Преследовавший было Петра сумбурчик не решился доводить дело до конца, и его постигла участь остальных. Около часа Молчун юлил экскаватором, не чувствуя тела от тряски. Всё! Новые слуги ПБО стали противными вязкими лужами, когда тьма скрючилась первыми проблесками рассвета. Они долго пинали дверь кабины, и уже отчаялись, теоретически рассматривая возможность спуска через витражи, когда прут вывалился из петель и освободил их. Но ещё до этого кабина начала сжиматься.

Генка приписал подобную иллюзию усталости и прыгающему сознанию. Но впоследствии не стал отрицать, что топчан приблизился вплотную к двери, и его пришлось отодвинуть к покосившемуся креслу. Маруся попыталась выключить экскаватор, получив при этом небольшой удар током. Зелёные лампочки лопнули. Красные – замигали в ритме рока.

Оказавшись вне кабины, где генератор размеренно дышал грохотом, они упали от толчка снизу. Прямо перед носом дверь на базу захлопнулась и открылась вновь, словно рама на ветру. Только выглянув наружу, Генка сообразил, что экскаватор, самостоятельно раскачиваясь, готовился шагнуть. Тут же чуть не вывалился от вибрации. Платформа почему-то отсутствовала: и они прикинули, что машина отвернулась в сторону. Пришлось прыгать на камни с высоты второго этажа. Стук в ступнях отозвался блаженством. Молчуну, подобно мореплавателю, захотелось упасть и целовать твёрдую землю.

Но время на умиление ему не оставили. Экскаватор решил развернуться обратно. И ковш забренчал к ним, хищными зубьями волочась по гравию, внезапно, со скрипом, остановился, дёргаясь.

– Заклинило! – обрадовалась Маруся, они отбежали на безопасное расстояние и наблюдали за попытками экскаватора совладать с ковшом. Дрожь вибрации машины передавалась по земле. Тряслись лёгкие камешки. Казалось, экскаватор развалится от натуги. Ковш опять дёрнуло, он двинулся, преодолевая своё безволие. Молчун уже мог поклясться, что ковш ожил без принуждения, подчиняясь, как палец подчиняется сознанию.

Мысли окунулись в унылое состояние распада. Генка смотрел на чудовищных размеров машину, с тоской обречённого ощущая, как движутся внутри неё чужеродные инфузории, скрепляя железо новыми кристаллами соплей. От разочарования хотелось беситься: подбежать к дёргающейся в предрассветной дымке четырёхметровой стене ковша и пинать её, плевать, вопить несуразности. Но ноги, боровшиеся с дверью, побаливали от сотрясений. Отвратительное зелёное пятно на поверхности ковша зашебуршало шевелением, уменьшаясь, словно всасывалось. Оставались несуразности.

– Поменяли сортир на гондолу, – Генка обмяк, плечи обвисли, волоча голову к груди.

– Что?

– Сама понимаешь! – на ней не следовало срывать злость, но под рукой больше никого не было.

Маруся не обиделась, слишком памятны были скребущие по стеклу чёрные присоски. Случилось самое мерзкое из предположений любимого. Неужели всё напрасно? Бесполезно?

– Придумай что-нибудь, – попросила она. Хотела добавить «пока не поздно», но противная цепь в горле помешала. Слёз не было, но глотать стало больно.

– Придумать? Что? – Генка развёл руками. – У меня в пистолете три патрона. Его уже и гранаты не берут! И тех нет. Только ракетой «земля-воздух» теперь.

Словно издеваясь, экскаватор исполнил коронную пародию на кузнечика и осмысленно шагнул к ним. Искривлённый глаз кабины окрасил стекло розовым, хотя, возможно, тут постаралось разбуженное солнце.

– По крайней мере, у него нет сапог-скороходов, – заметила Маруся.

– А это значит… – уловил идею Молчун, приятную идею, надо сказать.

– Значит, можем удрать не торопясь, – улыбнулась девушка, и за эту улыбку хотелось зацеловать её до икоты.

Утомлённый густой туман не хотел рассеиваться, растекаясь вдаль. Да они и не спешили. На первый взгляд, как бы обрубленные земными парами рельсы так и не заканчивались. Иногда по ним пробегала дрожь, это удаляющийся экскаватор методично продолжал преследование. Но туман спрятал и его, можно не оборачиваться. По краям железнодорожной насыпи росли полынь и крапива, чахлые стебельки протискивались сквозь гравий и обильно осыпались на шпалы, сбиваемые натруженными ногами Геннадия. Ветка была старая, рельсы поедала ржавчина, шпалы до седины выбелило солнце. Маруся то и дело пыталась эквилибрировать по рельсу, для поддержки туго обхватив руку попутчика. Её мешковатая фуфайка колыхалась, разгоняя молочную вязь тумана, а джинсы тонули в нём. Девушка как бы плыла над ржавым рельсом и чумазыми гроздьями полыни. И в какой-то момент Генка понял, что полынью пахнет туман и руки, и марусина фуфайка, и губы её, и тело. Обречённый на слепое ковыляние экскаватор становился дурным сном, призраком урбанистического проклятия.

Утренняя лёгкость напоминала распроклятый туман – он уже пробрался в голову, и невесомость становилась явью. Прекрасной рассветной явью, в которую следовало петь. Молчун затянул песню отчаяния противным, лишённым музыкальности голосом, но этот голос показался Марусе чистым, по-наивному вздорным, и тянуло подпевать.

Пыхтящий бессилием экскаватор елозил брюхом по рельсам, сминая их, волоча по откосу насыпи могучие ступни. Его страшно бесило, что две фигуры вдали с болтающимися пахучими фуфайками на плечах продолжали уплывать в туман, удаляя звуки бравадной песни:

Наследник же по прямой, по крови – если хотите, тот, кому полагалось вспоминать зэковский фольклор, Пётр Смирнов наугад шарахался от тёмных деревьев, путался ногами в переплетённых вьюном зарослях, пробираясь волчьими тропками вниз по склону. В отличие от Молчуна, забредившего теорией катастрофы, Пахан внимательно ловил каждое слово проводника. Ещё внимательнее следил за её пальцем, двигающимся по карте. Карте из рюкзака. Рюкзак принёс тогда он, Пётр. И сейчас карта находилась там. Автомат стал тяжёлым. Смирнов остановился, переводя дух. Кажется, за ним не гнались. Шум работающего экскаватора уже не долетал сюда. Первый марш-бросок по тайге принёс успех, поглотив приличное расстояние. Стало светать.

Пахан провёл ревизию рюкзака, выбрасывая ненужное, в основном – консервы. Ими он был сыт по горло. Открывать было нечем. Нож пропал ещё во время пробега до переправы. Нагнувшись, при тусклом свете блёклого неба рассмотрел карту, вспоминая водивший по ней поцарапанный палец. Расстояние имело значение. Пётр выдохся. Но горбатился не зря. Многое стало понятным. Есть сила, с которой ему не совладать, поэтому надо делать ноги. Отдых становился роскошью.

Подобной вялости он давно не чувствовал. Пожалуй, лишь когда понял, что заболел неизлечимо. Негодование не дало в то время раскисать и скулить, пока не определили в спецприёмник. Это всё – рак. Он слишком деятельно и настойчиво упрашивал взять его к шахтам, куда отбирали немногих. Но там можно было тянуть резину, на халяву хлебать водочку и жрать по-человечески. Козлы в мундирах не скупились. Петро знал, что отняло силы. Страх. Жуткий, отвратительный страх перед смертью. Даже болезнь не заставила его заглянуть в могилу. Даже огонь не свинтил жгучее желание жить. Наделённый непомерным здоровьем организм протестовал против мысли о смерти. Смирнов убивал, не думая, что обрывает нечто важное, становится причастным к извечным тайникам древних ритуалов, роднится с костлявой старухой с косой. Теперь же дума о конце, о его неотвратимой будничности высасывала из тела волю и жизненные соки.

Началась подобная канитель именно сейчас, в предрассветном лесу, когда все враги и опасности остались позади, а шорский посёлок Туюзак маячил – по крайней мере, так обещала карта – в каких-то семи-восьми километрах пути. У Петра бы вырвался свирепый возглас негодования, узнай он, что запертые им «туристы» выбрались и обгоняют его по времени, сократив почти вдвое расстояние, безмятежно шагая по старой насыпи, которая лет двадцать назад пролегла чуть выше посёлка, тогда как ему приходилось волочься по чащобе, запинаясь и спотыкаясь, теряя бесценные силы. Физически изнемогая, отстёгивая преграждающие путь кусты прикладом, он продолжал безутешную истерию по поводу предстоящей кончины.

Его укусила лиса! Проклятая заражённая лиса! Придурок Генка про неё почему-то не рассказал. Не рассказал! Проклятая знакомая лиса! Ведь Пётр видел её когда-то? На пасеке. Видел. Одноглазая стерва юркнула в кусты недалеко от могилы дружков. Что теперь? Падлы, что?! Хотя лисица едва ли могла заразить. Она не успела даже царапнуть, память освежила ощущение вязкого языка у уха. Она не кусала. Не успела даже лизнуть. Не успела. Пётр не сомневался. Просто оскал перепачканной в крови морды до сих пор стоял перед глазами. Впервые Пахан испугался до такой степени. Он видел оживших мертвяков, топающих враскорячку. Он едва не коснулся мерзкого червяка размером с канализационную трубу. Он слышал чавканье железного вепря за спиной. Но этот оскал! Красный глаз, который кричал: «Я твоя смерть!» Было отчего призадуматься. Если возможно такое, то и самое худшее для него не сказки.

И только когда он увидел дом, смерть показалась наиболее желанным мероприятием. Никогда не подводившее старого зэка нутро запричитало: «Не ходи туда. Ещё не то. Не посёлок!» Но он так хотел пить. Чего бояться? Люди? Ствол на что? Почему-то вспомнился Газон. Тупой огромный сукин сын. Кажется, его ничто не могло прошибить. И как-то не верилось до сих пор, что тот патлатый сопляк сумел подстрелить его, как кабана на охоте. Газон был в могиле. Но потом, кажется, ожил? Или нет? Усталый мозг сжигал воспоминания. Даже встревожившая его лиса напоминала кошмарный сон из детства. Крупная дрожь, поселившаяся в теле недавно, вызывала обильный пот. Раскалённая глотка требовала влаги. Но даже в теряющей свои очертания реальности Пётр сообразил – дом нежилой.

Но потом в провалах окна на втором этаже запрыгал огонёк, словно кто-то спускался вниз со свечой в руке. Каким-то знакомым затхлым холодом повеяло от гладких колонн и серебристых ступеней. Далекий сон – дальше, чем детство – узнал сросшиеся рябину и ель. Пахан каркнул сухим горлом и сплюнул тугую жёлтую мокроту. Грудь больно отозвалась на натугу и прогнала иллюзию узнавания. Свеча не мельтешила в разбитых оконных проёмах, ёлка и рябина – просто деревья, и мозоли на руках не от лопаты. Он толкал что-то. Камень. Скалу. Мужественный Портос не выбрался из подобной передряги. Но Пахан никогда не читал о нём, только смотрел фильм, где все остались живы. Поэтому не имел повода для самолюбования. Через несколько шагов дом приблизился, заполоняя горизонт, ограничивая пути отступления. И себя стало намного жальче, потому что из кустов выбежала белая овчарка и, не касаясь травы, понеслась прямо к нему.

Потом он не вспомнит как вопя бежал к крыльцу, как обернулся вовремя, и зверюга не вцепилась ему в задницу, а прыгнула на грудь. Удивлённо будет ощупывать на затылке шишку, припоминая, что Генка не предупредил о гранатах, но никак не связывая её появление с белой собакой и ступенькой крыльца заброшенного дома. Он вообще смутно и мельком вспомнит дом. Потому что станет не до него. Но до самого конца будет знать, что там, в лесу, есть нечто непонятное, откуда он хотел убраться и благополучно смылся-таки. Но возвращаться туда тянуло не больше, чем на зону. Если бы Пахан ещё раз в жизни увидел сон, он был бы о голосах. Голоса после боли в затылке. Первый снял с груди тяжёлые лапы. Он мог бы добавить – тяжёлые вонючие лапы. Но собака не пахла псиной, она вообще ничем не пахла.

– Назад. Барс! Ко мне! – голос напоминал мужской, но приглушённый, словно придавили полотенцем.

Пётр не ответил, потому что спрашивали не его. После удара перед глазами обрисовалась чернота с крутящимися бордовыми точками. Он не мог видеть, да и не хотел. Прохлада коснулась его. Холоднее могилы вода полилась из черноты, увлажняя пылающие лицо. Пётр пил, лежа на спине. Мгла отступала. На её место пришла серая пелена. Небо выгнулось, приблизившись, и отстранённо Пётр подумал, что вода попала ему в глаза.

– Что ты делаешь? – опять спросили.

– Ему надо воды, – ещё глуше отозвался женский голос. – Мне кажется, я его узнаю, – после молчания.

– Ты научишься, – пообещала девушка. – Кстати, как собаки? Ты отвязал их?

Пётр решил, что уже может двигаться. Ему не мешали. Он неуверенно поднялся, всё ещё не ориентируясь. Пелена щипала глаза, но через неё постепенно просеивались очертания деревьев. Пётр пошёл к ним, затем, ощутив себя в полной мере, побежал. Мир возвращался с прежней ясностью. Напоследок женский голос ударил в спину:

Пахан обернулся. У крыльца полувидимой дымкой рассвета сидели две фигуры. Парень увлечёно чесал живот выгнувшейся на траве собаки. Девушка пристально смотрела Петру вслед. Он вспомнил её огромные чёрные глаза.

– Берегись! – кричали они.

«Туман. Это всё туман», – подумал зэка. Но фигуры существовали сами по себе. Они поднялись и вошли в дом, не пользуясь дверью. Девушка заходила последней, обернулась ещё раз, встретилась взглядом. Пахан отвернулся и побежал дальше, тут же её забывая. Поэтому его слова показались шелестом ветра в ушах, сказанные непонятно кому:

– Дура. Он умер. Газон умер. Дура. Много ты понимаешь…