С недавнего времени Пахан проникся сочувствием к вертухаям. Его «подопечные» после дурацкой гибели Прыща состояли всего из пяти человек, и то с ними невозможно было поладить. А в зоне – тысяча. Причём каждый порядочный зэка мечтает о побеге – это закон. Но бегут единицы – это тоже закон! Боятся? Утопленника повешением не испугаешь. Сколько мэтров способны возглавить не то что побег – бунт, целую революцию, но почему-то предпочитают прозябать на нарах, ограничиваясь определённым кругом влияния. Почему? Теперь Пахан знал: зачем мельтешить, если в зоне у них всё схвачено, и никакой ответственности. А Пахан – придурок, потому что взял на себя ответственность за всех, кто с ним бежал, и ничего не мог с этим поделать. Они связаны вместе, при поимке тоже вместе получат новые срока, а если оставить когонибудь, тот потянет за собой всех. Вот почему Пахан только нервно покрикивал на вечно цепляющихся друг к другу Урюка и Карася, остерегаясь подставлять спину Газону. Был бы жив Витька Зуб, было бы проще. Витька мог, умел, сукин сын, разрядить любую напряжёнку шуткой. Но Зуб кормит муравьёв под кедром. Глупо всё получилось. В бегах ещё и суток не провели, а двоих уже потеряли. И до кучи – замочили детишек при отягчающих. А это уже пожизненно всем поголовно. Ну, может быть, Карась и Урюк отвертятся. Вот они и грызутся, не понимая чёрной тени, прилипшей к лицам Сыча и Ферапонта…

– Тихо!

– Блин, крапива!

– Притырься! Лежать!

– Ты чё!

– Лежать всем!

Пахан первым распластался в траве, не обращая внимания на ожоги крапивы и писк комаров. Лес обрывался, перед ними раскинулся широкий лог, сплошь покрытый зеленью. В человеческий рост папоротник, ковыль и пучка, уже раскидавшая свои семена, заполняли всю ложбину. И посреди буйства травы, прислушиваясь, стояла бородатая и рогатая скотина. Даже отсюда Пётр разглядел мокрые, широкие ноздри; глуповатые, но глубоко печальные глаза; ответвления на коронообразных рогах. Сугубо городской житель, Пётр в реальности никогда не встречался с дикими животными, но законы жизни учили: если перед тобой нечто похожее на лося, то это и есть лось.

– Вот это да! – шепнул на ухо лежащий рядом Ферапонт. – Такого бы на вертел!

– Чего там? – подполз Карась.

– Цыть! Тихо! – шикнул Сыч. – Лосей никогда не видел?

– Дай мне! – Карась умоляюще потянулся к пистолету, зажатому в руке Пахана.

– В голову ему, между глаз…

Пётр и сам знал, что желудки зэков вопят и вытягиваются; соль, найденная в сумке шорских ребятишек, имеется в наличии, там же нашёлся коробок с тремя спичками. Мысленно представляя себе пылающий костёр, сочное мясо, глотая подступившую слюну, он поднялся тихо, как тень. Опыт с цепными собаками не прошёл даром – двигаться нельзя: одно неосторожное движение и всё пропало. Поэтому замер, сжимая вспотевшей ладонью рукоятку пистолета, осторожно нащупывая курок указательным пальцем. Сердце стучало громко, пожалуй, слишком громко, потому что лось повернул голову и непонимающе уставился на неизвестно откуда возникшего человека. Несколько секунд они разглядывали друг друга. Огромные тёмные глаза спросили:

«Кто ты? Чего хочешь?»

«Не убегай!» – ответили бесцветные глазки над разъеденным коростой носом.

«А если сделаешь мне больно?» – дёрнулась мокрая ноздря.

«Я хочу жрать!»

«Так было всегда», – казалось, лось улыбнулся. Он величественно задрал голову, и Пахан почувствовал, что сейчас лось отпрыгнет и унесётся по зелёному логу, подбрасывая задние копыта.

Вначале он заметил, как удивление в тёмных глазах сменилось болью и затравленным недоумением, и только потом почувствовал отдачу в руке и услышал выстрел. Лось взбрыкнул и побежал.

– Уйдёт! – завопил Карась. – Стреляй же, ну!

Загалдели птицы. После второго выстрела лось, ещё немного поковыляв, свалился, и над ним сомкнулся папоротник. С гиканьем и криками, словно люди пещерного века, выскочили из леса и помчались к сероватому бугорку в зарослях. Заметив, что дрожит от напряжения, Пахан смахнул со лба пот и поплёлся вслед остальным, пообещав себе не смотреть в глаза убитого зверя. Он боялся того, что мог там увидеть. Ненавидя людей и собак, внезапно пожалел себя – сильного, гордого лося, загнанного в пропасть смерти. Пули попали точно: первая в шею, вторая в ухо, но зверь ещё дёргался в конвульсиях, когда ему в глотку вонзился нож, предназначенный для сбора грибов.

Позже, когда закатилось солнце, и обалдевшие комары носились взад-вперёд, одурманенные запахом травяного сока, вытекающего из ран, растоптанных пучки и папоротника; когда в небольшой, но жаркий костёр с кончиков прутиков капало сало, и зэки, охмелевшие от мяса, скорее напоминающие пионеров в ночном, чем убийц, оживлённо переговаривались, внезапно забыв все ссоры и распри, в полусотне метров от костра к отрезанной голове с тяжёлыми ветвистыми рогами подошёл одноглазый волк. Обнюхал, рыкнул, приглашая товарищей. Как тени, из зарослей прошмыгнула пара, присоединившись к вожаку, жадно набросилась на еду.

Газон сыто отрыгнул, выплюнув слегка пережаренный, обугленный по краям кусок. Ещё половина освежёванной лосины лежала в трёх шагах. Три часа назад он мог бы поклясться, что в одиночку сожрёт лося целиком, а сейчас половина на всех казалась чем-то грандиозно чрезмерным. Зэки не церемонились выбирать: рёбра, внутренности, другие потроха кидали в кусты или костёр, где всё это шипело, корёжилось, выпуская в воздух тошнотворный аромат горелого мяса. Они подходили, отрезали кусочки, поджаривали на прутиках и горячими запихивали в глотку, подсаливали, вновь пихали, заталкивали, вдавливали, давились, пока не наступил момент перенасыщения. И вот – три шага до туши оказались для Газона длинными, как Млечный Путь.

– Карась, отрежь мяса! – прикрикнул он, стирая жир с подбородка.

Карась осоловело уставился на сидящего напротив урода и попросил, возможно, не слишком миролюбиво:

– Сам отрежь!

– Ты чё, тварь, в падлу?

– Пошёл ты…

Даже ругательства текли медленно, лениво, неохотно, но от Газона легко не отвяжешься.

– Тогда сшустри к ручью – в глотке пересохло.

– И взаправду пить хоца, – кивнул Сыч, ковыряясь в зубах веточкой.

– Шестёрку нашли? – сплюнул Карась.

– Дуй давай! Коррупционерище! – потягиваясь на подстилке из папоротника, полузевнул Ферапонт.

– Пахан, ну чего они? Далеко же! – возмутился Карась.

Пётр молча решал – стоит ли прилагать усилия, понял, что стоит, и лениво пнул в направлении Карася слегка проржавевшую консервную банку – и где только Урюк её раскопал? Чуть на донышке вода прошипела в костёр. Сам Урюк давно храпел, положив руки под голову.

Недовольный Карась поднял банку и поплёлся вниз по ложбине, где они нашли узенький журчащий ручей и слегка сполоснули лицо и руки пару часов назад. Темнота поглотила его.

Шебурша папоротником, вяло переставляя ноги, он пробирался, ориентируясь на журчание. В ночной тиши этот звук был неестественно громким, даже зловещим. Что-то дрогнуло? Ветка? Папоротник? Внезапно стало жутко. Костёр остался далеко позади. Кольцо ночной тайги, где деревья казались выше небоскрёбов и толще башен, затягивалось вокруг. Ложбина буйной растительности тянулась до бесконечности, журчание усиливалось, но не приближалось. Споткнувшись, Карась едва не упал и громко выругался, узнав под ногами коронообразный рог. На какое-то мгновение ему показалось, что голова стала иной, меньше что ли? Переполненный желудок, урча, плюхнулся на мочевой пузырь.

– Падлы, – шептал Карась, продираясь дальше и помахивая пустой консервной банкой, – им хорошо у костра, а тут плетись…

Мысль о том, что ещё нужно будет возвращаться обратно, вызвала тошноту и детские воспоминания о пыльных, тёмных подвалах и чердаках, где, возможно, есть что-то. Что-то или кто-то, кого надо бояться. Но тогда всё было в новинку, испытание сердца на выносливость – удел подростков. Сейчас же ему хотелось обратно к костру, к Газону, к пистолету.

А чего, собственно, бояться? Сколько раз он так же бродил по лесу и ночью, и в утренних сумерках?! Охотничьи забавы любил: и на уток бывало, и на зайца; на кабана ходили, по волкам стреляли… Подшивая конторские бумажки в папку, он больше всего любил щёлкать дыроколом. Вот он, лист с опрятно отпечатанным текстом и столбцом цифр, с лиловой печатью и загогулиной подписи – щёлк! Документик. Бумаженция, так или иначе, влияющая на судьбы людей и, возможно, на его судьбу. Кто знает – может быть, следующим будет приказ об увольнении, о конфискации имущества, о смертной казни. Неважно. Мы его – щёлк!

Так же и охота. Кто ответит: убежит зверь или кинется на тебя? На всякий случай – щёлк! А потом ждать, когда юля и зализывая рану, тот судорожно скалясь умирает. И как приятно осознавать, что этот последний, предсмертный оскал не опасен!

Но сейчас вместо ружья в руке болтается бесполезная ржавая банка. Непроглядная тьма, в которой не видно ни зги. И только ему! Ведь эти два зелёных зрачка – они видят! Так же, как днём. Лучше, чем днём! От неожиданности Карась наступил в искомый ручей, вскрикнул, когда холодная вода поглотила щиколотку. Ничего страшного. Они не могут ничего ему сделать! Так не бывает! Надо всего лишь зачерпнуть воды. Это так просто – всего лишь зачерпнуть воды и… не думать… о том, что будет дальше…

Не отрывая взгляда от стремительного покачивания воздуха под приближающимися зелёными щелками, он присел на корточки, а рука сама окунулась вместе с банкой в ручей. Журчание пробежало по пальцам, и последнее, что увидел Карась – были ГЛАЗА. Нетерпеливые… Не те… А другие… следом… Он закричал, мокрой ладонью заслоняя лицо…

В ту же секунду захлебывающийся неожиданный вопль достиг костра. Люди вскочили. Урюк, проснувшись, ошарашено крутил головой.

– Карась, мать его так! – выкрикнул Газон и побежал вниз по ложбине. Папоротник ломался от пяти пар ног, утрамбовываясь в землю.

– Где он?

– К ручью!

Ещё раз слабо всхлипнув, крик прекратился.

– Чёрт!

– Ух, не могу!

– Жрать меньше надо было!

И куда подевалась тишина? Треск сучьев, крики птиц, мат заглушили ручей и… что-то ещё, пугающее, урчаще-мурлыкающее. Пахан на ходу выдернул пистолет, они с Газоном оставили всех позади и первыми выскочили к ручью. Выглянул встревоженный месяц. И ЭТО, с хрустом спрыгнув с чего-то желеобразного, повернулось к ним: зелёные кошачьи глаза, красная слюна, капающая с клыков. Оно подпрыгнуло, изгибаясь и выпуская когти.

– Рысь!!! Стреляй! – Газон, увернулся от прыжка, рухнул и откатился подобно кегле в боулинге, а на место, где он только что находился, приземлилась огромная кошка. Кисточки стояли торчком, струны усов вибрировали над оскаленной пастью.

Пахан выстрелил почти в упор. Налитые ненавистью зелёные зрачки лопнули, осколки клыков вонзились в кошачьи ноздри…

– Два, – прошептал Пахан, опуская пистолет, – осталось два патрона.

Газон, стряхивая налипшую на лицо зелень, подошёл и пнул развороченную выстрелом безжизненную голову, и только сейчас Пахан понял, что за его спиной стоят остальные. Им ничего не оставалось, как стоять и ждать. И если бы… Нет. Никаких если. Он взял на себя ответственность за их паршивые шкуры и поэтому не мог промахнуться.

– Всё… мужики…, – Урюк отбежал пару метров в сторону деревьев, переломился пополам и долго, неистощимо извергал непереваренный ужин.

– Ещё штаны прополоскай! – шмыгнул носом Ферапонт.

При всём желании Урюк не мог ему ответить.

– Мать моя женщина, – Сыч склонился над Карасем, к ним подошли остальные.

Четыре глубокие царапины пролегали через всё лицо, прикрывающую его ладонь и заканчивались на шее глубоким провалом, из которого хлестала кровь.

– Она ему башку почти оторвала! – удивился Ферапонт, оглядываясь на распростёртую гигантскую кошку.

– Бг-р-пгр, – отозвался Урюк.

– Блин, живой ещё?! – недоверчиво прислушиваясь к хрипам, Сыч нашёл повод для удивления.

– Пристрели его, Пахан, – взмолился Газон.

– Срань Господня, – Пётр засунул пистолет за пояс и ответил в недоумевающие лица. – Два патрона осталось. Пацану два, лосю два и ей один, – кивок в сторону мёртвой рыси. – Сам сдохнет.

Как бы протестуя, Карась шевельнул исполосованной ладонью.

– Мучается же человек, – прошептал Сыч, – не дай Бог… также как… Зуб, Прыщ и он…

– Да и фиг с вами, – Пахан склонился над изуродованным лицом, белее мела, запустил руки под голову и рванул.

Хрустнули шейные позвонки, и умирающий затих.

– Довольны? – оскалился Пётр, ополаскивая руки в ручье. – Оттащите в кусты. И рысь тоже…

Когда они вернулись, костёр собирался потухнуть. Сыч прижал ухо к земле и долго дул на тлеющие головёшки. Хворост забрал в своё время все три имеющиеся спички. Ферапонт наломал сухих веток, бледный Урюк методично подбрасывал их в огонь и теребил нижнюю губу. Пахан сел в излюбленной позе – спиной к стволу дерева, утомлённо прикрыл глаза: трое… Всего день – и уже трое. Ощущение, что перед ним кто-то стоит, заставило поднять тяжёлые веки. Газон опустился на одно колено, склонил голову и ткнулся губами в корку подсыхающих царапин на запястье:

– Прости, Пахан, – пробурчал он. – За всэ. Сукой буду. В эогонь и в вэоду пойду за тобой. Ты Рустама спас, жизнь Рустама твоэя, – и ещё раз поцеловал руку.

– Чего это он? Совсем охренел? – вытаращился Урюк.

– Притырься, сынок, – усмехнулся Ферапонт. – Умирать будешь, детям расскажешь.

– Обычай что ли? – не понял Сыч.

– Какой к хренам обычай? В верности клянётся. Лежать бы ему сейчас с Карасем, – Ферапонт невзначай потрогал загривок, нащупывая позвонки, и шепнул чуть слышно. – А я не верил, что он Зуба….

– Силища немереная, – согласился с ним Сыч.

Газон поднялся с колен и подсел к огню. За секунду он изменился. Вся фигура и в шрамах лицо выражали решительность. Решительность выдрессированной собаки, готовой броситься на любого, кто обидит её хозяина. Пахан поднялся, положил руку ему на плечо, протянул пистолет:

– Всем спать, – сипнул. – Газон на стрёме.

Ночь вперевалку уходила из тайги, оставляя клочья тёмной одежды в ветвях. Белеющее небо показало рассвету крохотный костёр посреди вытоптанной ложбины, втиснутой меж стоящих стеной кедров. У костра спали люди. И только одна фигура, сжимающая в руке пистолет, раскачивалась – не то напевая, не то подбрасывая в огонь ветки. Огромная рука хваталась за оружие при незначительном шорохе. Это трещал кустарник в унисон журчанию воды. Далеко-далеко вниз по ложбине, растянутой теменью на сотни метров, где друг на друге лежали два мёртвых, но ещё тёплых тела, тонкие ветки раздвинулись, пропуская тяжело дышащую, голодную росомаху, давнюю спутницу рыси. Держась всегда поодаль, она пожирала недоеденные остатки царской трапезы. Теперь пришёл черед самой царицы.

Им не везло много-много ночей. В тайге объявился новый зверь, которого нельзя укусить или царапнуть, но который сам кусался и царапался жаром, сворачивая шерсть в обугленные комочки. Звери бежали. Бежала и рысь, за ней семенила росомаха, прячась от недовольного соседством рыка хозяйки. Рысь состарилась и устала, десятки раз упуская добычу. Голод источил, вспучил изодранное колючками брюхо. Росомаха первой учуяла пищу, но ей оставалось выжидать, когда хозяйка сделает своё дело. Слишком слабы и тонки лапки, чтобы справиться самой; слишком трусливо дёргается головка и малы зубки, чтобы напасть на человека… В этой битве царицы не стало, но – хвала Хозяину Гор – двуногие не отобрали пищу и теперь, раздвигая кусты сутулыми плечами, росомаха хватанула тёплое, мягкое и, чавкнув, заглотила. Она жрала жадно, как кошка, отрывая плоть то от одной туши, то от другой, наполняя желудок впрок, ибо кто знает, когда в следующий раз придётся поесть…

Но кто это так смело и уверено продирается в ночи? Росомаха зарычала, не желая делиться едой с кем бы то ни было. Бледный уходящий месяц загородили широкие силуэты, пахнуло кровью, палёным и страхом. Одноглазому волку понадобился лишь ленивый оскал для того, чтобы росомаха заюлила, тявкнула и отступила. Ненависть трепыхалась в тёмных бусинках зрачков.

Волки ели медленно, степенно, не торопясь, урча. Когда они, казалось, были поглощены процессом настолько, что не замечали ничего вокруг, росомаха осторожно приблизилась, трусливо суетясь, чтобы отхватить хотя бы краешек кисточки от мохнатого ушка. Но вожак резко поднял морду и рявкнул предупреждающе и однозначно. И ей ничего не осталось, как затаиться в вымытых ручьём корнях сосны, напоминавших воспалённые нервы, судорожно хватающиеся за землю, и ждать, когда насытятся сильнейшие.

Ждать ей пришлось долго…