В это же время, когда Маруся и Гена ехали на красном мотоцикле к навесному мосту, а громада экскаватора одним движением ковша сгребла баньку, где они утром мылись, Пётр Степанович Смирнов, рецидивист по кличке Пахан, валялся в высоких лопухах за углом полуразвалившегося барака. Чёрные бревенчатые стены у основания заросли мхом и лебедой, на ощупь были влажными и вязкими. Казалось, ткни пальцем и посыплется мокрая труха. Такое несколько лет назад случилось с одним из брёвен. Видимо, кто-то сильно пнул его ногой. И в образовавшейся ржавой пыли муравьи устроили себе дом.

Пётр смотрел, как они суетятся, и с горечью думал, что вот эти мелкие насекомые с замашками завхозов – единственная связь с существующей реальностью. Своей кипучей энергией они держали его сознание, мешая уплывать в горячий, разъедающий туман, в котором нет ничего, кроме преследующих алых глаз. Потом он вспомнил Карася и решил, что именно это тот мог видеть перед смертью. Колышущиеся в темноте глаза, стремительно приближающиеся. Пахан давно понял, что болеет. Видимо, лагерный врач напутал, и у него действительно сифилис, а никакой не рак. Потому что чувствовал, как гниль размягчает мозги. Они плавились и вытекали густой слюной, капали с уголка рта в мокрый подол рубахи, которой Пётр зажимал нос и рот. Дым уже не щипал глаза, нагло лез в дыхание, и он мог видеть, как бесконечная вереница муравьев спасала свои розовые яички.

В лучшие времена Пётр ни за что бы не пропустил стрёкот мотоцикла в безлюдном посёлке, тем более – именно этот звук ожидал почти два часа. Именно мотоцикл заставил его лежать в некоем подобие засады и задыхаться в то время, как другая часть лагеря извергалась чёрными воронками дыма. Сухие бараки с треском морщились, проваливались, из оконных дыр озорными петухами выпрыгивали всполохи, воздух пах приторной елью, лежалой свалкой, канализационными испарениями и серой одновременно. Трижды Пётр позволял волнам дурноты исторгать из него не успевший перевариться обильный воровской обед, отползал от вонючей лужи и вновь временами проваливался в яму бессознательных полуснов.

В одном из таких забытий он увидел себя молодым, юным, вернее – просто почувствовал. Поскольку глаза видели лишь детские руки, коричневый пол и часть тёмно-синей стены школьной столовой. Когда-то подобное пространство быстро наполнилось грязными перловыми осколками. Он тогда уронил поднос с посудой. Но теперь на подносе стоял всего лишь один стакан с водой. Но память вернула ощущение головокружения и неуверенности, дрожащие руки накреняли поднос, и стакан скользил к его краю. Петя пытался восстановить равновесие, но стакан упрямо норовил упасть и разбиться. Мучительно долго он выравнивал руки, одновременно шагая. Стакан продолжал с постукиванием и всплесками уползать, так и не остановившись. «Уроню! Уроню!» А все вокруг смеялись, гоготали и показывали на него чумазыми от чернил пальцами.

Первым украденным предметом было заграничное чудо, привезённое директором школы – прочная сфера, в которой рождественский снег падал на яркую избушку. После разбитой посуды и ошмётков скользкой каши на подошвах, Петька увидел сон о стакане. Когда шар оказался у него, долго вертел, часами наблюдая как падает синтетический снегопад на искусственную мини-ёлку и на нерастущий слой снега на крыше, пытаясь понять, вернее – узнать, нет, ещё вернее – вспомнить, где он уже видел подобное.

Теперь знал. В стакане. В дурацком, непослушном стакане искажался мутными всплесками полупрозрачный домишко с крыльцом, колоннами и чёрными бойницами окон. Крохотными муравьями уползали от него две лошадки, булавочными головками на них восседали люди. Упрямый стакан притиснул к стеклу одного из них, внезапно увеличив. Петька увидел себя, скачущего на лошади, старого, с грязной бородой. И тогда стакан начал падать, унося с собой иллюзорный мир, дробя его острыми брызгами стекла.

– Подножка! – кричит он, предательская перловка пробирается в мозг, тот скользит, мельтеша углами вырастающего пола, осколок тарелки вгрызается в растопыренную пятерню и продолжает плыть перед глазами фигуркой мёртвой лошади.

Пахан закашлялся, не понимания, почему ненавистная каша вырывается из горла, вторично спустился к воде, вымыл лицо и выжал намоченный край чужой рубахи. Дышать через влажную ткань. Да-да. Только так. Дым прячет. Через дым не видно. Но мотоцикл он услышит. Не может не услышать.

Но в воняющем гарью лесу есть враги. Мертвецы. Блуждающие мертвецы. Он ещё помнит, как они назывались живыми. Озорной Прыщ, вялый Карась, шустрый Урюк, весомый Сыч, нервный Саня Ферапонт, неуклюжий Рустам и даже Витька Зуб присоединился к ним, вонючим, ковыляющим следом. Пётр отстреливался. О, да-да! Он стрелял по ним, убивая всех по второму и третьему кругу. Их скрюченные алчные тела таяли в густом дыму, из которого появляются белые собаки. Лес кончился. Как и патроны. Пахан, цепко считая дома, выбрал побогаче, где наелся и смог переодеться. Теперь ноги отдыхали в вальяжных кроссовках, вельветовые брюки слегка жали в паху, под цвет лоскутчатого одеяла рубаха после пригодилась в качестве респиратора. На голом теле оставались олимпийка на молнии и спортивная куртка с эмблемой «Динамо». Там же, упаковывая продукты про запас, Пётр понял, что к автомату остался всего один магазин. Он потратил патроны, расстреливая призраков из тумана. А когда навесной мост закачался и заскрипел под тяжестью шагов, беглый зэка подумал, что рюкзак и еда ему больше не нужны. И мешок плюхнулся в воду. На решение повлияли, как ни странно, мокрые штаны, повешенные на верёвку во дворе для просушки. Пахан узнал их. Джинсы туристки. Он ещё мог не поверить своим глазам, если бы в каждом дворе висели такие же дырявые флаги. Но ни одна недавно выстиранная шмотка не трепыхалась в брошенной деревне. Ни одна ревностная волкодавина не обхаяла из-за забора…

«Барс увёл их к племенной ферме…»

…ни одна узкоглазая физиономия не вышла прогуляться, пыхтя папироской. Лишь ленивые лодки покачивались на привязи, толкаясь с тусклым скрипом. Пётр шагнул было за калитку, но шум за спиной заставил обернуться. Жёлтый горб экскаватора размеренно приседал в дымище, когда бухнулось вывернутое деревце. На миг его извилистые урезанные черви корней мелькнули, хватаясь за скудный воздух, и жалобный хруст увлёк сосну вниз. Экскаватор победно вздёрнул хобот стрелы, показавшейся Петру самой большой пожарной лестницей в мире. «Их раздавит», – догадался. И тут заметил красный мотоцикл, бережно прислоненный к поленнице. Озорная идея вскружила голову. Три-четыре шага отделяли его от ожидающей команды части руля. Но настороженное сердце вора запретило их сделать. Чувственная внутренняя дрожь подводила редко, но – падла – всё-таки подводила, иначе Пахан не оказался бы здесь сейчас и вообще последние четыре года провёл бы в более приятном месте. Мешала и до этого, потому и не доверял ей иногда. И продолжал попадаться. Дрожь напоминала крохотный вертящийся снегопад над маленьким домиком сердца.

После Пётр не поблагодарил предчувствие, хотя и успел спрятаться за баню, когда придурковатый козёл в исподнем глазел с крыльца на пожарище. Долго курил, ветерок надувал широченную рубаху парусом на спине, бесконечно внюхивался, вглядывался, высматривал и не знал, дурик, что находится под прицелом. Пахан не убил его только потому, что не знал ничего о бабе. Та была в доме, и могла просечь выстрелы. А вот смогла бы ответить на них? Этого-то и не знал. Заманчивое видение кувыркающегося с крыльца тела с красными подпалинами на кальсонах пришлось побороть. Но Пётр возненавидел стоящего перед ним человека! За неторопливость, когда исполин топчет деревню, за то, что вышел, когда мотоцикл почти уже был в руках. Досталось и себе, любимому, на орехи. Мол, набивал утробу, терял время – а мог бы уже катить подальше отсюда. Но злиться на себя Петро не считал обязательным. Ничего ещё не пропало. Всё будет оформлено и подписано. Надо обождать.

И ждал, когда с помощью карты понял, что мост – единственный путь к трассе, которая после пересекается с дорогой. Именно по ней он должен был пилить из зоны несколько дней назад. Позже дорога приведёт в город, название которого Пётр ни разу не слышал. Ждать – всё, что ему оставалось. Он болен и устал. Ноги не подчинялись, могучие плечи отказались нести рюкзак. Ждать – по сути всё, что он умел в жизни.

Но все-таки упустил, прослушал. Виной был треск огня за спиной и ровный шум генератора на том берегу. Петра вытошнило ещё раз, в мозгу тинькнули лопающиеся струны. «Дурак, поджаришься здесь! Ноги! Делай ноги! Они пьяные, спят. Их уже нет. Мотоцикл раздавлен. Хватит валяться!» Не в силах подняться, Пахан пополз на четвереньках, стараясь не тревожить гудящую от звуков и тошноты бедовую голову. Увеличенный в сто крат хруст под днищем экскаватора велел обратить на себя внимание. Пётр увидел исполина и прикинул – тот как раз давит дом, где туристы. Посмотрел на мост и прохрипел ругательство. «Он – легавый! Святые угодники, так и чуял – мент!» Девчонка осталась в фуфайке. Они медленно тащились по бокам мотоцикла, осторожно ступая на покачивающуюся твердь. Мост был старым – некоторые доски настила расшатались – вибрировал под ногами, упруго стуча в подошвы. Если бы Маруся знала, что её мысли об уничтожении моста так и остались мыслями, она бы не придала им большого значения. Природа потом сама распорядится. Огонь только попробует настил зубами, как тот обрушится в реку горящими деревяшками, а через образовавшуюся дыру пожар не прорвётся.

Тем не менее, замешкалась на краю, осторожно руля мотоциклом. Ещё одна забота не покидала. В суматохе сборов что-то забыла. Хотела сделать, но не сделала. Просто забыла, как это часто случается. Она вспомнила, только когда шагнула на твёрдый берег, а в лапы экскаватора с громким треском полыхнуло. Тот, неудовлетворённо ворочаясь, затоптал, сгребая, столбик пламени, опаливший до черноты выкрашенный жёлтым пах. Молчун обернулся, ему надо было видеть, узнать – останется чудовище на том берегу или последует за ними.

– Глубоко здесь? – спросил.

– Метров пять. Утонуть хватит.

– Но не ему. Даже движок не замочит. По колено, можно сказать.

Словно в ответ, экскаватор сменил направление, продолжая гудящее раскачивание, прыгнул к реке. Опять качнулся вперёд-назад, толкнув корпус ещё на два метра. Пара шагов-толчков, и платформа зацепила край покачивающейся лодки, та перевернулась, врезаясь в сустав ноги, разлетаясь в щепки.

– Со свиданьицем, – сострил Пётр.

Он возник из мерзко пахнущей белизны, как дурной призрак. Какой-то неотвратимо новый. И автомат был нацелен на них, можно не сомневаться.

– Тоже переоделся? – ничего более умного Генка ответить не мог. Он ещё на что-то надеялся. Одно время они же были вместе. Почему бы сейчас перед чёрным пеклом бараков им вновь не объединиться?

Маруся сразу поняла – такое невозможно. На мотоцикле можно ехать вдвоём или одному. Третий лишний. Пётр видел – они безоружны. И хотел их убить. Зачем оставлять? Они сумели выбраться из одной западни, смогут ещё раз. Но не стрелял. Откровенно говоря, ему неудержимо хотелось упасть на землю, уснуть – и будь что будет. Голова пропиталась дымом и продолжала плыть. Последняя обойма. Вдруг промахнётся.

– Слушай сюда, мусор. Оставьте железку. Пять шагов назад. На мост!

Классическая сцена: милиционер и преступник. Генка обречённо ухмыльнулся. Вот для чего переоделся! Чтобы приняли за мента. Ещё и укокошит из-за формы. Хотя где наша не пропадала?! Резко одёрнув фуражку, надвинув козырёк на глаза, придавая лицу свирепое выражение, впихнул руки в карманы и, надеясь, что грозно, рявкнул:

– Смирнов, сдавайся! Ты окружён! Там, – кивнул в лесок, – наши люди.

– Назад, ублюдок! Стреляю! – в грохоте рухнувшего барака крик показался невыразительным.

– Опусти оружие и сдайся. Нам про тебя всё известно.

– А хи-хи не хо-хо? – изумился зэка. – Кому сказал – сдавай взад?!

– …года рождения. Восемь лет за …ийство, – звуки тонули в треске огня. – При по. ге убил двоих, …щё двое в боль…це. А что стало с Зубовым? Вор-полрецидевиста?

– Мусор! – Пахан нажал на курок.

Маруся не услышала выстрела, слишком громко разбушевалась стихия. Просто, Генка неловко отпрянув назад, повалился спиной на мост, зажимая струящуюся красным штанину. Но она поняла.

– Назад, бляха! – Пётр весомо шагнул к ним, и девушка попятилась.

Жёлтые слёзы бороздили грязное лицо, тягучая слюна капала с бороды. Хищно свёрнутая трубочка ноздри, багровая с синими прожилками, вновь испугали до отвратительного содрогания. Пахан водрузил лапу на руль, его мотнуло, но с грехом пополам оседлал мотоцикл.

– Получили, на… То-то. Ещё держи!

– Ложись, – хрипнул Молчун, но Маруся уже сама шарахнулась вниз.

Пули-дуры чиркнули над макушкой. Пётр с осторожной небрежностью пнул рычаг педали, «Хонда» зажужжала и покатилась по дороге.

– Геночка, родной, стреляй! Убей его! Ну пожалуйста!

– Пусти руку! Сейчас, гад, – красной ладонью он продолжал сжимать голень, а правой расстегнул кобуру. Это надо же! Положил пистолет в кобуру, как заправский мент! Может, вспомнил, что больше никого никогда не хотел убивать, а? Она долго не открывалась, притиснутая телом к настилу. Фуражка с кокардой скатилась и плюхнулась в воду красивым НЛО. Генка выдернул из-под себя пистолет, скривился от боли, прицелился… и опустил руку. У Шварцнейггера могло и получиться, но Молчун сомневался, что попадёт с накренённого моста через дым. Пахан успел уже набрать скорость, увеличив расстояние.

– Вот и приехали! – сплюнул медный привкус Геннадий.

Маруся помогала ему подняться, хотя не видела в этом смысла, гораздо умнее было бы бежать следом за зэком, требовать любимую «Хонду» назад или умолять спасти от огня и смерти. Генка тяжело повис на ней, придерживая простреленную ногу, и не поверил своим ушам – Маруся смеялась. Через брызнувшие слёзы и жаркий, сухой рот она внезапно захлебнулась смехом. Память подсказала – вот сейчас выдавит: «Бу-рундук!». Но девушка резко прильнула губами к прохладной щеке и крикнула в ухо сквозь грохот пожара:

– Вспомнила! Я забыла! Гараж! Я забыла налить бензин! Не заправила!

…Пётр мчался по трассе, рыча от пьянящего восторга. Ветер зализывал назад ржавые волосы. Застоявшийся без дела мотор ревел отскакивающим звуком. Заросшие лесом холмы уносились прочь. Он сразу же сбросил повешенный на руль шлем, пусть ветер выдует из головы дым и болезнь, пусть стучит в грудь. И сердце отвечало на стук, молотясь изнутри по полукругу буквы «D». Петро хотел плакать, выть и хохотать, захлёбываясь чистым воздухом. Всё позади. Жив и свободен. Головокружительный полёт. Он заслужил это ощущение. И красный мотоцикл уносил прочь от страданий и лесополосы. Река вырулила слева, но Пахан обгонял её. Серые глаза наполнились детской безоблачной синевой счастья. И даже показалось, что жизнь была ему дана ради этих блаженных мгновений. Скорость поглощала трассу, но он всё крутил ручку газа и орал матерки в унисон мотору. Если он что-то помнил за свои прожитые годы, этим было: скорость – жизнь! воздух – жизнь! свобода – ветер! И, конечно же – надо бояться одноглазого.

Но все одноглазые, кого он знал, умерли. Кривой и Газон, и даже та тварь, скользкая лиса. Пётр не смог бы выразить словами, но в глубине души понимал: одноглазый – это иносказание какое-то, символ уродства, ущербности и собственной дури. Газон сжёг глаз, когда сматывался от ментов, врезался на КАМАЗе в столб, и кабина загорелась, а стёкла исполосовали лицо. Кривой же, ещё хуже, попросту полез пьяным в драку. Лиса… Но он не хотел думать о лисе. Думать про одноглазых было лучше, потому что они – уроды и смотрят на мир однобоко. Он, наверное, кажется им плоским, чуть ли не чёрно-белым. А у Петра два глаза, и он любит этот мир, который дарит восторг, ветер и свободу. Так же – кучу лохов, фраеров и придурков. Туристов – одним словом, у которых всегда есть, что забрать. Оскал бездумной ухмылки под коростой ноздри освещал лицо подобно лампе на столе следователя.

Он заметил преследователей позже, когда они уже вплотную приблизились и побежали рядом, искоса посматривая на мотоцикл, хладнокровно оценивая возможность прыжка. Три сутулые серые тени выскочили справа, и Пётр едва не слетел с трассы в реку, узнав собратьев по духу. Но только сжал зубы и прибавил газ. Волки ненадолго отстали. Их алые пасти с длинными, набекрень, языками, и капающая с них слюна достаточно ясно оповещали намерения. Мощные лапы погребали дорогу. Вставшая на загривках шерсть будто дымилась. Продолговатые морды внушали животный ужас, и Пётр жал газ, свирепо оглядываясь. Им постепенно овладел яростный азарт погони. Он вырвется, без сомнений. Лапки устанут, языки свесятся до земли, бока тяжело вздыбятся, звери вяло поскулят и потрусят следом. Но он будет уже далеко. Двигатель мотоцикла не устанет жечь бензин, которого… И тут Пахан сильно перетрусил. Даже не поверил спидометру, скорость катастрофически уменьшилась, и отставшие было волки замаячили позади. Они, к тому же, сокращали расстояние, срезая по лесочку поворот, который ему необходимо сделать.

Мотор чихнул, но вроде бы продолжал реветь. Пётр окаменело жал газ, понимая старейшую истину – когда всё хреново, может стать ещё хуже.

– Давай, давай же, ну! – зэка пинал движок пятками, словно скакал на лошади.

Покойный Иван Николаевич, кстати, перешедший в иной мир непосредственно с помощью Петра, мог многое порассказать ему о волках. Именно этих волках. Старый вожак с обкусанным ухом выпрыгнул прямо к колесу. Пётр рискованно съехал к краю дороги, но выровнял мотоцикл. Он успел заметить, что у преградившего дорогу волка был всего – о чёрт! – один глаз. Ещё двое, чуть помельче, выкатились следом из зарослей плакучей ивы, и голодное трио настигало упущенный обед. В отчаяние Пахан ударил красный бак, как ни странно, это сработало, и «Хонда» заурчала ровнее.

Маруся бы узнала следующий поворот, и если бы бензина хватило ещё на пару минут, Петро, обогнув гору, врезался бы прямо в ограду санатория. Немного сноровки, и он мог бы уже показывать зверю язык и грозить кулаком через окно кухни. Но у него не было двух минут.

Мотоцикл чихнул пять раз подряд, чуть поворчал и перешёл на скорость самоката. Последний рывок удалил волков метров на сорок. Пётр не стал дожидаться, спрыгнул с седла, и Марусина «Хонда» ещё чуток прокатилась на боку, царапая безупречно выкрашенный бензобак. Перед зэка широкой просекой развернулась горнолыжная трасса. Таковой её называли зимой. Сейчас же дорога в гору заросла увядающей травой и тростинками ковыля, заканчиваясь на макушке холма непоколебимым разлапистым столбом энерголинии. Рядом ютилась будка трансформатора, а с другой стороны склона любопытно торчали верхушки подъёмника. Забыв о болезни и усталости, Пахан припустил в гору, сообразил о тщетности попытки, развернулся и начал отстреливаться. Приклад сросся с животом. Перебегая, устремляясь вверх, Пётр стрелял одиночными по мелькающим в ковыле спинам. «Последняя обойма! Да блин! Откуда они взялись?» – с опозданием подумал он, когда автомат отказался стрелять. Не видел, но знал – они здесь. Алчущие глаза и кровожадно выпирающие клыки время от времени ворошили травы. «Обходят. С трёх сторон. Падлы!»

С середины склона трава уменьшалась в росте, и сутулые фигуры перестали прятаться. Пётр бежал выше, бросив бесполезное оружие. Но так и не взобрался на вершину. Серый напал сбоку, зэку удалось толкнуть его локтем, волк неловко угодил под пинок и, огрызаясь, вяло поскулил. В грустных зрачках читалась досада. «Какого хрена?» – решил Пахан, и поднял с земли ржавую узкую трубу, прикинув, что если бы имел квартиру с отдельным толчком в старом доме, то именно такого размера труба спускалась бы к унитазу от слива.

Едва успел разогнуться, как поверженный волк прыгнул на спину, но Пётр успел-таки вздёрнуть корпус, выставив перед собой новое оружие. Перед глазами запрыгали отблески понурого солнца, волной вернулась тошнота. Тяжёлая капля упала на щеку. Труба больно стукнула в бедро. Волк напоролся брюхом на ржавый остов, воя повис, мельтеша лапами. Тут же объявился второй, Пётр спешно мотнул тяжёлой трубой, волк кубарем взвизгнул в ноги, а труба прошла в сантиметре над оскаленной волчьей мордой. Она мгновенно метнулась вперёд, и Пахан лишился куска живота. Ловкий зверь отскочил, скаля красные клыки. Первый, раненый, вцепился в лодыжку. Тут появился третий: в отличие от сыновей, неторопливый. И даже не зубоскаля, возник из травы, словно просто пришёл посмотреть, в чём тут дело.

Пётр отступил и опустил трубу на спину раненого волка, переломив хребет. Кровь спешно наполняла кроссовок, но ему до ноги уже не было никакого дела. Второй, используя время, ещё раз вгрызся в живот. Пахан вертикально поднял трубу, удивлённо заметил, как на морде повис сине-красный кусок олимпийки, и пригвоздил нахала к земле. Тот напоследок щёлкнул пастью, хотя глаза сразу же потухли.

Одноглазый не дал выдернуть трубу. Он точно вспрыгнул на грудь. Но Пётр уже ждал, выставив вперёд ручищи. Вонючее дыхание падали обогрело лицо, белые клыки клацнули у носа, но руки прочно сжали лохматое горло.

Знакомая ненависть вспыхнула в единственном глазу волка, он сделал ещё одну попытку и вгрызся в глотку врагу. «Газон! Достал-таки…» – решил Пахан, ему не стало хватать воздуха, шерсть залезла в ноздри и рот, обрубок уха вдавился в переносицу зверя, мир уплывал, резко мерк. Ещё одна капля царапнула щеку.

«Неужто дождь? Его ещё не хватало!» – слабо удивился Пётр, продолжая вдавливать пальцы в лохматое и тугое. Тут же изо рта брызнула кровь. Задыхающийся волк упёрся жесткими лапами в грудь, задние надавили на пах и на рану в животе.

Но ещё две минуты – те самые, которых не хватило Петру для спасения, они продолжали стоять. Два одинаковых существа всё теснее сжимали предсмертные объятия. Когда же упали и покатились по склону, вжимаясь друг в друга, последней заблудившейся мыслью Петра было – что в этой схватке нет победителя…

…На этом месте несколько дней назад автобус въезжал на паром. В нём были люди, усталые, занятые своими проблемами. Они уезжали в неизвестность. И не вернулись. Гена вспоминал лица, моменты, укладывая в память гробы.

Спортсмен. Циничная усмешка от уха до уха. Но взгляд настороженный, слегка боязливый, уставший от бдительности.

Шурик. Подавленный, вечно разболтанный. Но где-то внутри уже оформлялся неслабый мужчина, умеющий постоять за себя. «… может, ещё и к медали представите?» Сашка. Ребёнок и друг.

Борис. Человек, знавший ответы на все вопросы, но сам в них сомневавшийся. Человек, не веривший в горе даже столкнувшись с ним.

Командир. Поедающий сам себя. Обречённый на нелюбовь, и от этого жалкий.

У каждого есть червоточина, замочная скважина, к которой ПБО нашло ключ. Самоуверенность, апатичность, неверие, озлобленность и одиночество. Самое настоящее одиночество, готовое принять, обогреть нечто новое, и лишь потом сообразить, что новое – змея, нахально свернувшаяся на груди. Гена знал, почему Пахан ему понравился, невзирая на дикость и вероломство. У них много общего. Оба потеряли своих людей. Пусть никто и не назначал старшего сержанта Лазкова руководителем группы, но каждый выживший несёт на сердце груз ответственности, смерть близких, бессилие и память. Мёртвые не уходят просто так, оставляют что-то в тебе. Силу свою.

Сейчас, крепко обнимая Марусю, опираясь на палку, хромая, он очень хотел спасти её. Может быть, тогда жизнь ещё будет иметь смысл.

Они оставили экскаватор перебирающимся через реку, абсолютно не смущённым тем, что является утилизированной версией Кинг-Конга. Шустрая вода бурлила, скрывая платформы, затекала в машинное отделение, гася искру. Но машина всего лишь замедлилась, оставаясь движущимся преследователем. В отместку обрушила мост, сорвав его как навязчивую паутину, внезапно прилипшую к щеке. Они ушли, не желая знать: выберется экскаватор на берег или навечно застынет мрачным изваянием. Уже не было времени. Они не могли позволить себе подобную роскошь, когда нет транспорта, и даже скорость передвижения втрое снизилась. Генка волочил раненую ногу, иногда пытался на неё наступать, но сразу же отказывался от попыток увеличить расстояние между собой и врагами.

Маруся перевязала рану мокрой рубахой, оставленной зэком, стянула, останавливая кровь. Теперь ступня онемела и даже первоначальные колики – как будто отсидел – своим временным возвращением походили на волшебство. Генка мысленно представил себя, гротескную пародию на цаплю, прыгающую на одной ноге, поднимая вторую, на которой влажным комом размахивала краями рукавов тяжёлая рубаха. И эдакое чудо умудрилось носить форму милиционера! Нелегко приходилось и «боевой подруге». Она уже изошла потом, щёки зарделись румянцем, насупилась, но продолжала подставлять плечо для опоры.

Разухабистый лесной пожар на время смилостивился. Выискивая способы пересечь широкую трассу и не найдя их, впал в панику. Огненный хвост уже подгребал золу и на глазах чах.

Взбесившаяся кошка сжималась, выплёвывая безрезультатные прыжки, шипела в реке, разбивалась о твердь, дожёвывала увядшие расточки полыни. Оборачивалась, с тоской взирая на горы, когда-то полные буйной растительности и древесной мякоти, а теперь пахуче-чёрные. Подобно едва вылупившимся змеенышам, которые жалят собственную мать, пожар возомнил себя Драконом, уничтожив спящего родителя, тем самым выполняя давнее предсказание шамана и обрекая себя на умирание.

Маруся прошла мимо своего шлема, не заметив его. Красная сфера укатилась в обрыв и повисла на сухом корню. Её можно было достать, но – возможно, так и висит по сей день.

Самым смешным для Генки было то, что, кажется, собирался дождь. Не просто тяжёлая морось, а настоящий водопад. Ливень, который ожидался пожарными с неделю, но никак не приветствовался сельчанами, торопливо снимающими урожай. И это будет что-то. Они промокнут до нитки – нелепая, ковыляющая пара. Дождь станет последней точкой в абзаце неудач. Издеваясь, тучи, несколько дней почёсывающие бока и лениво переваливающиеся в небосводе, решили поработать. Предупреждая о своём решении, они назревали чернотой и разбухали от собственной важности. Маруся, и так уже запыхавшаяся, почувствовала, как трудно стало дышать в уплотнившейся атмосфере. Солнце в очередной раз ещё только подумало о покое, а серые сумерки уже окунули в прохладу, не несущую облегчения. Первые разведчики – капли – завершали суицидный полёт, ненадолго оставляя в пыли мокрые кляксы. Встревоженные ветры заметались в птичьем гомоне, словно питались им, набирая мощь. Восторженным церковным хором и почтительными наклонами верхушек им откликнулись кроны. Лоскутки листвы пригоршнями падали в реку и продолжали плыть крутящимися лодочками.

Дрожащий от страха огонь всё-таки нашёл себе сподвижника, прыгнув на загривок механическому зверю, соскальзывая, карябая, уселся на плече, и экскаватору ничего не осталось, как примириться с подобным соседством. Беспокойная рыжая рысь скукожилась до безобидного котёнка, но как только машина пересекла трассу, спешно зачавкала, вгрызаясь в жухлые травы и быстро возвращая объём. Хозяин не осерчал за облупившуюся краску, превратившуюся в сегментные подпалины. Наоборот – мечтал поскорее сбросить неудобную, немобильную шкуру экскаватора. Ему бы только догнать ускользнувшую массу. И тогда всё пойдет по-другому. Вернутся некоторые утраченные в связи с деформацией возможности.

Тяжело стало читать мысли, имитировать страдания и голоса. Не говоря уже о перераспределении радиоволн и излучений всех мастей. Он хотел было преградить им путь какой-нибудь галлюцинацией, но не смог. Слишком огромное тело, слишком много необходимо усилий для его управления. Но рано или поздно он догонит. Не этих, так других. Эти могут вывести к другим, не таким сильным и опасным. Но, конечно, желательней – отомстить. Втоптать в грязные лужи, смешать с землёй и высосать непонятную силу, имевшую наглость несколько раз противостоять им, Новым Хозяевам Вселенной. Силу – едва не погубившую. Безмозглый брат – огонь – слишком расточителен, таких надо держать на короткой цепи, превращать в слугу. Искрящаяся кошка не возражала, угодливо расчищая дорогу и резво уплетая раскуроченные объедки тайги, попутно испражняясь зловонным дымом. И это рождало в мыслях преследуемых страх и смятение, что позволяло слегка увлажнить глотку, но ещё не могло утолить постоянную жажду Хозяина.

Маруся волокла Генку через лес, покинув дорогу, пояснив – так, мол, короче. Он согласился, хотя больная нога всё время за что-то цеплялась и ужасно мешала. В итоге он запнулся и плюхнулся на задницу. Влекомая им Маруся не устояла и села на колени, дёрнулась, пытаясь встать. Но ноги скользнули по траве, увлекая её за собой. Теперь на его коленях лежала голова девушки. При других обстоятельствах ситуация могла показаться пикантной, но оба приняли падение как должное, подаренный им перекур. Сигареты кончились, Генка забыл даже – когда. Но впридачу к остальному у участкового нашлась пачка «Беломора». Они вдохнули в лёгкие крепкую смолу, и Генка вслух заметил, что энергично закусанный чинарик придаёт Марусе сходство с бандиткой.

– На себя посмотри, – она добродушно огрызнулась.

Кроны шуршали над головами беспрерывными водопадами, преклоняли колени травы.

– До дождя не успеем? – поинтересовался у Маруси.

– Тебе не без разницы?

– Как-то неохота мокрому помирать. Всегда планировал более комфортабельный уход.

– Например?

– Ну… там, в кремлевской стене или что-то в этом роде.

Девушка улыбнулась:

– Может так и будет? Что, мы не продержимся ещё парочку километров?

– Хорошо бы, – выдохнул Генка. – Представь себе: Красная площадь, гроб, утопающий в цветах. Отличившиеся доблестью офицеры несут на бархатных подушках награды. И ты – в чёрной вуали. Безутешно рыдающая вдова.

Но на этот раз Маруся не засмеялась, судорожно смяла папиросу:

– Знаешь, а Спортсмен меня замуж звал.

– Правда? Так же мрачно?

– Прямо перед пасекой. Потом бандиты, ну и всё такое… Чёрт! Жутко, да? – резко прижалась, обхватила сильно. – Ты не вздумай умирать, ладно? Пожалей меня. Я ведь вся… понимаешь? Нет у меня ничего. Ружьё пропало, деньги – к чёрту, теперь ещё мотоцикл. У меня только ты…

– Я люблю тебя, – признался Молчун, сам удивившись откровенности. Хотел сказать что-то ещё, но не смог. Прижал её, нашёл губы. Поцелуй рождался из глубины, распирал грудь и слезами умывал горло. Он любил её, любит. И тем более несправедливо то, что должно произойти. Именно теперь, когда впервые ощутил полноту чувств. Они целовались и плакали, прижимаясь, в надежде слиться в целое, соединиться, не расставаться никогда. Невозможность подобного влекла и опустошала. Пустота наполнялась счастьем, восхитительным мигом краткого воссоединения.

В трехстах метрах экскаватор взревел от боли, хлебнув с избытком яда их чувств.

– Мы умрём? – наконец спросила она. – Ведь не сможем далеко уйти. Ну, санаторий. А дальше?

– Я не могу, – напомнил Гена. – Из-за моей проклятой ноги.

– И того подонка!

– Он ни при чём, Марусь. Никто не виноват. Так и должно было случиться.

– Что ты говоришь?!

– Кто заставлял нас ждать до последнего? Кто научил убивать их? И то, что мы живы – не наша заслуга.

– Не понимаю, – но она знала, и Генка читал это в милых глазах.

– Представь. Командир не вернулся. Сгорел. Утонул. Умер от голода. Костенко не узнал, что произошло, не нанял бы нас. Что бы случилось?

– Все были бы живы.

– И через пару дней сгорели бы от радиации или перестреляли друг друга. Что произошло с городом?

– Но тогда Толик и… Сашка не превратились бы…

– Лисица укусила бы кого-нибудь. Отравленная ворона спикировала бы на темечко. Оно бы жило. Выдумывало. И затем получило бы всё, что хотело.

– Сейчас что, по-твоему, лучше?

– Намного. У него не осталось слуг. Неуклюжая машина и всё!

– Вот-вот. И когда она попадёт в город…

– Нет. Не дойдёт. Мы ещё живы. И нам нечего терять.

– Опять старая песня про бластер и машину времени? Как с этим можно бороться? – Маруся возмутилась и даже вскочила на ноги.

Молчун смотрел на неё снизу вверх, понимая – ею движет не страх, не испуг, а забота. Так жена, прогуливаясь с мужем под ручку, при виде драки подростков, хватает его за рукав, приговаривая: «Не лезь не в своё дело!»

– До сих пор как-то боролись, – напомнил он. – Мы противовес. Мы – щит. Иначе, ты сама поняла – экскаватор войдёт в город, подберёт трупы и налепит новых слуг.

– Но как? Ты что, будешь стрелять в него из пистолета?

– Кстати, – Генка вынул оружие и протянул ей. – Забери. Тебе нужнее. Пойми. Командир выжил как-то, хотя должен был скопытиться давным-давно. Я нашёл мёртвого радиста, хотя мог бы пройти мимо, не заметив. Так? Мы взрывали, жгли, рубили, убегали, тонули. Помнишь – лодку? Нами давно управляют так же, как ПБО играет со своими возможностями. Что это – я не знаю? Бог? Шорский фольклорный дух? Белая борода? Или весёлые братки из космоса с транзисторными рожками и свиными рыльцами? Кто бы это ни был – они добрые. Они при помощи нас спасают планету, возможно – себя, если мои выдумки не беспочвенны. Но на этом доброта кончается. Им тридцать раз плевать, что я хочу жить, провести с тобой тысячу и одну ночь. И выбора быть не может. Если это что-то захочет сохранить нас, так и поступит. Если нет – встретимся в следующей жизни. Но они так же понимают, что должны дать оружие. Иначе как сражаться? Возможно, я застрелю экскаватор из палки. Или набью ему морду. Неважно. Просто когда наступит необходимость действовать, я пойму что делать.

– Ты в это веришь?

– А мне ничего не остаётся, как верить. Возьми пистолет. Инопланетяне сказали, что тебе без него нельзя.

Огромная печаль коснулась Марусиного лица. Он хотел говорить с ней нежно, но не умел и ругал себя за этого. Она должна обидеться. Генка не мог представить другой реакции. Любой здравомыслящий человек обидится, когда после признания в любви ему заявить, что их разлучают инопланетяне. Маруся молчала, её переполняли чувства, малую часть которых он не мог прочитать на её лице. Затем смело подняла глаза и спросила:

– А они не сказали тебе, сколько именно бархатных подушечек понесут за гробом? Или сколько у нас будет детей, пока я не надену чёрную вуаль?