В первую ночь они спали на пляже, а на другой день Тейт переселился к ней в хижину. Перебрался за один отлив, точь-в-точь как прибрежная живность.

Под вечер, когда они шагали вдоль линии прибоя, Тейт взял ее за руку, заглянул в глаза:

– Ты выйдешь за меня, Киа?

– Мы с тобой и так семья. Как гуси.

– Ладно, пусть так.

По утрам они вставали чуть свет, Тейт варил кофе, Киа жарила кукурузные оладьи на старой маминой чугунной сковородке – закопченной, тяжелой, – а рассвет окрашивал лагуну в розовое. В тумане пряталась неподвижная цапля. Они переплывали заливы, перебирались через протоки, скользили узкими ручьями, собирали перья и воду с амебами. По вечерам катались на ее старенькой лодке, купались голыми при луне, любили друг друга на ложе из прохладных папоротников.

Киа предложили работу на биостанции Арчболда, но она отказалась и продолжала писать. Они с Тейтом пригласили мастера, и тот построил для Киа позади хижины студию – из неструганых бревен, крытую листовым железом. Тейт подарил ей микроскоп, соорудил рабочие столы, полки, шкафчики для коллекций, ящики для инструментов и материалов. В доме сделали ремонт, пристроили еще одну спальню с ванной, расширили гостиную. По настоянию Киа в кухне все оставили как есть, и снаружи красить дом не стали – пусть он по-прежнему выглядит как лесная хижина.

Из Си-Окс она позвонила Джоди, пригласила его в гости – с женой, Либби. Вчетвером устраивали они вылазки на болото, рыбачили. Когда Джоди выудил здоровенного леща, Киа завизжала: “Гляньте! Ну и чудище, что в твоей Алабаме!” Они нажарили рыбы и кукурузных оладий “с гусиное яйцо”.

В Баркли-Коув Киа не показывалась, большую часть времени они с Тейтом жили на болоте одни. Местные жители видели ее только издали, сквозь туман, а история ее жизни за долгие годы обросла легендами – ее пересказывали в закусочной за блинчиками и горячими сосисками. Слухи о Чезе Эндрюсе и его гибели так никогда и не улеглись.

Со временем почти все согласились, что шериф Джексон ошибся. Как ни крути, серьезных улик против Киа не было. Не по-людски это – обижать робкое, пугливое дитя природы. Бывало, откроет новый шериф (Джексона больше не переизбирали) папку с делом, наведет справки о других подозреваемых – и на том остановится. За многие годы дело тоже обратилось в легенду. И пусть на Киа всегда падала тень подозрения, на нее снизошла наконец безмятежность, почти счастье.

Однажды под вечер Киа, лежа на мягкой лесной подстилке на берегу лагуны, поджидала Тейта с пробами. Дышалось ей легко – она знала, что он вернется; впервые в жизни она была твердо уверена, что ее не оставят. Вот показался в протоке его катер, и глуховатый рокот мотора отозвался у нее в сердце. Когда катер вышел из тростников, Киа поднялась, махнула рукой. Тейт помахал в ответ, но не улыбнулся. Киа напряглась.

Тейт пришвартовался у небольшого причала, который сам построил, спрыгнул на берег.

– Киа, тут такое горе. Плохие новости. Скок вчера ночью умер, во сне.

И снова Киа ощутила, как рвется сердце. Все, кто ее покинул, уходили по собственной воле. На этот раз все иначе. Скок ее не бросил, он, как ястреб Купера, вернулся в небо. Слезы покатились по щекам, Тейт прижал ее к себе.

Хоронили Скока всем городом, пришел и Тейт. Киа на кладбище не пошла, но после церковной службы решила заглянуть к Мейбл с банкой ежевичного варенья старого урожая.

Киа помешкала у ограды. В чисто выметенном дворике толпились друзья и родня Скока. Кто беседовал, кто смеялся, вспоминая шутки Скока, кто плакал. Киа открыла калитку, и люди расступились перед ней. Мейбл кинулась ей навстречу. Они обнялись, расплакались.

– Боже, он тебя любил как родную дочку, – сказала Мейбл.

– Знаю, – кивнула Киа, – и он был мне как отец.

Вечером Киа вышла на берег и простилась со Скоком как умела, своими словами, наедине с собой.

Когда она бродила по берегу и вспоминала Скока, ей невольно подумалось о матери. Как будто ей снова шесть лет и Ма уходит по песчаной тропе в старых крокодиловых туфлях, обходя глубокие рытвины. Только на этот раз в конце тропы Ма остановилась, оглянулась и помахала ей на прощанье. Улыбнулась, свернула на большую дорогу и скрылась за деревьями. И в этот раз – наконец-то – все было как надо.

Не плача, не осуждая, Киа прошептала: “Прощай, Ма”. Мимоходом задумалась об остальных – о Па, о брате, сестрах. Но не смогла мысленно с ними проститься – слишком мало сохранилось у нее воспоминаний.

Извечная печаль ее начала рассеиваться, когда Джоди и Либби завели привычку по нескольку раз в год заявляться в гости – со своими детьми, Мэрфом и Минди. И снова в хижине собиралась семья, на старой дровяной плите шипели мамины кукурузные оладьи и яичница-болтунья с помидорами. Как в старые времена, с той лишь разницей, что дом был теперь согрет смехом и любовью.

В Баркли-Коув за эти годы многое переменилось. На том месте, где больше сотни лет простояла кривобокая лавчонка Скока, приезжий из Роли построил красивую пристань с ярко-синими козырьками над эллингами, куда могли заходить яхты. Щеголи-яхтсмены со всего побережья заворачивали в Баркли-Коув, чтобы выпить эспрессо за три с половиной доллара.

На Главной улице выросли кафе с нарядными зонтиками и художественные салоны с морскими пейзажами. Одна нью-йоркская дама открыла сувенирный магазин, где продавалось все, что местным жителям даром не нужно, но без чего не обойтись туристам. Почти в каждом магазине была витрина с книгами Кэтрин Даниэлы Кларк, “местного автора, биолога, лауреата премий”. Кукурузную кашу подавали за шесть долларов, и звалась она полентой с грибным соусом. А однажды туристки из Огайо заглянули в “Конуру” – не ведая, что сюда еще не ступала женская нога, – и заказали острые креветки в бумажных кульках и пиво, теперь бочковое. С тех пор в бар стали пускать всех взрослых, без различия пола и цвета кожи, но окошко в стене оставили на память.

Тейт по-прежнему работал в лаборатории, а у Киа вышло еще семь книг, каждая была отмечена наградами. И пусть она удостоилась немалых почестей – в том числе почетной докторской степени Университета Северной Каролины в Чапел-Хилл, – от предложений выступить в университете или музее она неизменно отказывалась.

Тейт и Киа мечтали о детях, но зачать ребенка им так и не удалось. Но это лишь сблизило их, они почти не разлучались, разве что на несколько часов.

Иногда Киа уходила одна на пляж, и когда вспыхивала на горизонте алая полоса заката, в сердце у нее отдавался морской прибой. Она гладила прибрежный песок, протягивала руки к облакам и чувствовала связь. Не ту, о которой говорили ей Ма и Мейбл, – у Киа никогда не было близких подруг – и не ту, что имел в виду Джоди, – она всю жизнь прожила без семьи. Она понимала, что годы одиночества наложили на нее печать, сделали непохожей на других, но не ее вина, что она осталась одна. Почти всему, что она знала, научила ее природа. Природа ее вскормила, воспитала, помогла ей выжить, когда люди от нее отвернулись. И даже ее странности – тоже часть природы.

Преданность Тейта в итоге убедила ее, что любовь у людей не сводится к борьбе за самок, как у болотной живности, но знала она по опыту и то, что в лабиринтах нашего генетического кода прячутся древние гены, ответственные за выживание, и проявляются порой неприглядными поступками.

Киа нравилось быть частью природного порядка, незыблемого, как приливы и отливы. Как никто другой была она связана с планетой и всем живым. Вросла корнями в родную почву. Дочь земли, плоть от плоти.

В шестьдесят четыре года длинные черные волосы Киа стали белее прибрежного песка. Однажды она ушла собирать коллекции и к вечеру не вернулась, и Тейт обошел на лодке все болото в поисках ее. В сумерках за поворотом ручья он увидел ее лодку в лагуне, окруженной платанами, высокими, до самого неба. Киа лежала на спине, под головой старый рюкзак. Тейт негромко окликнул ее, но она не шелохнулась, и он позвал громче, потом закричал во весь голос. Подрулил к ней, неуклюже перелез на корму ее лодки. Протянул к ней руки, взял ее за плечи, потормошил легонько. Голова мотнулась набок, глаза были незрячие.

– Киа, Киа, нет! – закричал Тейт. – Нет!

Еще молодая, такая прекрасная, умерла тихо – остановилось сердце. При ней восстановилась численность белоголового орлана – по меркам Киа, немалый срок. Обняв ее, Тейт плакал и качал ее, как маленькую. Лодку он взял на буксир, Киа завернул в одеяло и повез к лагуне сквозь путаницу ручьев и проток, мимо цапель и оленей, – в последний раз.

Он добился разрешения похоронить Киа на ее земле, под дубом, глядевшим на море, и на похороны собрался весь город. Видела бы Киа эту длинную процессию – не поверила бы. Были здесь, разумеется, и Джоди с семьей, и все родственники Тейта. Лишь немногие пришли из любопытства, большинство – из уважения к той, что прожила в лесу столько долгих одиноких лет. Кто-то еще помнил ее девчонкой в потрепанной куртке с чужого плеча – как она подплывала к пристани и шлепала босиком в магазин за кукурузной крупой. Пришли и ее читатели – те, кто благодаря ее книгам понял, что болото – связующее звено между сушей и морем, которые обойтись друг без друга не могут.

К тому времени Тейт успел понять, что прозвище ее не было оскорбительным. Не каждому дано стать легендой, и для ее надгробия он выбрал надпись:

Вечером после похорон, когда все наконец разошлись, Тейт заглянул в ее домашнюю лабораторию. Коллекция, насчитывавшая уже больше полувека, была самой полной в мире, единственной в своем роде. Киа распорядилась, чтобы Тейт передал ее биостанции Арчболда, и рано или поздно сделать это придется, но сейчас расстаться с ней было выше его сил.

Тейт прошел в хижину – как Киа всегда называла свой дом – и услышал ее шаги, ее дыхание так явственно, что окликнул ее. И, прислонившись к стене, заплакал. Поднял с пола ее старый рюкзак, прижал к груди.

Чиновники в суде просили Тейта поискать ее завещание и свидетельство о рождении. В дальней комнате, бывшей спальне ее родителей, он перерыл платяной шкаф и на самом дне, под грудой одеял, нашел коробки с памятными вещицами. Расставил их на полу и сел рядом.

Он бережно открыл старую коробку из-под сигар, с которой и началась когда-то ее коллекция. Из коробки до сих пор пахло сладким табаком и детством. Среди птичьих перьев, семян и крылышек насекомых нашлась баночка с пеплом от письма ее матери и флакон лака для ногтей “Ревлон”, “телесный розовый”. Осколки жизни, камешки на дне ручья.

На самом дне оказались документы на землю – Киа распорядилась, чтобы участок не застраивали. Пусть хотя бы клочок болота сохранится нетронутым. Однако ни завещания, ни личных документов не нашлось, как Тейт и ожидал, Киа просто было не до того. Остаток дней Тейт решил провести в ее хижине, зная, что таково было бы желание Киа, а Джоди не станет возражать.

На исходе дня, когда солнце садилось в лагуну, Тейт помешивал кукурузную болтанку для чаек, и взгляд его невольно уткнулся в пол. Впервые он заметил, что под поленницей и возле старой дровяной плиты нет линолеума. Киа любила, чтобы дров всегда было в достатке, даже летом, но сейчас поленница поиссякла, и Тейт разглядел в половице прорезь. Сдвинув в сторону поленья, он увидел фанерную дверцу. Встал на колени, осторожно открыл ее, меж балок находилась ниша, в которой среди прочего он нашел пыльную картонную коробку. В ней оказалась стопка конвертов из манильской бумаги и другая коробочка, поменьше. На всех конвертах стояли инициалы “А. Г.”, а внутри хранились целые страницы сочинений Аманды Гамильтон, здешней поэтессы, чьи простенькие стихи печатались в местных газетах. Тейт считал стихи Гамильтон слабыми, но Киа всегда сохраняла вырезки с ними, а сейчас перед ним лежали рукописные страницы. Некоторые с законченными стихами, но в основном черновики, целые строки вымараны, на полях – пометки. Пометки Киа.

Аманда Гамильтон – Киа. Киа и есть поэт.

Тейт изумленно смотрел на рукописи. Год за годом бросала она стихи в ржавый почтовый ящик, отправляла в местные газеты, прячась под псевдонимом. Видимо, пыталась раскрыться, высказать свои чувства хоть кому-то, кроме чаек, искала выход словам.

Тейт пробежал глазами несколько стихотворений, в основном о природе или о любви. Одно лежало в отдельном конверте. Тейт достал его и прочитал:

Тейт перечитал стихотворение, не вставая с колен. Прижал листок к учащенно забившемуся сердцу. Выглянул в окно, убедился, что дорога пуста, – да и кто сюда зайдет? Но мало ли. И открыл коробочку поменьше, уже зная, что внутри. На хлопчатобумажной подкладке лежала подвеска с ракушкой, что носил Чез до ночи своей смерти.

И долго-долго сидел Тейт за кухонным столом, пытаясь все осмыслить, представляя, как она едет ночными автобусами, ловит течение, рассчитывает, как успеть до восхода луны. Тихонько окликает Чеза в темноте. Толкает в грудь. А потом, сидя на корточках в грязи у подножия вышки, приподнимает его голову, налитую смертной тяжестью, снимает подвеску. И заметает следы.

Наломав щепок, Тейт развел в старой дровяной печи огонь и побросал в него стихи, конверт за конвертом. Зря он, наверно, сжег их все, надо было уничтожить одно, то самое, – но Тейт в те минуты плохо соображал. С шелестом загорелась пожелтевшая бумага, пламя взвилось на добрый фут и тут же скукожилось. Тейт снял с кожаного шнурка ракушку, отправил шнурок в огонь, вернул на место сдвинутую половицу.

Позже, в сумерках, он вышел на белый песчаный берег, усеянный острыми осколками раковин и крабьих панцирей. Положил ракушку Чеза на ладонь, скользнул по ней взглядом и уронил на песок. Она сразу затерялась среди других, похожих. Начинался прилив, ноги захлестнула волна и уволокла ракушку в океан вместе с сотнями других. Киа была частичкой этой земли и моря, теперь они примут ее обратно. Сберегут ее тайну.

И тут слетелись чайки, увидели Тейта, закружили у него над головой. И кричали, кричали.

Когда спустилась ночь, Тейт повернул обратно к хижине. Но, дойдя до лагуны, постоял еще под пологом леса, глядя, как мигают из темноты болота сотни светлячков. Далеко-далеко, там, где раки поют.