Когда пикап свернул с асфальта на песчаный болотный проселок, Джоди ласково сказал: все наладится, ты только подожди немного. Киа смотрела, как мелькают за окном тростники и цапли, сосны и озерца. Вытянув шею, проследила за парочкой плывущих бобров. Как у перелетной крачки, преодолевшей путь в десять тысяч миль к родным берегам, в мозгу у нее билась одна лишь мысль – о доме; болтовню Джоди она пропускала мимо ушей. Помолчал бы он хоть немного, вслушался в свою внутреннюю тишину. Тогда бы, может, и понял.

Вот и последний поворот, в тени дубов показалась старая хижина. У Киа сердце забилось быстрее. Над ржавой кровлей покачивался на ветру испанский мох, у кромки лагуны застыла на одной ноге цапля. Едва Джоди затормозил, Киа выскочила из кабины, влетела в хижину и принялась трогать все подряд: кровать, стол, печь. Джоди, зная, чего ей захочется, оставил на кухонной стойке пакет с крошками, и Киа – откуда только силы взялись – кинулась на берег, и отовсюду слетелись чайки, и лицо ее намокло от слез. Рыжик приземлился с ней рядом, заходил кругами, вскидывая голову.

Киа, в вихре чаек, дрожа всем телом, опустилась на песок.

– Я никогда ничего не просила у людей. Может, наконец меня оставят в покое.

Джоди отнес в дом ее скудные пожитки, заварил травяной чай в старом чайнике. Сел за стол и стал ждать. Наконец скрипнула дверь веранды, в кухню шагнула Киа, удивилась: “А-а, ты все еще здесь!” Разумеется, здесь – его пикап перед домом.

– Присядь, а? – попросил Джоди. – Поговорим.

Киа не стала садиться.

– Я лучше постою, Джоди, мне и так хорошо.

– Так ты хочешь, чтобы я уехал? Киа, ты просидела два месяца в одиночке, думала, что весь город против тебя. Почти никого к себе не пускала. Я все понимаю, ей-богу, но я не хочу сейчас уезжать, не хочу снова оставлять тебя одну. Давай я поживу с тобой несколько дней. Согласна?

– Я прожила одна почти всю жизнь, что мне два месяца. И я не думала, а знала, что весь город против меня.

– Киа, пусть этот ужас не отдалит тебя еще сильней от людей. Тебе досталось, зато теперь есть возможность начать все заново. Тебя признали невиновной – может быть, по-своему дали понять, что ты не чужая.

– Большинство людей и без суда здесь не чужие.

– Понимаю, у тебя тысяча причин ненавидеть людей. Я тебя не виню, но…

– Вот в чем всеобщее заблуждение насчет меня. – Голос Киа зазвенел громче. – Ненависти к людям во мне никогда не было. Это они меня ненавидели. Это они надо мной смеялись. Это они от меня отвернулись. Житья мне не давали, изводили меня. Да, я научилась без них обходиться. Без тебя. Без мамы! Безо всех!

Джоди встал, попытался ее обнять, но Киа вывернулась.

– Джоди, наверно, я просто устала. Измучилась, правда. Пойми, мне нужно это все забыть – суд, тюрьму, ожидание казни, – забыть наедине с собой, ведь по-другому я не умею. Не знаю, как мне утешиться. Мне даже разговаривать сейчас тяжело. Я… – Голос ее сорвался.

И, не дожидаясь ответа, она вышла из хижины и скрылась в дубняке. Джоди не стал ее догонять – ни к чему. Лучше подождать. Накануне он забил холодильник Киа едой – на случай, если ее освободят, – и сейчас принялся резать овощи для ее любимого блюда, пирога с курицей. Но когда солнце стало клониться к горизонту, Джоди достал из печи горячий пирог и вышел из хижины – он не хотел, чтобы сестра и дальше бродила на улице. Киа, сидевшая на пляже, услышала, как завелся двигатель машины, и вернулась в хижину.

Пирог благоухал на весь дом, но Киа не чувствовала голода. Она достала краски, устроилась за кухонным столом и принялась рисовать – для новой книги, о болотных травах. Люди трав почти не замечают, косят их, топчут, изводят гербицидами. Киа стремительно водила по бумаге кистью, окуная ее в темно-зеленую, почти черную акварельную краску. Выходило что-то мрачное – будто выжженные луга под черным небом. Не разберешь.

Киа разрыдалась. “Ну и с чего я так разошлась? Почему именно сейчас? За что накинулась на Джоди?” Безвольно, тряпичной куклой сползла она на пол. Сжавшись в комок, мокрая от неутихающих слез, мечтала она приласкать единственное на свете существо, что принимало ее такой, какая она есть. Но кот остался в зале суда.

В сумерках Киа вышла на берег, где устраивались на ночлег чайки, чистили перья. Она бродила по мелководью, под ногами похрустывали осколки раковин и крабовых панцирей. Киа наклонилась, подобрала два пеликаньих пера – точно такое же Тейт положил когда-то в словарь, что подарил ей на Рождество, в раздел с буквой П.

Губы шептали строки Аманды Гамильтон:

Утром, еще до рассвета, Киа села в постели на веранде, втянула пряный болотный дух, пробиравший до самого нутра. Когда в кухню просочились робкие рассветные лучи, она приготовила себе на завтрак кукурузную кашу, яичницу-болтунью и печенье, воздушное, как у мамы. И съела все до последней крошки. А когда взошло солнце, побежала к лодке и поплыла на дальний берег лагуны, окуная пальцы в глубокую прозрачную воду.

Пересекая протоку, она разговаривала с черепахами и цаплями, вскидывала руки высоко над головой. Вот она и дома. “Буду собирать все, что захочу, с утра до вечера”, – решила она. И где-то глубоко в сердце притаилась надежда увидеть Тейта. Может, он где-нибудь рядом, работает, и они случайно встретятся. Зазвать бы его в хижину, угостить пирогом с курицей, что испек Джоди.

Меньше чем в миле от Киа бродил по мелководью Тейт, собирал пробы воды, и от каждого его шага разбегалась мелкая рябь. Он решил держаться поближе к хижине Киа: вдруг она взяла лодку, вышла на болото и они встретятся? А если нет, то вечером он заглянет в хижину. Что сказать ей, он пока не знал, ему хотелось ее поцеловать, обнять – может, тогда все и встанет на свои места?

В отдалении сердито завывал мотор, громче и визгливей, чем у обычной лодки, перекрывая тихие звуки болота. Тейт повернулся, а рев приближался, и вдруг перед ним вырос новенький глиссер. Катер горделиво скользил по воде, будто парил над травами, поднимая сзади фонтан брызг. И завывал, как десяток сирен.

Глиссер ломился сквозь плавни, приминая тростники, и вырвался наконец на большую воду. Раскричались белые и голубые цапли. На палубе стояли трое и, завидев Тейта, повернули к нему. Он узнал шерифа Джексона и его помощника, третий был незнакомый.

Глиссер, привстав на дыбы, замедлил ход. Шериф что-то крикнул, но Тейт сквозь шум не разобрал. Глиссер подрулил ближе, закачался на волнах рядом с Тейтом, обдавая его брызгами. Шериф свесился за борт и снова что-то прокричал.

Киа тоже услышала незнакомый мотор, подобралась ближе и увидела, как неизвестный ей катер подошел к Тейту. Притаившись в камышах, она смотрела, как Тейт слушает шерифа, застыв неподвижно, – взгляд в землю, плечи поникшие. Даже издали в его позе читалось отчаяние. Шериф снова что-то крикнул, Тейт наконец поднял голову, и помощник шерифа втащил его в лодку. Третий прыгнул за борт и перебрался на катер Тейта. Тейт стоял между двумя людьми в форме, опустив голову, глядя под ноги; глиссер развернулся и понесся через болото в сторону Баркли-Коув, а третий полицейский вел катер Тейта.

Киа провожала их взглядом до тех пор, пока оба судна не скрылись за островком взморника. Почему задержали Тейта? Связано ли это с гибелью Чеза? Неужто арестовали?

Сердце ее разрывалось. Наконец, спустя целую жизнь, она признала, что все эти годы, с тех пор как ей исполнилось семь, на болото ее влекла надежда увидеть Тейта – заметить его за излучиной ручья, следить за ним сквозь тростники. Она знала его любимые лагуны и лазейки через коварные топи, всегда следовала за ним на безопасном расстоянии. Таилась, стремясь урвать хоть крохи любви, никогда не делилась ею. Проще любить того, с кем вы на разных берегах. А отвергнув его, она потому лишь выжила, что знала: он где-то здесь, на болоте, ждет. А теперь он может отсюда исчезнуть.

Замерев, Киа смотрела туда, где скрылась незнакомая лодка, вслушивалась в затихающий гул мотора. Скок все знает – наверняка ему известно, почему шериф задержал Тейта; он подскажет, как ему помочь.

Киа завела мотор и рванула вперед.