Книга: Мир чудес
Назад: 5
Дальше: 7

6

Я ничего не знал о том, как снимают кино, но подчиненные Линда сказали мне, что у него свои методы. Он ничего не решал, не обдумав как следует, а поскольку репетировал всегда самым тщательным образом и по ночам не работал, съемки, казалось, грозят затянуться надолго. Но так как он не растрачивал своего времени попусту, то опасения людей нетерпеливых, что его фильмы будут безумно дороги, не оправдывались. Он был мастером своего дела. Я не решался задавать ему вопросы, но чувствовал, что его интерес к истории Айзенгрима выходит за рамки простого любопытства, а обеды и разговоры в Зоргенфрее питают его творческое воображение. И когда в третий вечер мы все обосновались в библиотеке, он, Кингховн и Инджестри с нескрываемым интересом ждали продолжения. Лизл позаботилась, чтобы бренди хватило всем, потому что, хотя Айзенгрим пил очень мало, а я был слишком занят моим документом и мне было не до питья, Линд любил под беседу приложиться к рюмочке (а голова у него была настоящая скандинавская – выпитое бренди никак на нем не сказывалось), Кингховн был заядлым выпивохой, а Инджестри, наш толстячок, – никогда себе не отказывал, если что-то можно было сунуть в рот, будь то еда, выпивка или сигара.
Магнус знал, что они ждут; минуту-другую он поиграл с ними, делая вид, что пытается поддерживать общий разговор, но потом уступил настойчивому призыву Линда продолжать рассказ, или (как теперь вполне серьезно называл это Инджестри) «выстраивать подтекст».
– Я вам сказал, что, сам того не зная, был в поезде. Наверно, это правда, но все же какое-то представление о том, что со мной происходит, у меня было – ведь я слышал свисток и чувствовал движение и, конечно, видел поезда прежде. Но мне было так плохо, что я совсем не мог рассуждать или быть уверенным в чем-нибудь, кроме того, что нахожусь в каком-то тесном месте и полной темноте. Но думал я о другом несчастье. Я знал, что, попав в беду, должен молиться и тогда Господь непременно мне поможет. Но молиться я не мог по двум причинам. Во-первых, не мог встать на колени, а о том, что можно молиться и не на коленях, я не знал. Во-вторых, если бы и мог встать на колени, то не осмелился бы, так как со всей ужасающей ясностью осознавал: то, что Виллар делал со мной в той мерзкой уборной, он делал, когда я стоял на коленях. Это покажется странным, но, уверяю вас, я действительно не знал, что он со мной сделал, зато пребывал в убеждении, что это было кощунством против коленопреклонения, а если я ничего не знал о сексе, то уж о кощунствах осведомлен был неплохо. Я догадывался, что нахожусь в поезде, а наверняка знал, что прогневил Бога. Я соучаствовал в том, что, вполне вероятно, было грехом против Святого Духа. Вы можете представить, что это для меня значило? Такого отчаяния я никогда еще не испытывал. Я выплакался в уборной, и теперь у меня не осталось слез. И потом плакать совсем беззвучно было невозможно, а у меня возникло смутное представление, что, хотя Бог, несомненно, и знает обо мне и, безусловно, вынашивает ужасающие планы на мой счет, вполне возможно, Он ждет, когда я звуком обнаружу себя, а уж тогда-то Он и примется за меня. Вот почему я хранил мучительное молчание.
Наверное, я находился в состоянии, которое сегодня назвали бы шоковым. Не могу сказать, как долго оно продолжалось. Но теперь знаю, что просидел в моей тесной тюрьме без еды, воды и света с вечера пятницы до утра воскресенья. Поезд не все время находился в движении. Всю субботу «Мир чудес» Уонлесса давал представление в городке вблизи Дептфорда, и я слышал, как утром шла разгрузка и как поздно вечером все загружали назад, хотя тогда и не понимал, что это за звуки. Но воскресное утро принесло мне некоторое облегчение.
Совсем рядом я услышал мужские голоса и шум перемещения каких-то предметов. Затем – несколько мгновений тишины и голос Виллара: «Он там». Скрежет, шебуршание внизу – и к моей ноге прикоснулась чья-то рука. Я не издал ни звука – наверное, не мог издать; меня довольно грубо стащили вниз, где горел тусклый свет, и уложили на пол. Потом незнакомый голос: «Господи, Виллар, – произнес он, – ты же его убил. Ну, все, теперь мы влипли». Но тут я пошевелился. «Боже мой, он жив, – сказал незнакомый голос. – Слава Богу». Потом голос Виллара: «Уж лучше бы он был мертв. Что мы теперь с ним будем делать?»
«Тут только Гас поможет, – сказал незнакомец. – Гас знает, что делать в таких случаях. И не говори, что лучше бы ему умереть. Совсем, что ли, ничего не соображаешь? Только Гас, и чем скорее, тем лучше». Потом заговорил Виллар: «Ну да, Гас, Гас, Гас, у тебя только Гас на уме. Гас меня ненавидит. Меня вышвырнут из труппы». «Переговоры предоставь мне, – сказал другой голос. – Только Гас и сможет что-нибудь сейчас сделать. Жди здесь».
Второй человек удалился, а когда он вышел, я услышал тяжелый звук задвигаемой двери товарного вагона – потому что я был в товарном вагоне, в котором «Мир чудес» путешествовал из города в город, – и во второй раз оказался наедине с Вилларом. Сквозь ресницы я видел, что он сидит на ящике рядом со мной. Его мефистофельский самоуверенный вид исчез. Он казался меньше ростом, жалким и испуганным.
Прошло какое-то время, и второй человек вернулся, а с ним – Гас; оказалось, что это женщина – настоящий солдат в юбке. Она была маленькая и крепкая, с бесстрастным лицом, немного похожая на жокея. Но от нее так и веяло уверенностью, и если было преувеличением сказать, что я воспрянул духом, то отчаяние мое все же чуточку уменьшилось. Я всегда быстро чувствую людей, а если и ошибаюсь, то довольно редко. Если человек нравится мне с первого взгляда, то значит, мне повезло встретиться с ним, а больше меня ничто не интересует. Гас неистовствовала: «Виллар, сукин ты сын, ты во что нас втравил? Дай-ка мне посмотреть на мальца». Гас присела и повернула меня лицом кверху. Потом она приказала второму человеку открыть дверь пошире, чтобы было светлее.
У Гас были грубые руки, она сделала мне больно, и я захныкал. «Как тебя зовут, малыш?» – спросила она. «Пол Демпстер». – «А кто твой папа?» – «Преподобный Амаса Демпстер». От этой новости ярость Гас подогрелась еще на несколько градусов. «Сын священника! – закричала она. – Тебя угораздило похитить сына священника. Ну, Виллар, я умываю руки. Надеюсь, тебя повесят, и если это случится, клянусь, я приду и дерну тебя за ноги!»
Не буду делать вид, что помню весь их разговор, потому что Гас послала незнакомого мне человека, которого называла Чарли, за молоком, водой и едой для меня, и пока они спорили, она меня поила – сначала подслащенной водой с ложечки, а когда я чуточку ожил – молоком. Под конец она дала мне несколько бисквитов. Я до сих пор помню, какую боль испытал, когда мое тело стало возвращаться в нормальное состояние, – словно тысячи иголок вонзались в руки и ноги. Она помогла мне встать и провела туда-сюда по вагону, но меня качало, и много ходить мне было не по силам.
Не буду притворяться: тогда я почти ничего не понял из того, что там говорилось, хотя благодаря знаниям, приобретенным позже, теперь представляю, о чем, вероятно, шла речь. Я не был для Гас основной головной болью. Мое появление лишь усугубило проблему, которая уже давно не давала ей покоя. «Мир чудес» Уонлесса принадлежал Гас и ее братьям – Чарли и Джерри. Они были американцами, хотя их балаган и гастролировал главным образом в Канаде, а Чарли давно должен был находиться в армии, поскольку угодил под призыв семнадцатого года и получил повестку. Но Чарли не был расположен воевать, и Гас делала все возможное, чтобы спасти брата от беды, рассчитывая, что война кончится до того, как положение Чарли станет отчаянным. Чарли ходил у нее в любимчиках и был, я думаю, по меньшей мере лет на десять моложе сестры; старшим в семействе был Джерри. Поэтому Гас отнюдь не стремилась обращаться в полицию, даже если так можно было бы избавиться от Виллара, которого она ненавидела, поскольку он был лучшим дружком Чарли и дурно влиял на него. Виллар, впав в панику, похитил меня, и теперь только от Гас зависело – избавиться ли от меня, чтобы не привлекать внимания к семейству Уонлессов, или нет.
Сейчас легко представить, что они могли со мной сделать – способов существовало множество, но никто из этой троицы не был мыслителем. Их главной заботой было не допустить, чтобы я удрал и рассказал полиции, как меня совратили, похитили и жестоко со мной обращались. Им и в голову не приходило поговорить со мной – тогда бы они обнаружили, что я и понятия не имею о полиции, о ее назначении и даже не подозреваю о каких-то своих правах, которые могут идти вразрез с желаниями взрослых. Они полагали, что я жажду вернуться в свою любящую семью, тогда как на самом деле я боялся отца, который бог знает что мог со мной сделать, узнав о происшествии в уборной; боялся я и наказания за украденные пятнадцать центов – преступление это, по меркам моего отца, было чрезвычайно тяжким.
Отец не был жестоким человеком, и думаю, ему не доставляло никакого удовольствия бить меня. Но он знал свой долг. «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». Так он неизменно говорил, перед тем как наказать меня, а розгу опускал с силой; мать моя в это время плакала или – это было значительно хуже; на самом деле это было просто жутко – грустно смеялась словно бы над тем, чего ни я, ни мой отец не знали и не могли знать. Но Гас Уонлесс была по-американски сентиментальна, и ей даже в голову не приходило, что мальчишка в моей ситуации что угодно предпочтет возвращению домой.
Было и еще одно обстоятельство, которое сегодня кажется мне необычным, но тогда оно целиком и полностью отвечало как нравам того исторического периода, так и представлениям людей, в чьи руки я попал. Никто ни разу не упомянул о том, что случилось в уборной. Гас и Чарли, безусловно, знали, что Виллар не по какому-то капризу надумал похитить мальчика или решил его спрятать. Узнав этих циркачей, я обнаружил, что их истинная мораль ничем не отличалась от морали людей, которых они развлекали. Какую бы свободу ни предоставлял им их бродячий образ жизни, он не мог подточить твердыню принятых в Северной Америке традиций и нравственности. Если бы Виллар совратил девушку, то Гас, наверно, знала бы, что ей делать, но у нее не было никакого желания бросаться в сточную канаву, всегда бурлившую вблизи «Мира чудес» Уонлесса, а с преступлением Виллара наполнившуюся до краев.
Я думаю, она была права. Попади Виллар в руки местной полиции, шум поднялся бы такой, что с «Миром чудес» было бы покончено, а Чарли отправили бы домой платить по счетам. Балаганщик, к тому же фокусник, чужак, американец, надругавшийся над местным мальчишкой способом, о котором, я уверен, половина городка знала лишь как о чем-то запрещенном Библией… Линчевание в наших краях не было принято, но, думаю, если бы Виллара посадили в тюрьму, его убили бы другие заключенные. В тюрьмах своя мораль, и Виллар обнаружил бы, что погрешил против нее самым чудовищным образом. Вот почему об этом ни тогда, ни позже ничего не говорилось. Тем хуже для меня – как показало будущее. Я был связан с чем-то постыдным и опасным – все об этом знали, но предпочитали помалкивать.
Что они могли со мной сделать? Уверен – Виллар совершенно искренне говорил, что лучше бы мне умереть. Но убить меня, когда у него была такая возможность, он не осмелился. Теперь же, когда обо мне узнала Гас, бывшая в «Мире чудес» и судьей, и пророком в одном лице, этот шанс был упущен навсегда. Как я уже говорил, ни один из них не был способен внятно думать или аргументированно высказываться, и по мере продолжения спора первоначальный гнев Гас уступал место страху. Атмосферу страха Виллар явно предпочитал атмосфере гнева.
«Я тебе клянусь, Гас, ничего бы такого не случилось, если бы у мальца не оказалось таланта».
Он попал прямо в точку. Гас считала, что знает о Талантах все, и слово это она явно произносила с большой буквы. И вот выяснилось, что, когда Виллар дал мне монетку – из чистого великодушия, – я тут же показал ему фокус. Виллар таких чистых трюков в жизни не видел. Такой и для «Паласа» в Нью-Йорке сойдет.
«Ты хочешь сказать, малец умеет делать фокусы? – этот вопрос задал Чарли. – Так, может, подкрасить ему волосы, кожу оттенить, и будет мальчик-фокусник Бонзо, чудо-мальчик или что-нибудь такое?»
Но это не очень устраивало Виллара. Он не хотел, чтобы у него в шоу появился конкурент.
«Так, Виллар, я же только говорю что-то вроде ассистента при тебе. Приносить тебе вещи и в таком роде. Может, какой смешной трюк отмочить, когда ты отвернешься. Придумай что-нибудь, ты же у нас мастак».
Теперь возражение нашлось у Гас: «Чарли, мог бы и понимать уже, что если кто кого хорошо знает, его не обманешь никакой краской. Не забывай, что теперь за нами будет охотиться полиция. Отец парнишки, этот священник, зайдет на представление, увидит мальца того же роста, и никакая краска для волос или кожи не поможет. Или сам парнишка увидит папашу, этого священника, и подаст ему тайный знак. Ты, Чарли, думай головой, когда говоришь».
Теперь пришла очередь Виллара разродиться блестящей идеей. «Может, Абдулла?» – сказал он.
Хотя я был занят бисквитами, но прекратил есть и посмотрел на них. У них словно груз с плеч свалился.
«А он управится с Абдуллой?» – спросил Чарли.
«Не вопрос! Я вам говорю, этот малый – просто Талант. От природы. Он родился для Абдуллы. Ты что, не понимаешь, Гас? Это же свет в тоннеле. Ну да, я немножко ошибся, признаю. Но если Абдулла вернется, то какое это имеет значение? Абдулла здорово нравится публике. Значит так, мы возвращаем Абдуллу, а я становлюсь первым номером, и чтобы больше никаких разговоров о Счастливой Ганне или этом липовом афродите Андро».
«Не гони коней, Виллар. Я поверю, что малец справится с Абдуллой, когда увижу это собственными глазами. Ты мне это покажешь».
«Я тебе все покажу. Ты мне только время дай. Чуточку времени, и я тебе все покажу. Малыш, ты в картах чего понимаешь?» Ничто не заставило бы меня признаться, что понимаю. Рамзи показал мне несколько карточных фокусов, но когда об этом узнал отец, он меня отлупил так, как может отлупить своего сына лишь ярый баптист, узнавший, что он балуется с этим изобретением дьявола. Мне в задницу надолго вбили мысль о том, что карты не для меня. Я даже подумать не успел, как отрекся от всяких знаний о картах. И тем не менее, как только я это сказал, у меня в памяти всплыли четыре масти и способы заставить карты танцевать.
Виллара мое невежество ничуть не огорчило. Он загорелся новым делом с энтузиазмом настоящего циркача. Но Гас одолевали сомнения.
«Ты мне дай один денек, Гас, – сказал Виллар. – Только одно это воскресенье, и я тебе покажу, что можно сделать. Я его научу. Вот увидишь. Мы это прямо здесь сделаем».
Так я стал душой Абдуллы и попал в долгое рабство к иллюзионному искусству.
Мы приступили сразу же. Гас заторопилась по делам, которые у нее никогда не переводились, но Чарли остался, и вместе с Вилларом они затеяли стягивать одно полотнище брезента за другим с какой-то вещи в дальнем углу вагона – единственной, которую не тронули грузчики, вытаскивая реквизит для понедельничного представления. Я не знал, что это такое, но именно там я провел в заточении столько невыносимых, голодных часов.
Когда эту штуку вытащили из угла и сбросили с нее брезент, оказалось, что ничего уродливее, ничего оскорбительнее для глаз (я и теперь так считаю) я в жизни не видел. Вы, господа, знаете, как я всегда разборчив во всем, что касается реквизита. Глупцы считали, что в этом нет никакой необходимости, но я потратил немало денег на то, чтобы вещи рядом со мной на сцене были красивыми и изящными. В этом я похож на Робера-Гудена, который тоже считал, что ему и его публике нужно только все лучшее. Может быть, в известной мере эта привередливость началась с моей ненависти к той гнусной фигуре, которую они называли Абдуллой.
Абдулла изображал отдаленное подобие китайца, сидящего со скрещенными ногами на сундуке. Начать с того, что имя было выбрано абсолютно неверно. С какой стати называть китайца Абдуллой? Но и все остальное в этой фигуре было столь же топорным и неуместным. Одет он был в какую-то грязную сатиновую тряпку, из которой торчала аляповатая голова из папье-маше с уродливой физиономией, нарочито косыми глазами, отвислыми усами и желтыми клыками, нависавшими над нижней губой. Сия фигура могла бы стать причиной международного скандала, объявись в тех краях китайский посол. В Абдулле воплотились все высокомерие и презрение, с которыми невежественные люди относятся ко всему чужому, иностранному.
Лакированный сундук, на котором сидел этот монстр, был исполнен в том же ключе. На нем был намалеван дракон, а вернее, чье-то идиотское представление о драконе – страшное и в то же время умильное чудище, ядовито-красное на черном фоне, усыпанное дешевыми золотыми блестками.
Ни Виллар, ни Чарли не объяснили мне, что это такое и при чем тут я. Но я уже успел привыкнуть к тому, что на меня не обращают внимания, и мне это даже нравилось. Весь мой опыт говорил: если тебя замечают, значит, жди неприятностей. Мне было сказано лишь, что я должен сидеть в этой штуке и управлять ею, а урок мой начался, как только с Абдуллы сняли брезент.
Еще раз, но только теперь при свете дня и хоть немного понимая, что делаю, я забрался в сундук с задней стороны, а оттуда, как в старину трубочист по дымоходу, вскарабкался внутрь самой фигуры, где была маленькая полочка, на которую можно было сесть, свесив ноги. Но этим мои функции не исчерпывались. Когда я пробрался на место, Виллар открыл несколько дверок в передней части сундука, потом повернул все сооружение на приделанных к его днищу колесиках и открыл дверку сзади. Зрители могли видеть колесики, шестеренки, пружинки и прочую механику, а когда Виллар дергал рычаг, все это начинало убедительно двигаться. Секрет состоял в том, что механизмы эти были фальшивыми и располагались перед полированными стальными зеркалами, отчего возникало впечатление, будто они заполняют собой все пространство сундука под фигурой Абдуллы, тогда как на самом деле там оставалось достаточно места, чтобы, если понадобится, вместить невысокого человека. Это было нужно, когда Виллар закрывал все дверки в сундуке и раздвигал полы одеяния Абдуллы, чтобы убедить зрителей: внутри фигуры нет ничего, только пружины и шестеренки. Тогда я должен был нырять в потайное отделение за зеркалами в сундуке, чтобы меня не было видно. После демонстрации механической начинки Абдуллы я снова забирался внутрь фигуры, отодвигал фальшивые механизмы – они для этого крепились на шарнирах – и готовился привести Абдуллу в действие.
Виллар и Чарли обходились со мной как с непроходимым тупицей, но Господь свидетель: я вовсе не был глуп. Однако я решил, что уж лучше мне вначале не быть слишком умным. Поступил так я неосознанно – чистая интуиция. Они достали колоду карт и принялись старательно втолковывать мне, что такое масть и достоинство. Задача Абдуллы состояла в том, чтобы играть в простейшую карточную игру с любым добровольцем из публики, пожелавшим испытать свою удачу. Этот зритель – Виллар называл его Простофиля – тасовал и снимал колоду, которая лежала на маленьком подносе на коленях Абдуллы. Потом Простофиля вытаскивал карту и клал ее на поднос рубашкой кверху. В этот момент Виллар дергал за рычаг сбоку у Абдуллы, и тогда из недр фигуры доносились жужжанье и щелканье; на самом деле жужжал и щелкал я, вернее, нажимал левой ногой на специальную педаль. В это же время я должен был рассмотреть, какую карту вытащил Простофиля, – что не составляло особого труда, поскольку он клал ее на экран из орнаментированного стекла, и мне все было видно, – а потом выбрать карту более высокого достоинства из специальной кассы у меня под рукой. Выбрав карту, я приводил в движение левую руку Абдуллы, засовывая собственную руку в легкий каркас, спрятанный у него в рукаве. На другом конце этого каркаса было приспособление, куда я вставлял карту, которая выигрывала у Простофили. Затем я медленно приводил в движение правую руку Абдуллы, которая, приблизившись к колоде на подносе, снимала ее: пальцы Абдуллы действовали как пинцет, я управлял им изнутри специальной рукояткой. После снятия к колоде двигалась левая рука Абдуллы и брала верхнюю карту. В действительности все обстояло иначе, потому что рукав на мгновение спадал вниз и скрывал от глаз зрителей то, что там происходило. Именно в это мгновение я передвигал маленький ползунок, который вкладывал выбранную мной карту в пальцы Абдуллы, тогда как зрителям казалось, что он берет эту карту из колоды. Затем Простофиле предлагали открыть его карту, – скажем, пятерку, – а какого-нибудь зрителя просили перевернуть карту Абдуллы: семерка той же масти. Простофиля впадает в прострацию! Публика аплодирует! Бурные овации Виллару: он даже не прикасался к картам, а всего лишь дернул рычаг, который привел в действие Абдуллу – автомат, играющий в карты, научное чудо эпохи!
Все это воскресенье мы работали не покладая рук. Я перестал бояться, так как Виллар и Чарли были мной довольны, и, хотя по-прежнему говорили обо мне так, словно у меня не было ни ушей, ни мозгов, в вагоне установилась веселая и возбужденная атмосфера, и причиной тому был я. Не буду делать вид, будто я мгновенно освоил все премудрости Абдуллы, но даже когда это произошло, меня пришлось учить работать медленнее. Я считал, что главное – проделать все как можно быстрее. Виллар и Чарли знали – хотя так и не взяли за труд сообщить мне об этом, – что размеренный и даже замедленный темп производит на зрителей гораздо большее впечатление. Мне еще многое предстояло узнать. Когда я устраивался внутри Абдуллы, моя голова оказывалась на уровне его шеи; здесь в его одеянии была устроена щелочка, чтобы я мог видеть сквозь проволочную сетку, выкрашенную в цвет халата Абдуллы. Я синхронизировал свою работу, наблюдая за действиями Простофили. Мне нужно было научиться жать на педаль, производившую механический шум, который имитировал работу сложной начинки автомата. А ведь ничего не стоило забыть про педаль или нажать на нее слишком сильно, отчего Абдулла жужжал и щелкал чересчур громко. Но самое трудное было так наклонить голову, чтобы увидеть, какую карту выбрал Простофиля и положил на поднос. Как я уже сказал, дно у подноса было стеклянное и снизу находилось зеркало, чтобы я мог разглядеть масть и достоинство карты. Но не думайте, что это было совсем уж просто – света едва хватало. А мне нужно было быстро и без ошибки выбрать правильную карту. Колода карт, точно такая же, какую давали Простофиле, была разложена в кассе, спрятанной в скрещенных ногах Абдуллы. В этой кассе было восемь ячеек, где лежали карты, разобранные по мастям и по старшинству от двойки до десятки, а валеты, дамы, короли и тузы лежали отдельно. Внутри Абдуллы царила темнота, и времени для выбора карты было мало, а потому от меня требовалась немалая сноровка.
Меня это захватило, и я работал без устали, чтобы отточить все до совершенства. Даже сказать не могу, сколько раз мы репетировали, после того как я усвоил общий принцип, но хорошо помню, что наибольшие трудности вызывало у меня управление руками, а любая ошибка здесь вела к провалу всего надувательского номера. Но мы трудились, как трудятся только те, кто занят упоительным делом – выступать перед публикой. Мы ненадолго прервались около полудня, чтобы перекусить; моя доля состояла из кучи сдобных булочек и бутылки молока. Гас запретила держать меня впроголодь и перегружать работой, и я, хотя все еще и был слаб, с голоду, конечно, не умирал.
День выдался жаркий, а в Абдулле было еще жарче. Вдобавок там стоял тяжелый запах из-за папье-маше и клея, и было очень душно. За тридцать шесть – или около того – часов моего заточения я, хотя и не выпил ни глотка, вынужден был мочиться, а это ничуть не освежило атмосферу тесной каморки. Мало того (правда, узнал я об этом немного позднее), прежде Абдуллой управлял карлик, который, вероятно, не очень заботился о своей гигиене, и потому чем жарче мне было, тем сильнее бил в ноздри острый запах разгоряченного карлика. Наверное, меня лихорадило от возбуждения, и, хотя я бы не сказал, что был в тот момент счастлив, меня обуяли жгучий интерес и тщеславие, и ничего лучше этого в моей жизни еще не было. Когда ты, Рамзи, учил меня магии, я испытывал похожие чувства, но совсем не в такой степени, потому что – не обижайся, пожалуйста, – ты делал свои простенькие фокусы из рук вон плохо. А здесь было – по-настоящему. Я не очень хорошо понимал, что это такое, но оно было великолепно, а я составлял его немаловажную часть.
Чарли, отличавшийся жизнерадостностью в той же мере, что и глупостью, старался превратить все это в развлечение. Он брал на себя роль Простофили и в меру своих талантов изображал самых разных Простофиль, каких только мог придумать. Играл он ужасно бездарно, но это было смешно. Скажем, он приближался к Абдулле в качестве дядюшки Зика – чемпиона по юкеру из Центра дураков. Или Банкомета, деревенского рекордсмена по мелкому жульничеству. Или тетушки Саманты, которая ни за что не могла поверить, что ее обдурит какой-то там китаец. У него была целая галерея таких карикатурных образов. Мне пришлось просить его, чтобы он не смешил меня, потому что от смеха я не мог сосредоточиться на работе. А Виллар никогда не смеялся – он был старшим и требовал от меня максимальной сноровки в работе с механизмом. Чарли был щедр на похвалы – он с удовольствием говорил мне, что я замечательный малец, что у меня актерский талант и меня ждет блестящее будущее. Но от Виллара я ни одной похвалы не дождался; он был строг, если я ошибался, и требовал от меня полной отдачи. Меня это не обескураживало. Я чувствовал, что внутри Абдуллы я – в своей стихии.
Часов в пять Виллар и Чарли решили, что мы готовы и работу можно показывать Гас. До этого я не сталкивался с людьми, которые имели бы хоть какое-то отношение к актерскому миру, и мне очень понравилось, что Гас, забравшись в вагон, вела себя так, будто всех нас видит впервые. Виллар и Чарли тоже делали вид, будто дают настоящее представление, а Гас – настоящий зритель. Виллар произнес речь, которой я не слышал раньше: о чудесных способностях Абдуллы, о долгих трудах и гениальных прозрениях, которые потребовались для его создания. Все это время я сидел тихо, как мышь, и полностью убедил себя в том, что Гас и не подозревает о моем присутствии. Может быть, она думала, что я сбежал. Наконец Гас, будто против воли и одолеваемая подозрениями, вышла вперед – самый настоящий Простофиля, не то что один из комических персонажей Чарли, – сняла колоду и выбрала карту. Либо Гас сама знала толк в фокусах, либо Виллар подстроил мне эту трудную проверку, но выбранная ею карта оказалась тузом пик – старшей картой в колоде. И тут меня озарило; такие озарения (думаю, что могу сказать об этом без ложной скромности) и отличают меня от других иллюзионистов, даже самых искусных. В пиковой ячейке, под всеми «картинками», лежал джокер; именно джокером Абдулла под моим руководством побил туза, выбранного Гас. Конечно, гарантий это никаких не давало, но свидетельствовало о том, что неожиданности меня не смутят, и Чарли ахнул от восторга так громко, что непременно привлек бы любопытных, окажись кто-нибудь в тот поздний воскресный вечер у запасной ветки этой железнодорожной станции.
Увиденное произвело впечатление на Гас, но выражение ее жокейского лица не изменилось. «Ладно, думаю, это пойдет», – сказал она, и все трое тут же снова принялись спорить о каких-то делах, о которых недоговорили утром. Тогда я не понимал, о чем идет речь, но говорили они об очередности выступлений, и Виллар настаивал, чтобы Абдулла выступал предпоследним. Это место обычно отводилось для гвоздя программы, и сейчас таковым был Андро, на которого Виллар давно точил преизрядный зуб. Гас не хотела принимать скоропалительных решений и настаивала на том, чтобы Абдуллу попридержать, пока мы не отъедем подальше от Дептфорда.
Чарли горячо настаивал на том, чтобы включить Абдуллу в программу немедленно. Дела в «Мире чудес» шли плохо, и им требовался привлекательный номер, в особенности теперь, когда Ганна совсем отбилась от рук и ее нужно приструнить. Никто и не подумает, что малец в Абдулле, так как все будут уверены, что Абдулла – чудо техники. Ну да, не соглашалась Гас, но как она объяснит Талантам внезапное появление этого мальца, а уж Таланты-то точно будут знать, в чем секрет картежных талантов Абдуллы. Что, нечего возразить? Малец ниоткуда! В особенности если всякие любопытные или полиция начнут совать нос. А Ганна – кто может быть уверен, что она будет держать язык за зубами? Эта старая сучка религиозна и ради святого дела пойдет на любую подлость. Ну, сказал Чарли, уж Гас-то знает, как окоротить Ганну. Да эта слониха без Гас и шага шагнуть не может. А тут и Виллар вставил словечко – ему о Ганне кое-что известно, так что она будет помалкивать. И все в таком роде, без остановки, вечное повторение одних и тех же доводов; они скорее наслаждались самим процессом спора, нежели стремились достичь согласия. День у меня выдался трудный, и внутри Абдуллы было как в турецкой бане. Спорящие совершенно забыли, что предмет их разговора – живой человек. Поэтому я в изнеможении уснул. Тогда я этого не понимал, но зато позднее понял очень хорошо: находясь в Абдулле, я был Никем. Для Виллара я был своего рода продолжением и способом возвыситься. Для Простофили – соперником и непостижимой тайной. Я был диковинкой, о которой зрители быстро забывали. Но как Пол Демпстер я не существовал. Я нашел свое место в жизни, став Никем.
Киношники молча посасывали бренди, потом заговорил Линд.
– Интересно было бы сделать фильм о господине Никто, – произнес он. – Я знаю, мы вас не должны торопить, потому и не спрашиваю, долго ли вы были Никем. Но ведь вы собираетесь продолжать, правда?
– Вы обязательно должны продолжать, – сказал Инджестри. – Вот это – настоящее. Это вам не приторные воспоминания Робера-Гудена. Он-то никогда не был Никем. Он всегда был торжествующим и самонадеянным Кем-то. Обаятельный непоседливый малыш Эжен Робер, отрада для семьи и друзей. Или же достойный молодой часовщик. Или же интересный молодой путешественник, которому все доверяли свои самые пикантные тайны. Или же удачливый парижский актер, в чьем маленьком театре собирались сливки общества. Но кем бы он ни был, он неизменно оставался уважаемым человеком, никогда себя не ронял, всегда был совершенным буржуа, всегда Кем-то. Как вы считаете, много ли таких Никто?
Айзенгрим посмотрел на него с улыбкой, которую никак нельзя было назвать приветливой.
– Не помните, вы когда-нибудь были Никем? – спросил он.
– Вроде нет. Нет, не припомню такого.
– А встречать человека, который был Никем, вам не доводилось?
– Кажется, нет. Нет, уверен, что никого такого не встречал. И то сказать, если встречаешься с Никем, вряд ли эта встреча остается в памяти.
– Конечно, не остается, – сказал Айзенгрим.
Провожал киношников к их машине я. Я постоял немного, посмотрел, как они начали спуск от Зоргенфрея к деревушке, где находилась их гостиница. Затем поспешил, насколько это позволял мой протез, в дом и успел: Айзенгрим еще только собирался лечь.
– Так вот, о дьяволе, – сказал я. – Я думал о нашем разговоре.
– И что, разложил дьявола по полочкам?
– Ничего подобного. Просто пытаюсь получше разобраться в его свойствах. Свойства Бога были исследованы довольно основательно. А вот свойства дьявола так до сих пор и не выяснены. Мне кажется, я нащупал одно из них. Именно дьявол определяет цену вещей.
– Разве цену вещей определяет не Бог?
– Нет. Одно из свойств Бога – щедрость. А вот дьявол – оценщик и ростовщик. Ты делаешь у него покупку по договоренной цене, все платежи вносишь в срок, но проценты взимаются с основной суммы до самого последнего платежа, хотя ты и считаешь, что выплатил уже почти все. Как ты думаешь, цифры изобрел дьявол? Меня не удивит, если дьявол изобрел и само время, начинив его множеством таинственных страхов. Кажется, ты сказал, что провел семь лет в аду?
– Возможно, я преуменьшил мой срок.
– Об этом я и говорю.
– Ты становишься теологом, Данни.
– Скорее дьявологом. Эта область еще совсем не изучена.
– Ты думаешь, что можешь изучать зло, не живя в нем? Как ты собираешься выявлять свойства дьявола, даже не приближаясь к нему? Годишься ли ты для такого? Не забивал бы ты этим свою старую седую голову, Данни.
В этом был весь Магнус. Он просто не мог не быть самым ужасным из окружающих. Какая самовлюбленность!
Назад: 5
Дальше: 7