Несмотря на то, что устал до ломоты в пояснице, Шурик долго не мог заснуть. Он приписывал бессонницу мощному храпу Бортовского и возмущению тем, что его положили на самую крайнюю койку, ближайшую к маленькой комнате, где покоилось тело Спортсмена. Когда хоронили зэков, аргумент, что мертвецы будут лежать через стенку от него, на улице, сыграл не последнюю роль в пользу этих похорон. А сейчас мертвец находится в одном помещении, в двух метрах, пусть это не бандит, а Спортсмен, но от этого не перестаёт быть мёртвым.

Сашка мог бы смотаться этой ночью. Идти по берегу к посёлку, пока усталость и сон окончательно не свалят с ног. В любом случае он был бы далеко от пасеки, от страшного места, где воцарилась смерть. Но ещё прячутся не пойманные зэки, и бродит огромный медведь по реке. И мешки с золотом ждут его в вертолёте. Наверное, там, в мешках, затаился специальный магнит, настроенный на его, Шурика, частоту. Он медленно притягивает, обещая исполнение всех желаний. Как просто всё казалось прошлой ночью! Найти и взять. Возможно, и Спортсмен думал так же, если знал о золоте. Невозможно! Он ничего не знал и умер непонятно и глупо. Задохнулся, накрывшись с головой курткой и одеялом. Разве так умирают? Может быть, какое-нибудь внутреннее кровоизлияние после побоев?

Иван храпел беззаботно, словно и не было никаких трагедий. А мог бы и сам сейчас быть мёртвым. Неприятное посасывание засвербело в грудной клетке после воспоминания о дурном сне, после которого чуть было не убил человека. А потом взял и убил! Без всяких снов. Шурик перевернулся на другой бок, зажимая уши ладонями, потом вспомнил старый французский фильм с Ришаром, оторвал у двух сигарет фильтры и пихнул их в ушные раковины. Прежде, чем заснуть, ещё раз прокрутил в голове смерть кавказца, попутно думая, что напихал в уши всякой дряни, а толку никакого, по крайней мере, успокоился от мысли, что предпринял всё возможное против бессонницы… Вышагнул из темноты раненый зэка, а он изрешетил его пулями. Струсил? Сразу пришло оправдание: тогда бы он меня! «Но всё равно же струсил!» – гаркнул внутренний голос. Кому он принадлежал: второму или третьему Шурику? А может, есть ещё и четвёртый, вечно недовольный и зудящий, как комар: «Не надо было. Неправильно. Зачем?» Сделанного не воротишь. Но как теперь жить? Он убил человека! Как теперь можно есть, волочиться за девками, пить, петь, мечтать о богатстве? Он уже ел, пил, курил, песенку спел, только ещё девчонок не надыбал. А убитый им человек, заваленный телами двух других бандитов и наспех забросанный землёй, начинает свой процесс гниения и распада. Он тоже любил покушать и выпить, тоже имел женщин и желания. Как же быть?

Шурик представил Спортсмена – не этого, мёртвого, а «старого», санаторского рубаху-парня, который предпочел купить водку, а не красть. Вот если бы сейчас вернуться на пару деньков назад, и Сашка рассказал бы ему о случившемся и мучающих вопросах, что бы Спортсмен ответил?

– Подумай. А имел ли он право на жизнь? – Толян предстал в воображении всё тем же беззаботным скептиком, выбритым и светловолосым, сжимающим в руке бильярдный кий. Он, будто кусая уголок, вытащил сигарету из пачки, прикурил и покатал её в губах – жесты истинного, уверенного в себе мужика. – Имела ли эта скотина хоть какое-нибудь представление о человечности? Ты, не задумываясь, убиваешь комара, цедящего кровь. Так почему бы ни хлопнуть подобного паразита? Только из-за того, что он большой, с руками-ногами и по ошибке наделён головой? Правильно говорю, молчальник?

В полузабытье, на грани воспоминаний и сна появился санаторский меланхоличный Молчун и, как обычно, процитировал откудато:

– Волкодав прав, а людоед нет.

«Что-то сейчас он разговорился и… настрелялся» – мелькнула полуозорная и сразу осознанно глупая мысль, и Шурик погрузился в сон.

Гордость распирала грудь. Он сумел! Он связал кружево скатерти, сплёл романс и рок, создал Песню. Мелодия и слова ещё звучали в голове, отражённые лесной тишиной: «Где мой дом?!» Огорчало одно: он пел сам себе, не имея слушателей, даже деревья и кусты размывались темнотой и тянущимся с реки туманом. Он замолчал, вслушиваясь. Издалека, как из-под земли, доносился голос – он приближался, в нём с трудом, но можно было распознать слова, и Сашка ужаснулся, узнавая картаво опошленный вариант своей Песни.

Из ночи напрямик надвигался громоздкий человек: застывшее, в шрамах лицо искажено, будто расплавленное в огне, а затем застывшее парафиновой маской. Надо стрелять. Шурик помнит, как можно избавиться от этого человека. Нажать на курок. Но автомат молчит, хотя палец вдавлен в курок до боли. Газон подходит ближе, надо кричать. Но горло перехватило. Всё было сном: смерть Спортсмена, похороны, костёр. По-прежнему Сашка прячется за деревом и ждёт. Он ещё не убил. Есть другой выход. Шурик бежит, подпрыгивая, ну же – пора лететь! Колючки хлещут по лицу, обожжённые, без зелени ветки – подобные он видел только на картинке в учебнике географии – мешают, хватаясь за одежду. С левитацией покончено. «ГДЭ МЫЙ ДОМ?!» – картавит сзади. Шурик запнулся, падая. Саксауловые – или какие там ещё! – ветки преградили путь непроходимой стеной. С проворством загнанного зверя, обеспокоено втягивая ноздрями невесть откуда взявшийся запах гари, он оборачивается лицом к преследователю, трясёт автомат, стучит по корпусу, дёргает затвор. Надо стрелять! Уверенность, что на этот раз оружие не подведёт – источник или последствие ярости?

Надвигающаяся массивная фигура размахивает руками, кроша ветви в щепки. И только тут Сашка замечает сжатый в них топор. Стрелять! Пули яркими ракетами врезаются в тело, но Страшный не останавливается, продолжая разрубать дорогу к жертве. Он уже близко настолько, что загромождает собой и тайгу, и небо, и воздух. Поток смрада и гари обрушился в лёгкие. То особое оцепенение, какое бывает только во сне, зацементировало тело. «Я сплю, сплю», – бормочет Сашка, не отрывая глаз от занесённого над ним топора. На миг возникает полузабытое ощущение, что он разваливается на кусочки, разрываемый непреодолимой внешней силой. Автобус! Ощущение из автобуса!

– ТЫ БУДЕШЬ ВЕЧНЫМ! – грохочет Страшный.

Сашка зажмуривается, ожидая сокрушительного удара сверху, но всё ещё надеясь на пробуждение. Закрытые глаза позволяют окунуться в черноту, из неё бабочкой на огонь набрасывается женская фигура с распущенными волосами и хватает за руку.

Он с недоумением поднимается над землей, которая как бы проваливается в яму и чернеет внизу.

– Я НАШЛА ТЕБЯ! НАШЛА! – кричит Ира, сильно сжав руку.

– Отпусти! Больно! – лепечет, но на самом деле кричит Шурик в поток хлещущего по лицу воздуха.

– Куда ты пропала?

Они влетают прямо в окно, и Сашка сразу же узнал дом есаула. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, бегут вверх по лестнице. Сашка падает, успокаивается. Так хорошо и дремотно в мягкой постели. Зачем ему только вздумалось уходить отсюда? Уходил ли он? Может, и не было ничего: изнурительного похода, зэков, Спортсмена умершего у костра? И он никого не убивал! Это всё сон, длинный и неотвязный. Если это сон, то когда за ним придут Спортсмен и Маруся, ругая за опоздание к переправе, он откажется, он никуда не пойдёт! Но тяжёлые руки трясут за плечо, выворачивая из подступившего чувства облегчения. Мерными раскатами нарастает храп…

– Шурик, вставай. Твоя очередь.

– Угу, – Сашка садится, вспоминая в полудрёме, что Молчун дежурит первым. А через два часа своего дежурства он должен растолкать Балагура, тот в свою очередь – Ивана. Они так договорились на всякий случай – вдруг зэки вернутся. И сразу же подкатывают слёзы – значит, всё было! Снились Иринка и старый дом, а не его нынешнее существование. Молчун падает на кровать, а ему ничего не остаётся, как плеснуть в лицо воды, закурить и присесть у окна, рассматривать вычерненный самодельный стол и изредка таращиться в ночь.

После второй сигареты сон незаметно подкрадывается сзади и шлёпает по затылку. Помотав головой, Сашка вновь ополаскивает лицо, пьёт воду и обходит помещение, проверяя – плотно ли закреплена доска, прижимающая входную дверь; не видно ли чего за окном, выходящим к свежей могиле и кустарнику. Ни зги. Чернота да стрёкот кузнечиков. «Цикада» – выпрыгивает полузнакомое слово, почему-то ассоциируемое с кузнечиками: возможно, их дальняя родня. Он проходит в маленькую комнату. Бездыханный Спортсмен навзничь лежит на кровати и не вызывает ничего, кроме недоумения. Храп Бортовского продолжает действовать на нервы. Опомнившись, щупает уши. Находит только один фильтр, другой, скорее всего, выпал во сне. Маруся спит, разметавшись, чуть свесив голову и ногу с кровати. В темноте её руки и лицо кажутся неестественно белыми пятнами. Белыми и бледными. Может быть, и она умерла? Сашка подсаживается, стараясь уловить дыхание, не слышит. Пугается и прижимает голову к груди. Вздымающаяся и опускающаяся, одновременно упругая и мягкая, даже находясь под одеждой, заставляет его изменить дыхание и отшатнуться. Жива, и – слава Богу! Но ощущение теплоты и жжения на щеке, которая касалась девичьей груди, ещё долго не проходит. Наблюдая за ланеобразностью расставленных ног, Шурик чувствует смутное, затем горячее желание. Понимание и осмысление этого чувства только расслабляет. Он пытается смотреть в окно, курить. В горле першит от дыма, но тяжесть в паху не проходит. Но он нехотя докуривает и смотрит в окно. Расслабленность потворствует сну, силясь поднять пудовые веки, он кусает губу и просыпается…

Иринки нет. Чернота. Свет пропал. Надо подойти к окну – возможно луна расскажет, что здесь происходит. Шаги даются с трудом. Кружится голова. Пучок слабого мерцания из окна касается пола. Что-то с ногами, они одеревенели и стучат грубыми, нечищеными сапогами. Когда он успел переодеться? На нём грязная, но не лишённая изящества роба, пахнущая потом, и резким – словно кошка справляла на ней нужду. Непонятная повязка на руке. Свастика? Он подходит к окну, пытаясь разглядеть в темноте сросшиеся ель и рябину. Но лес изменился, деревья поредели и обгорели, скрючившись. Он трёт глаза и видит за деревьями руины дома, у которого уцелел только обломок стены, где стоят грязные, оборванные люди с впалыми щеками и глазницами. Потом они падают, хватаясь за тела и мажа их красным.

Уже не понимая, есть ли сзади комната, а впереди, словно обгоревшие спички, почерневшие деревья и руины, он делает шаг. И бредет по завоёванному, разваленному бомбардировками городу, по серой от пыли и чада дороге, непригодной для транспорта из-за груд обломков. Они, возможно, послужат хорошим надгробием тем, кто не успел выбежать, кто замешкался, хватая вещи, кто не проснулся. Два дня назад здесь был ад. Сейчас – скорбное, дымное молчание, давящее со всех сторон…

Но уже изнутри нарождается новая, грубая суета. Меняются названия улиц, стены обклеены призывами на немецком языке. Одурманенные победой захватчики резвятся, вылавливая беженок. А если кто из них попробует сопротивляться – штыком к мостовой и весь гутентаг. Впрочем, и тех, кто принимает свою участь, ожидает то же самое, но значительно позже, ровно на столько времени, которое позволяет расстегнуть, попотеть, а потом вновь застегнуть солдатские штаны. Это потом начнётся экспортировка трудовых резервов, а в период безвластия на фонаре качается труп раздетой старухи. Пыльная и густая мошкара облепила волосы и лицо. Неподалеку разлагается истерзанная девочка. Выдернутые куски мяса говорят о том, что ей полакомились бродячие собаки. И совсем не страшно. День прожит. Но грядут новые и новые дни, несущие отдельные стычки с засевшими в подвалах и на чердаках красноармейцами и расползающимися по лесу партизанами. Сегодня, к примеру, он расстрелял четвертую за пару дней группу военнопленных. Не дай бог, комендант поставит его во главе карательного отряда. Устал. Да и года уже не те. Раздутые варикозом ноги еле передвигаются, где уж ему шляться по лесам! Навстречу прошествовал молодой гестаповец.

– Хайль! – привычно вытянулся Шурик, тот, мимолетно вскинув руку, даже не удостоил взглядом. Когда они поймут, что война не парад, а прежде всего, тяжёлая работа. Разрушение ради величия. Разрушение ради мести и выживания. Просто надо знать, чего больше хочешь. И уметь поступиться амбициями. Или жизнью. Как хорошо, когда и то, и другое совпадают. Жив и сумел отомстить. Война – смещение понятий, особый мир, где узаконено убийство, а цель – грабёж. Просто ко всему надо привыкнуть.

Скоро там оккупируют Ленинград? Как бы выпроситься, кого бы подмазать, чтобы перевели туда? Неужели его заслуги перед фюрером и рейхом столь незначительны для такой маленькой просьбы? В Питер! Где он не был четверть века! Сколько раз он рвался туда. Домой! Вновь вселиться в отцовский особняк… Черти! Займут ведь под какую-нибудь канцелярию. При коммунистах там был жилтрест, кажется? Ох уж эти коммунисты! Пинали, как футбольный мяч: то организовать колхоз на болоте, план по кулакам, сев, уборка, скот; то руководить новой стройкой в Казахстане. А электродомны? Хохма, во удумали! А чугун так и не пошёл. Вот и допланировались. Месяц назад взяли Киев, мутер русише штате. В Питер! Занять подобающее место в Петропавловке и между расстрелами отдыхать, вглядываясь в томно-плавные воды Невы, чувствуя связь и обречённость поколений…

Тоска. Забуриться что ли в один из этих новоявленных борделей, где девочка с ещё не проклюнувшейся грудью обслужит за ломтик хлеба? А если предложить ей золото? Вон его сколько в карманах: кольца, серьги, пломбы. Не поймёт, комсомолочка. Ей жрать подавай. А где его взять, хлебушек-то? Муки целый эшелон, а ни одна пекарня в городе не уцелела. Отряд полицаев – бывшие урки, им бы только хлебало спиртом залить. Забот полон рот у новоиспеченного старосты. На совершенно безлюдной улице сразу видно живого человека. Старик-полицай разглядывал чумазого от копоти, бесштанного мальчонку, плачущего и царапающего обломки. Шурик подошёл:

– Что с ним?

– Мамку кличет, – хрипнул старик.

Интересно, с какого он округа? Такого в своем отряде староста не помнил. Пацан вытащил из развалин обрывок платья с брошью и заголосил противно и надсадно. Не веря тому, что делает – ведь он не может убить человека! – Шурик выстрелил, мальчишка, всхлипнув напоследок, упал лицом вниз. Подошёл, лениво передвигая усталые ноги, рассмотрел брошь, брезгливо откинул:

– Стекляшка!

И с остервенением всадил ещё две пули в чумазые ягодицы, пистолет впихнул в кобуру. Удовольствие граничащие с возбуждением испытывал он, наблюдая, как обмякают тела. Когда это случилось впервые? Сибирь. Банда. Та девчонка, дочь атамана. Хотел ещё жениться на ней, стать правой рукой… Хватит на сегодня. Пора в бордель. Выпить. Надраться до скотства. Что ещё? Помыться. Но девчонка не выходила из головы. Как она его тогда душила! Как он хотел её в тот момент! Как бишь её звали?

– Ирина, – сказал старик-полицай.

Шурик обернулся. Прямо на него уставилось дуло винтовки, уверено возлежащей на сухой ладони без двух пальцев. И знакомые, так до конца и не забытые, тёмные глаза, как две огромные дыры, под нависающими седыми бровями.

– С-с-семен… Кентич, – оборвалось что-то, может быть – время. Вновь чувствуя себя зелёным юнкерочком, мямлил. – Как здесь? А я… тут…

– Узнал, кажись? Узнал, собака. Сколько лет прошло! Узнал! Может и есть ещё страх в твоей душонке, коль через столько годков помнишь? Выслужился до старосты? Пардон, с пониженьицем. Раньше, сказывали, в директорах ходили-с? А вот мальчонку зря… Не успел я, не сообразил…

Шурик молчал. Вернее, всё внутри клокотало, но чувства не складывались в слова. Как объяснить, что он не тот, его приняли за другого. Ну кто-нибудь помогите! Всё неправильно, это он должен убивать зэка! Где выход из кошмара? «Гдэ мый дом?!» От волнения он перешёл на немецкий:

– Зачем так… Варум? Ирэ аух золдатен Дойчланд, вир золен… дого… заген… можем.

– Не будет у нас разговора. Хотя ждал я его двадцать два года, – бывший есаул взял ружьё наизготовку. Но, передумав, внезапно распахнул форму полицая, обнажив гимнастерку с двумя медалями, врученными явно не фюрером. – Свою десятку за бандитизм я отбыл. Теперь вот… Сам вызвался, как только узнал, кто тут в старостах ходит, – вновь вскинул винтовку. – Именем действующего горкома партии, за предательство и измену Родине…

Слова стегали. В панике Шурик пятился, споткнулся о распростертого пацана, упал, раскромсав руку о камень. Он уже слышал о партизанских приговорах, о том, как их исполняют. Но чтобы так, среди белого дня на безлюдной улице? Почему безлюдной? Вон славно марширует рота солдат, очевидно на очистку улиц от завалов…

– Помогите! – Сашка вложил в крик все силы, не понимая, кого зовёт: немцев ли, того, кто напутал, подставив его вместо…

Вместо кого?

Мутнеют и исчезают скрюченные фантомы деревьев, обломки, фонарь с повешенной. Отражённое в оконном стекле лицо ухмыляется, строит перекошенную физиономию. Но это не его лицо, а чужой, на грани человек, слегка напоминающий фотографию из семейного альбома. Кто он? Кто я? Одежда, повязка со свастикой – чужие. Но приходит понимание – кто перед ним. Тот Страшный, что преследовал, махая топором. Война с собой закончена. И ни при чём здесь расстояния в километры и годы. Лицо за стеклом меняет ухмылку на гримасу страха и ярости, бледнеет, молодеет, превращается в его собственное. Но уже поздно. Именно его, молодого, такого, как есть, сейчас убьют. И напрасно вздрагивая плачут гроздья рябины, уткнувшись в зелёное плечо ели. Почему? За что?

– За Иршу, – тихо заканчивает старик, становясь бесконечно большим, непомерно высоким.

Три сверлящие бездны сжимают – что-то внутри приговорённого мешает двигаться, дотянуться до кобуры. Почему три? Откуда? Эх, кричать-то надо было по-немецки… Третий круглый глаз вспыхивает молнией. И Сашка, защищаясь, зажмуривается, закрывая поцарапанной рукой лицо, кричит:

– Хальт!

– Проснись! – Ира вновь выхватила его из кошмара.

Осоловело мотая головой, он просыпается и, с трудом переставляя ноги (варикоз?), плетется за ней.

– Пойдем что-то покажу! Ты должен уйти от них, понимаешь? – взволнованное, красивое личико.

Ира! Как он хотел её видеть! Ещё что? Спросить! Почему здесь всё изменилось? Неправда. Вот они, толстопузые херувимчики, дудящие в свои золотые трубы, вот и обломки мебели, и ржавый пулемёт, и даже помятый подсвечник в Иринкиной руке.

– Ты должен уйти от них! – жарко шепчет девушка, влажные, большие глаза полны отчаяния. – Тебе мало смерти твоего друга? – бледные губы дрожат и заманивают. Он прижимает её к себе и целует рот, подбородок, щёки, жмёт, обнимая. Ирина, сначала напряжённая, обмякла. Они стоят на лестнице, свеча отбрасывает в потолок тени, напоминающие доисторических птиц.

– Я видел есаула во сне. Он хотел меня убить. Почему?

– Он… умер. Осенью 41-го. Его расстреляли прямо на улице.

– Он был партизаном?

Ира молчит, отвернувшись, плачет, потом зло, через плечо:

– Ты знаешь как погиб твой прадед?

– Конечно, – Шурик оживился. – Он был директором металлургического комбината, поехал в командировку в Донбасс, тут война и… Мне отец рассказывал, что была бомбёжка…

– Хватит, пошли, – смахнув слёзы, Ирина повела его вниз. – Всё в прошлом. Сейчас тебе надо думать о себе.

– Я найду вертолёт, золото и вернусь, – Саша еле успевал за ней.

Перед входом в подвал Ира обернулась, вжав кулаки в бока, гнев и решительность исказили черты, словно состарили:

– Как был лопухом, так и остался. Нет там никакого золота!

– А ты откуда знаешь? – обиделся Сашка, вспомнив, как сам напросился в подвал. Когда? Прошлый раз. Тысячу лет назад! Вчера! Тогда подвал показался ему местом работы сотен кротов, липким и тесным, как паутина.

– Сейчас я тебе всё покажу, и ты убедишься…

Где-то рядом залаяла собака.

– Кто-то пришёл? Наверное, за мной?

– Пойдём, – Ира втолкнула его в темноту, пахнущую плесенью и ветхостью. – Здесь второй пол, – объяснила она. – Копай дальше, – указала на давно кем-то вырытую яму.

Собака продолжала лаять, затем заскулила.

– Я схожу, посмотрю, – девушка тряхнула головой, разметав по плечам тёмные пряди, оставила подсвечник и скрылась, растворяясь в темноте.

Сашка копал, чувствуя ломоту в суставах. Мало того, что днём от раскопок покоя нет, так ещё и ночью заставляют. Влажная, разжиженная земля мерзко чавкала под ногами. Вспомнив лицо Зазвизина из сна, его решительно сведённые брови, клин седой бороды, бугорки вместо двух пальцев, Шурик подумал, что если такой человек и захотел бы спрятать золото, то спрятал бы не иначе как у чёрта под носом. И если Иринка не врёт, и клад действительно здесь, то почему его не нашли раньше? Эвон всё как перерыли! Что-то странное происходит. Надо у неё расспросить, а то непонятно: то дом новый, то старый, то опять новый, развалины, бомбёжка, полицаи, про прадеда зачем-то спросила. Вернётся, ВСЁ-ВСЁ расскажет! Уж я потребую! Нашли Ваньку, только и знают – помыкать! Сама не могла, что ли, выкопать? Запачкаться испугалась?

Бурые комья глины кидались тяжело. Яма заглатывала его чуть выше поясницы, когда лопата уткнулась в твёрдое. Соскоблив острием грязь, Шурик нашёл обыкновенные, местами прогнившие доски. Они так и просились в руки. Отодрав, местами отламывая, пару досок, Шурик скорее ощутил, чем увидел пустое пространство. Где эта чёртова кукла?! Её ещё ждать! Пустота пугала, но Сашке надоело бояться. Он в двух шагах от миллионов! Золотые слитки уже обжигали глаза, когда он спустился в пустоту. Облокотился локтями, но до дна не достал, отпустил один локоть, затем второй, повис на вытянутых руках, зажмурился и спрыгнул. Пол отпружинил сразу же. «Метра два будет» – решил…

Коридор, ход, второе дно – чтобы это ни было – тянулось в одну сторону, наискосок по левую руку. Припомнив в общих чертах расположение дома, Шурик расхохотался, и эхо ответило ему тем же. Не дурак был! Вход в доме, а лаз на улице! Догадайся попробуй. Рядом с домом никто и не искал. Но что-то сдерживало путь по коридору. Какой-то посторонний гул. Словно два хмельных кузнеца далеко-далеко ковали подковы и мечи. Блин, свечу забыл! Сашка задрал голову и смутился. Обратно-то как? Если не придёт Иринка, то дело плохо. Он попытался в прыжке ухватиться за край доски, но не получилось. Ещё раз – тот же результат. Ладно, подождём. Авось скоро вернётся. Не проходило чувство неловкости. Что-то здесь не так, что-то он упустил. Подпрыгнул ещё раз, уже не делая попытки зацепиться, и прислушался. Точно! Под ногами скрипнули доски. Не земля! Доски! Третье дно? Отгрёб нападавшие сверху комки грязи, нащупал щель и просунул в неё подушечки пальцев. Доска поддалась легко, как будто и не была приколочена.

Чувство погружения можно сравнить только с полётом. Третье дно было достаточно узким, так что пришлось встать на четвереньки. Сплёвывая пыль, отряхивая голову, Шурик огляделся. Что можно разглядеть в темноте? Ткнувшись, подобно слепому щенку, туда-сюда, он с удивлением обнаружил слабое свечение, крохотное настолько, что светлячок по сравнению с ним мог оказаться солнцем. Сашка полез на свет, гадая и предполагая. В лучшем случае это могло быть золотой монетой, в худшем – гнилушкой, он слышал, что бывают такие – светятся в темноте. Но тревога не проходила. Кузнецов охватил азарт, гул нарастал. Ещё немного, и он смог рассмотреть очертания не то двери, не то просто чего-то равномерно-чёрного, словно пласт угля. Светлая точка, как фонарик на каске шахтёра, маячила высоко над полом. Или под полом? Сашка задумался: как определиться в этом третьем дне? Где он конкретно находится? Словом, светило сбоку от черных контуров.

– Эй! – донеслось сверху. – Ты где?

Шурик пополз обратно:

– Здесь я! Сейчас!

– Где ты? – голос Иры, казалось, дрожал от волнения. Или страха? Или недоумения? Он решил, что она его не слышит. Выбравшись из третьего подпола во второй, он позвал Иру, но услышал лишь лай собаки.

Покрутив головой, Сашка увидел приближающуюся из лаза, хода или чёрт знает чего и как называется, фигуру.

– Ирка? – окликнул.

Но то, что приближалось, не могло быть Ирой. Это был Спортсмен.

«Он не умер! Не умер! – от радости заныло сердце. – Я копал что-то. Могилу! Для него! А он живой!»

– Да, я живой, – сказал Спортсмен, приблизившись, разбитые губы кровоточили. – Я буду жить вечно, Шурик. Пойдём с нами?

Сашка хотел было протянуть руку, но замешкался. Прямо перед ним сверху упала верёвка.

– Быстрее! Поднимайся! Здесь нельзя летать! – крикнула Ирина.

– Не слушай её. ОНА НЕ ЗНАЕТ!

– Быстрей же! – голос сверху захлёбывался.

– Пойдём! – Спортсмен всё ещё предлагал протянутую руку, медленно сжимающуюся в кулак.

– Нет! – решил Шурик, хватаясь за верёвку и ощущая, как пот бежит по спине.

Спортсмен расхохотался, лицо лопнуло и потекло по плечам и груди, обнажая куски плоти. Призрак разжал кулак, на ладони лежала – и Шурик ещё за секунду до этого знал, что будет там лежать! – верхняя золотая челюсть.

…Он закричал и проснулся, вскинул голову с лежащих на столе рук, рассвет буравил солнечным светом комнату через оконце и освещая вздутое, в кровоподтеках лицо Спортсмена. Он держал в вытянутой руке верхнюю челюсть и, как прорвавшийся из сновидения кошмар, прохрипел:

– ВОЗЬМИ СВОЁ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!

Вторая рука глыбой взгромоздилась на плечо, пронзая внезапной болью. Шурик, вопя, успел взглянуть на неё. Увидел – подобные когтям длинные ногти, врезающиеся в кожу через ткань, и тут же грохот выстрелов и запах сгоревшего пороха навалился, удушая.

Молчун начал стрелять первым. Проснувшись от крика, он, не задумываясь, всадил в Спортсмена половину обоймы пуля за пулей. Тот отшатывался, сгибался, припадая на колено, пытаясь подняться. Маруся, натянув одеяло до подбородка, наблюдала, сдерживая рыдания, застрявшие в горле. Бортовский вцепился в автомат, держа монстра под прицелом. Шурик при первой возможности, увернувшись, сжался в углу, лиловый от испуга.

Спортсмену удалось подняться на ноги, выплёвывая мутную пену. Закатив глаза, он удивлённо хлопал себя по дырам, оставленным пулями, видимо пытался удержать сочившуюся из них грязновато-жёлтую жидкость. Черты лица с трудом угадывались под сморщенной оспой, напоминающей поджаренную на крови яичницу. Маруся не выдержала:

– Он живой! Не стреляйте!

– Так я и поверил, – Молчун перезаряжал обойму.

Привлеченный миганием фотовспышки, умело и резво подсоединённой Балагуром к аппарату, монстр двинулся к нему. Молчун ещё раз выстрелил в спину, будто пальцем в небо – никакого результата. Переваливаясь и покачиваясь, Спортсмен подходил к кровати, оставляя за собой лужицы слизи. Споткнувшись об спинку, завалился на сетку, как слепой, ощупывая пространство. Балагур не ждал: разинув рот, пятясь, оказался ближе всех к двери, пнул её и рванулся наружу. Комок в горле выскочил, и Маруся начала визжать.

– Лейтенант! У тебя топор под кроватью! Руби его к чёртовой матери! – орал Молчун.

Бортовский себя упрашивать не стал – топор с чавкающим звуком вонзился в спину чудовища.

– Не надо! Что вы делаете?! – не унималась Маруся. – Это же Толя!

Спортсмен, подобно теряющей кожу змее, вывалился из штанов и упал на пол. В очередной раз занесённый топор, перерубив ступню, отпрыгнул от железной сетки. В дверях появился вооруженный сапёрной лопаткой Борис и опустил её в подзатылье ползущего монстра. Молчун выпустил пистолет и схватился за голову, разрывающая боль в висках парализовала, в них стучался сверхусиленный всхлип Шурика, отзываясь рёвом ополоумевших слонов:

– Он жидкий! Он почти жидкий!

Когда боль отпустила, удалось взглянуть на происходящее. Иван постарался на славу, расчленив существо на такие мелкие части, что они казались кусочками разломанной куклы. И никакой крови! Только слизь. Видимо и Бортовского это заинтриговало, если не сказать больше – он перетрусил:

– Как же это? Жечь! Жечь будем! Костёр палите! – ревел он, замешкавшись, обернулся и осоловело уставился на ещё не покинувших кровати Молчуна и Марусю. – А потом вы… мне подробно расскажет, чего там вчера взрывали!