Володя Вожорский был прямым подтверждением теории Дарвина о происхождении человека. Длинные, чуть ли не до колен, руки, растущие из могучих плеч. Узкий лоб, тяжёлая челюсть – делали его отталкивающе уродливым. Но широкая полоска тёмных и пушистых усов, да крупные, смоляные кудри заставляли оглядываться женщин, призывая погладить крупную баранью голову. Прибавим к этому два и десять сантиметров роста. Так же Володя имел пару лишних сосков, недоразвитых, сморщенных, почти детских. Но, прежде всего, он был чрезвычайно волосат: растительность покрывало тело чуть ли не с головы до пят. Кучерявящиеся кустики, как у волка, щетинились даже на плечах и загривке, спускались по спине, оставляя белым ручейком только линию позвоночника. Года три назад, отбывая очередные пятнадцать суток, Вовка наткнулся на одного умельца, который при помощи бритвы и раскаленной иглы превратил его грудь и живот в живописный африканский пейзаж. Снизу от напоминающей ствол дорожки раскинулась широколистная пальма с расположившейся на груди кроной и суетящейся парой обезьян на стволе – всё исключительно из волос. Время от времени Володя подбривал нужные места, чтобы сохранить «произведение искусства».

Вопреки цыганским генам, зовущим обычно в бескрайние просторы, круг его путешествий ограничивался всевозможными питейными заведениями и аналогичными мероприятиями в пределах города. Но тому, кто осмелился бы назвать его алкашом, явно бы не поздоровилось, потому что природа, вдобавок ко всему, наградила Володю нехилым здоровьем и особым организмом, медленно усваивающим алкоголь. Пил Вовка много и часто, но добивался лишь стального, стекленеющего взгляда, безумного желания подраться, не нарушая при этом координации движений, не проявляя никаких других симптомов опьянения.

В настоящий момент это чудо природы находилось в горизонтальном положении на вышарканном, выцветшем диване в своей комнате общежития, выделенной заводом, ковырялось в носу и размышляло над важным вопросом: где перехватить деньжат и куда потом забуриться, не подозревая, что над его головой быстро и как-то сразу сгустились тучи. Вчера с дружками на пустыре они устроили весёленькое представление с парой смазливых девчонок, с музыкой и тиром. Володе было чем гордиться: из шести он трижды попал в консервные банки и один раз в проходящего мимо грязного и ободранного пса и, если бы кто-нибудь возразил, что пуля настигла бедолагу случайно, то Вожорский бы заявил, что именно в него и целился. Жалко – не прихватил ещё коробочку патронов. Он расстроился так, что разбил безбожно орущий и на ладан дышащий древний магнитофон о чью-то голову, сунул пистолет в карман, прихватил «тёлку» и отчалил. Но ничего: сегодня вечером забежит к Нинке и опять пороется в столе, пока ублюдок не предполагает, что замок открывается обыкновенной шпилькой.

Воспоминания о Нинкином муже расстроили, палец полез в другую ноздрю, предварительно ощупав шрамик на верхней губе. Когдато они были товарищами, работали в одном цеху и часто оставались после работы в подсобке, заглатывали пару бутылочек, разговаривали. Генка всегда вспоминал Афган, а Вовку тянуло на рассказы о бабах, но несмотря на разносторонние интересы, а может быть и им благодаря, мужчины прекрасно уживались, чем-то дополняя друг друга. Неоднократно «загулы» переносились на место жительства к кому-нибудь из них. Нина обычно поджимала губы, воротила нос. Но потом, когда Генка, не обладавший противостоянием к спиртному, падал и засыпал, и после того, как Вовка прижал её на кухне, отношение изменилось в положительную сторону присутствия Володи. Возможно, он ненароком обнаглел, но после разбитой губы желание мести свербело изнутри. Вовка так ясно представлял себя хозяином в этой квартире, вышвыривающим трясущегося, выклянчивающего на опохмелку ублюдка, как будто всё уже произошло. Но ожидание затянулось – развод. Потом придурок зачем-то бросил пить, а именно на этот порок рассчитывал Володя, собирая свои сбережения для Нины. Он мог бы набрать и побольше деньжат, но был пьющим, курящим и любящим развлечения человеком, не привыкшим отказываться от привычек и очень, кстати, ими гордящимся. Но рано или поздно Нинка достанет того заморыша, тогда они славно порезвятся в более-менее сносных человеческих условиях для жизни. Особенно Вовке нравился отдельный сортир. Хвала тому человеку, кто придумал унитаз! Но ещё большая слава тому, кто сделал его персональным! А бабам всегда ведь не хватает стоящего мужика, и только ради этого они будут кормить, обхаживать, обстирывать, обштопывать. Словом – то, что так надоело делать самому, Нинка для него сделает с удовольствием. По крайней мере, он на это надеялся. Володя вздохнул, вытащил палец из ноздри и поскоблил грудь, взъерошив густую растительность, напоминающую пальмовые листья.

Он никогда серьёзно не думал о браке. А все многочисленные милашки со временем сливались в однообразное пятно в полумраке, в котором тает, теряется особенность каждой женской фигуры. Лишь лица, цвет волос, грудь, ноги – отдельными фрагментами выдёргиваются из памяти, как слайды в проекторе. Слишком много слайдов, много имён – не запомнить. Рука сползла вдоль ствола пальмы, нарушив кудряшки, напоминающие обезьянок, почесала в трусах…

Конопатый повернул скучающую физиономию и посоветовал:

– Пристегни ремень.

Молчун повиновался. Водила уныло уставился вперёд, наблюдая сквозь лобовое стекло за медленно проезжающей вереницей машин. Молчун, не торопясь, закурил.

– Куда? – не выдержал конопатый.

– Прямо пока.

Длинный автомобиль плавно сдвинулся с места и пристроился в размеренно текущий ряд. После очередной остановки у светофора шофёр возмутился:

– Долго будем колесить по центру? Санаторий в другом направлении.

Молчун усмехнулся:

– Какой был получен приказ?

– Доставить тебя до санатория.

– Отставить. Я попросил друга об одолжении и своими ушами слышал, что ты должен выполнять все мои указания. Так что езжай прямо, на Инициативной повернёшь вправо. Как звать-то?

– Анатолий Иванович, – выдохнул конопатый.

– Трогайся, Толик. Кстати, папку кидаю на заднее сидение, – красная папка с гербом шлёпнулась в указанном месте, на что Анатолий Иванович, казалось, не обратил ни малейшего внимания.

Старые тополя, потерявшие половину жёлтого одеяния, понуро молились небу. Усталые, измученные выхлопными газами, они едва ли не облокачивались на нахохлившиеся трёхэтажки с выщерблинами на стенах. Пыльная автострада в ожидании дождя терпеливо несла своё бремя, брезгливо отталкивая прикосновения шин. Выглядывая из окна, Молчун представил себя иголкой, скользящей по дорожкам огромной грампластинки, называемой миром. Мелькание домов, деревьев, людей и фонарных столбов незаметно переходило в тягучее движение пустырей и заводов. За ними почти не трогалась с места чахлая берёзовая роща, за которой незыблемым монументом стоял неподвижный горизонт, тянущийся за свои пределы до определённой точки – центробежной оси проигрывателя, на которую наслоили эту неправильную обратную пластинку: свою для каждого, но исполняющую одну и ту же бесконечную мелодию жизни. Со временем всё-таки затирающуюся, покарябанную, заставляющую подпрыгивать и дёргаться измочаленную иголку.

– Останови у подъезда, – попросил Молчун, когда въехали во двор общежития, – подожди минут пятнадцать, – он отстегнул ремень, распахнул дверцу, но внезапно замер. На мгновение в глазах вспыхнуло лукавство и, повернувшись к водителю, потребовал:

– Дай твоё удостоверение.

– Не имею права, – отреагировал Толик.

– Значит так, – Молчун усмехнулся. – Это мы уже проходили. Твой непосредственный начальник отдал приказ выполнять любое моё желание, тс-с, – взмахом руки попросил молчания у пытающегося возразить водителя, – следовательно, любое моё требование равносильно приказу. Так что, голубь, не жмись, потому что вдруг мне захочется, чтобы ты затолкал его себе в задницу. Приказ есть приказ, и его невыполнение карается.

Толик обиженно сглотнул, отчего выпирающий на худой шее кадык судорожно вздрогнул, насупившись извлёк удостоверение и положил на панельный щиток со словами:

– О самоуправстве будет доложено майору.

– Хоть генералу. Отдыхай, Толик, – Молчун сграбастал удостоверение и вновь распахнул дверцу. – За вещичками моими присмотри, – толкнул стоящий в ногах рюкзак и вышел из машины. В его планы не входил предполагаемый шмон, а нанесённое оскорбление офицерскому самолюбию не заставит конопатого рыться в его вещах, а следовательно, он не натолкнется на две коробки с патронами.

Вбежав на пятый этаж, Молчун постучался и прислушался, постучал ещё. Требовательно и настойчиво.

– Раздолбались, – недовольное ворчание, щелчок замка и из распахнутой двери возник Володя Вожорский во всей красе – мятых, сиреневых в цветочек трусах, пальмообразным туловом и с небрежным недоумением, а затем и презрением в глазах, которое перекосило небритые скулы в подобие улыбки. – Чего припёрся?

– Поговорить надо, – невозмутимо откликнулся Молчун.

– Пошёл ты… – дверь наверняка бы захлопнулась, если бы между ней и косяком не оказалась нога.

Молчун ткнул пятернёй крону пальмы и вошёл в комнату.

– Вожорский Владимир Дмитриевич? – ухмыльнулся незваный гость.

– Ты чё? Вообще? – разозлился Володя. – По рогам захотел?

– Ничего, – ещё толчок, и хозяин рухнул на продавленный диван. Где-то в сантиметре от его носа на мгновение мелькнула красная корочка и также быстро исчезла:

– Прошу добровольно сдать оружие, – нависло суровое лицо.

– Генка, псих, свихнулся! – оторопел Володя. – Ты как это… какое оружие?

Молчун присел на краешек стула напротив:

– Будем запираться? – постучал красной корочкой по ладони и сунул её в карман. – Тогда ознакомитесь с ордером на обыск, а заодно и на арест.

– За что?! – глаза Володи округлились, он с ужасом наблюдал, как медленно выплывает ладонь из-за лацкана костюма и вздохнул с облегчением, когда она оказалась пустой, без ордеров. Но ликовал недолго – ладонь схватила за кучерявый чуб, запрокинув голову назад.

– Как за что? За незаконное хранение! – Молчун рванул копну волос и прошипел с ехидцей. – Или отрицаете тот факт, что у Вас имеется незарегистрированный пистолет системы «ТТ»? – отпустил волосы.

– Так того… это же… твой! – робко прошептал Володя, абсолютно ничего не понимая. Его за чужой пистолет, хозяин этого пистолета хочет посадить? Ошеломлённый, испуганный, осознал, что сейчас, в данную секунду, совершается нелепость, его превращают в ничто, в амёбу, которую каждый может топтать сапогами или хватать за чуб. И Вовка с благоговением ощутил, что ничего не может сделать против, даже пошевелиться, но язык ещё работал:

– Стрелки не переводи…

– Пригласить понятых или сам отдашь?

– Счас… счас, он того… здесь, – шлёпая босыми ногами, тряся излишним жирком, Вова лебезя, как бы извиняясь, доковылял до вешалки, вынул из кармана пистолет. Прикосновение к холодному металлу придало уверенности… ведь ничего не стоит…

– Заснул? – голос возник за плечом, вслед за ним вынырнула рука, вытянула пистолет из вспотевшей ладони Володи, который успел подумать: «Всё равно патроны все вчера порастратил…» И с этой мыслью ушли силы, сознание замутилось. Вовка уже не понимал, с кем и почему разговаривает – лишь бы не стреляли! не волокли за решётку! Что-то просил, шептал, обещал. Но голос неуклонно провозгласил:

– Собирайте тёплые вещи, через час за вами зайдут!

И лишь когда захлопнулась дверь, когда-то спрятанные валенки появились из-под дивана на свет божий, дрожь в коленях внезапно улеглась. Растеряно бормоча что-то, Володя присел на диван, неловко, словно стесняясь. До его сознания постепенно достучалась мысль о том, что его обманули, поступили нечестно, как с ребёнком – подсунув вместо конфеты свернутый фантик…

– Держи, шеф! – Молчун бросил удостоверение на приборную панель. – Да не дуйся ты! Чувака одного разыграл. Если бы не твои корочки, разговор затянулся бы. А нам надо спешить. Жми до санатория.

Толик вздохнул и включил зажигание.