас же после вашего приезда в страну. Сначала осмотритесь, заведите знакомства. Все что можно видеть самому — смотрите сами, а не полагайтесь на рассказы других. Расспрашивайте не спеша, не все вдруг, о чем сказано в вопросах, а понемногу, при каждом удобном случае: у купца про товары, у служилого человека про порядки. Каждый ответ на ваш вопрос и каждый рассказ, который услышите, хорошо обдумайте, чтобы не было ничего для вас неясного или непонятного. Если вы грамотный и сведения можете записывать, но так, чтобы в случае, если у вас их отнимут, никто другой не мог бы их разобрать. Вам нужно поэтому записывать то, что вы узнаете… одним каким-нибудь словом, цифрою, значком, которые только бы вы слышали, узнали и видели. Прослушав все вопросы, вы поймете, что ничего тайного вам узнавать не поручают: обо всем, что сказано в вопросах, можно было спрашивать открыто, если бы народ той страны, где вы будете, был народ образованный; вы едете секретно и должны скрывать цель вашей поездки только потому, что народ этот не знает русских и не может понять, зачем нам нужны такие сведения, а потому всякого человека, желающего что-нибудь узнать о стране не для чего-нибудь другого, а часто для ее же пользы, считает своим врагом».

В 1873 году российско-бухарский мирный договор был пересмотрен. Туда добавили пункты о свободном доступе российских купцов и их караванов в любую часть Бухарского ханства, об ответственности местных властей за безопасность русских купцов, о беспошлинном транзите русских товаров, об обмене между Российской империей и Бухарским ханством торговыми и политическими представителями. И как сказал тогда Кауфман, «правительство свое дело сделало», теперь дело за купцами.

Пока развивались эти события, в тысячах километров от Центральной Азии, в Лондоне, зрела обеспокоенность действиями России. От былого благодушия, которое еще присутствовало поначалу, не осталось и следа. И англичанам уже не казалось, что русская экспансия может быть такой безобидной. В Лондоне с ужасом замечали, что действия России в Центральной Азии на самом деле не многим отличаются от действий самой Британии, которая бесконечно расширяла индийские владения. Возражать англичане, конечно, пытались, но хоть русские ответы на эти возражения и были дипломатичны и сдержанны, между строк в них читалось — на себя посмотрите. Сэр Генри Роулинсон убеждал правительство как можно скорее отказаться от политики «умелого бездействия». Он писал:

И действительно, те, кто прежде соглашался с пассивной политикой правительства, стали подвергать ее сомнению. Вице-король сэр Джон Лоуренс заявлял: «Россию следует предупредить о недопустимости вмешательства в дела Афганистана или любого другого государства, граничащего с Индией… продвижение к Индии, переходящее некоторый рубеж, повлечет за собой войну с Британией во всех частях света». Сэр Лоуренс предложил поступить по-честному — разделить Центральную Азию на британскую и российскую сферы влияния.

В сентябре 1869 года в Гейдельберге состоялась встреча князя Горчакова с лордом Кларендоном, главой британской дипломатии. Министры обменялись мнениями по среднеазиатскому вопросу. Кларендон настаивал на создании в Средней Азии некоего буфера, потому что в отдаленных районах контролировать действия своих же военачальников очень трудно. Генералы честолюбивы и хотят повоевать. Горчаков же заявлял, что в целом Россия не против, но Бухарский эмират таким нейтральным буфером быть никак не может, потому что владения Бухары тогда находились по обе стороны Амударьи. И для нейтральной зоны, по мнению Горчакова, лучше всего подходил Афганистан. Англичанин парировал, что границы Афганистана вообще не определены, а это приведет к новым конфликтам. И даже к войне Англии с Россией.

Горчаков, правда, заверил Кларендона, что русское правительство не имеет задач по продвижению в Центральную Азию и тем более в Индию. Пока шли переговоры, Кауфман отправил Милютину два письма с предложением высадить в Красноводском заливе десант, чтобы основать русское укрепление. Это была, по сути, подготовка к походу на Хиву. Военный министр согласился с губернатором Туркестана — если уж начали, то надо добивать неприятеля, нечего останавливаться на полпути. Но письма Кауфмана попали к директору Азиатского департамента МИД Петру Николаевичу Стремоухову, который в ответ написал генералу:

«Из Вашего письма я вижу, что Вы смотрите на Красноводск как на средство, облегчающее военную экспедицию в Хиву. Наше министерство и вообще правительство смотрит на него иначе, а именно как на новые ворота для нашей торговли и, в крайнем случае, как на благотворную угрозу или внушение Хиве. Нам было бы желательно, чтобы посредством этого пункта широко развилась торговля, которая своею выгодностью докажет Хиве пользу добрых к нам отношений, а в то же время глупый хан поймет, что и до него добраться теперь уже сравнительно легко. Не дай бог, чтобы нам пришлось идти войною и занимать Хиву; занять легко, а каково будет ее очистить, и неужели же и эту страну присоединить к империи?.. Я полагал бы вооружиться терпением и дать обстоятельствам более обрисоваться. Но ни в коем случае не думать о походе в Хиву и покуда не начинать с нею дипломатических отношений. Я убежден, что неминуемо, рано или поздно, хан пришлет к Вам посольство для объяснений».

В нескольких строках все страхи русской дипломатии 19 века. И не только. Как бы чего не вышло. Как бы не разозлить англичан. Как бы не рассердить хана. И зачем нам присоединять Хиву к империи? Обижают русских купцов? Ну, ничего. Главное — никого не сердить. И не провоцируйте. Хан пришлет посольство. Полное ощущение, что прошедшие годы так и не научили главного специалиста по Азии тому, как же в этом регионе воспринимают любую взвешенную позицию.

Кауфман и Милютин были в гневе. Они смогли убедить царя, и 5 ноября 1869 года отряд под командованием полковника Николая Столетова — еще одного русского героя Большой Игры — высадился на побережье Муравьевской бухты Красноводского залива. Хива была обречена. Англичане были поставлены перед фактом. Русская экспансия продолжалась.