Однажды зимним утром 1968-го Киа сидела за кухонным столом и рисовала акварелью пухлый оранжево-розовый гриб. Книгу о морских птицах она уже закончила и теперь готовила определитель болотных грибов. А на очереди была следующая книга, о бабочках и мотыльках.

Фасолевая похлебка с красным луком и ветчиной булькала в кривобокой кастрюле на дровяной плите – с новой, газовой, Киа так и не освоилась, а зимой и вовсе ею не пользовалась. Дождь стучал по жестяной крыше. Внезапно с улицы, перекрывая шум дождя, донесся натужный рев автомобиля, буксующего на мокром песке. С нарастающей тревогой Киа подошла к окну и увидела вязнущий в песчаной колее красный пикап.

Первой мыслью Киа было спрятаться, но машина уже выбралась из песка и остановилась перед крыльцом. Киа быстро присела на корточки и выглянула в окно – из машины высунулся человек в военной форме. Застыл на миг, окинул взглядом лес, тропу, лагуну. А затем вылез, аккуратно прикрыл дверцу и быстро пробежал к крыльцу. Раздался стук.

Киа беззвучно выругалась. Наверняка заблудился, станет дорогу спрашивать. Еще не хватало с ним связываться, лучше отсидеться, пока не уйдет.

– Эй! – раздался голос. – Есть кто дома? Здрасьте!

Со смесью досады и любопытства Киа встала, прошла через гостиную с новенькой мебелью и открыла дверь. Гость, высокий, смуглый, стоял за сетчатой дверью. Накрахмаленная форма топорщилась, смахивая на панцирь, на груди пестрели орденские планки. Но в первую очередь взгляд притягивал неровный красный шрам от левого уха до верхней губы. Киа ахнула.

Ей вспомнилась Пасха, за полгода до маминого ухода. В то утро, распевая “Рок на века”, они с Ма под ручку зашли на кухню за яйцами, что раскрасили накануне вечером. Пока братья-сестры рыбачат, надо успеть и яйца припрятать, и курицу поставить в духовку, и печенье испечь. Старшие хоть и выросли, но все равно будут искать подарки – бегать по дому, заглядывать для виду во все углы, а потом хохотать, демонстрируя добычу.

Киа с Ма выходили из кухни, держа в руках корзинки с яйцами и шоколадными зайцами из “Кресса”, как вдруг перед ними вырос Па, сдернул с головы Киа нарядную весеннюю шляпку и, размахивая ею, набросился на Ма:

– Откуда у тебя деньги на это барахло? Шляпки, лаковые туфли! Яйца эти дурацкие, зайцы шоколадные! Признавайся! Откуда?

– Хватит, Джейк, уймись. Пасха ведь, это детям.

Он оттолкнул Ма.

– Знаю, на панель ходишь! Так ты деньги зарабатываешь? Говори!

Он схватил Ма за локти и тряхнул так, что все лицо у нее мелко задрожало, одни широко раскрытые глаза остались неподвижными. Яйца посыпались из корзины, покатились по полу цветными кругляшами.

– Па, не надо, пожалуйста! – закричала Киа, давясь слезами.

Он размахнулся и влепил ей звонкую пощечину.

– А ну цыц, сопля несчастная! А ты снимай свое платье дурацкое и туфли. Вид как у шлюхи.

Киа схватилась за щеку и принялась собирать яйца, что покрасила Ма.

– Я к тебе обращаюсь! Откуда у тебя деньги? – Он достал из угла железную кочергу и двинулся на Ма.

С отчаянным визгом Киа схватила Па за руку, он ткнул Ма кочергой. Брызнула кровь, на пестром летнем платье добавилось красных пятнышек. С веранды неожиданно надвинулась чья-то широкая тень, Киа оглянулась – Джоди налетел сзади на Па, они покатились по полу. Джоди вскочил, заслонил Ма и Киа, крикнул: бегите! – и они бросились из дома. Но за миг до того Па ударил Джоди кочергой по лицу, хлынула кровь. Киа помнила все как сейчас. Джоди лежал на полу, среди раскрашенных яиц и шоколадных зайцев. Киа с Ма затаились в пальмовой рощице. Платье у Ма было в крови, и она все повторяла: ничего, яйца не разбились, а курицу запечь успеем. Киа не понимала, почему они прячутся, ведь Джоди умирает, надо его спасать, но от страха не могла шевельнуться. Выждав порядочно, прокрались они к дому, заглянули в окна, убедились, что Па нет.

Джоди лежал на полу в луже крови. “Он умер!” – разрыдалась Киа. Но Ма перетащила его на кровать, зашила рану швейной иглой. Когда все улеглось, Киа подобрала свою праздничную шляпку, во весь дух понеслась к лесу и зашвырнула ее в заросли меч-травы.

Сейчас, глядя на гостя, Киа выдохнула:

– Джоди!

Тот улыбнулся, криво, из-за шрама.

– Киа, я так надеялся, что ты здесь!

Они смотрели друг на друга, и каждый искал черты ребенка. Джоди не знал, что все эти годы он был с нею рядом – указывал ей путь через болото, посвящал ее в тайны жизни цапель и светлячков. Больше всех Киа тосковала по нему и по Ма. Память о шраме, о случившемся стерлась, опустилась на самое дно сознания. Но сейчас воспоминание всплыло, и Киа наконец поняла, почему ушла Ма. Ушла сразу после того случая. Красные пятна на ее платье обжигали отчетливым воспоминанием.

Джоди хотел обнять сестру, прижать к себе, – шагнул к ней, но Киа попятилась, и он прошел в дом.

– Заходи. – Киа ввела его в тесную гостиную, забитую экспонатами ее коллекции.

– Ох! – протяжно выдохнул Джоди. – Теперь мне все ясно. Я видел твою книгу, Киа. Не был уверен, что это ты, но теперь вижу. Это же чудо!

Он обошел комнату, рассматривая коллекции, а заодно и новую мебель, заглянул в спальни – не из праздного любопытства, а впитывая увиденное.

– Может, кофе или чаю?

Киа не понимала, приехал он навестить ее или же намерен остаться жить тут. Чего он хочет, через столько лет?

– Кофейку бы, с удовольствием. Спасибо.

На кухне, где стояли новые газовая плита и холодильник, он остановился перед старой дровяной печью. Провел рукой по облезлому кухонному столу, который Киа сохранила, с зарубками истории. Киа налила кофе, и они сели за стол.

– Так ты стал военным?

– Два срока оттрубил во Вьетнаме. Задержусь в армии еще на несколько месяцев. Армия мне много дала. Оплатили мне образование – Технологический институт Джорджии, машиностроение. Так что послужу еще немного, в благодарность.

Джорджия – не другой край света, мог бы и раньше объявиться. Но лучше поздно, чем никогда.

– Все вы разбрелись, – сказала Киа. – Па задержался дольше остальных, но тоже ушел. Не знаю куда, не знаю, жив он или сгинул.

– И ты с тех пор здесь одна?

– Да.

– Я не должен был оставлять тебя с этим извергом. Все эти годы меня совесть грызла. Я поступил как трус, безмозглый трус. И не смотри на эти чертовы медали, ничего они не стоят. Оставил тебя, совсем еще кроху, на болоте, с сумасшедшим. Ты меня, наверно, не простишь никогда.

– Ничего, Джоди. Ты и сам был ребенок. Что ты мог сделать?

– Мог бы вернуться, когда подрос. Сначала выживал как мог в подворотнях Атланты. – Джоди ухмыльнулся. – Уходя, я прихватил семьдесят пять центов из той кучки, что отец на кухне оставил, и ведь знал, что ворую у тебя, не у него. Перебивался случайными заработками, пока не забрили в армию. После учений – прямиком на войну. Когда вернулся, уже слишком много времени прошло – думал, ты тоже давным-давно сбежала. Потому и не писал, решил не возвращаться, в наказание себе. Я тебя бросил – значит, не имею права вернуться. А два месяца назад выпустился из Технологического и в магазине увидел твою книгу. Кэтрин Даниэла Кларк. Чуть не сдох от радости и от боли, ну и решил тебя разыскать. И начал отсюда.

– Ну вот и отыскал. – Киа впервые улыбнулась. Глаза были у него те же. Тяготы меняют лица, но глаза – окно в прошлое, и Киа разглядела в них прежнего Джоди. – Джоди, мне так больно за тебя. Я тебя нисколько не виню. Ни ты, ни я не виноваты, мы оба жертвы.

Джоди улыбнулся:

– Спасибо, Киа.

Оба едва сдерживали слезы, оба прятали глаза.

Помолчав, Киа сказала:

– Ты не поверишь, но Па одно время обходился со мной по-доброму. Стал меньше пить, учил меня рыбу ловить, и на лодке мы с ним много ходили, избороздили все болото. Но потом опять запил, а вскоре исчез.

Джоди кивнул:

– Да, знавал я его и с хорошей стороны, но без бутылки он долго не мог продержаться. Он как-то обмолвился, что всему виной война. Я теперь понимаю, как она корежит человека. Но нельзя вымещать злобу на жене, на детях.

– А Ма, остальные? Ты слышал о них хоть что-нибудь? Где они сейчас?

– О Мэрфе, Мисси и Мэнди ничего не известно. На улице встречу – не узнаю. Разметало всех в разные стороны. А Ма… вот еще почему я хотел тебя разыскать, Киа. О ней есть новости.

– Новости? Какие? Рассказывай. – Руки у Киа похолодели до кончиков пальцев.

– Ничего хорошего, Киа. Я всего две недели как узнал. Ма умерла два года назад.

Киа поникла, спрятала лицо в ладонях. Из горла вырывались тихие всхлипы. Джоди потянулся к ней, но Киа отстранилась.

– У Ма есть сестра, ее зовут Розмари, она пыталась нас разыскать через Красный крест, когда Ма умерла, но не вышло у нее ничего. И только два месяца назад вышли на меня, через армию, помогли связаться с Розмари.

Киа хрипло прошептала:

– Все эти годы Ма была жива. День за днем я ее ждала, высматривала на тропинке. – Она встала, оперлась о раковину. – Почему она не вернулась? Почему никто мне не сказал, где она? А теперь поздно.

Джоди тоже встал, обнял, несмотря на ее сопротивление.

– Прости меня, Киа. Присядь. Расскажу тебе, что я узнал от Розмари. – Он дождался, пока Киа сядет, и продолжил: – Ма, когда ушла от нас, была больна – тяжелый нервный срыв; она вернулась в Новый Орлеан, свой родной город. Она была больна, телом и душой. Я немножко помню Новый Орлеан. Мне было лет пять, когда мы оттуда уехали. Помню только красивый дом с большими окнами, а за окнами сад. Но когда мы сюда перебрались, отец запретил все разговоры о Новом Орлеане, о бабушке с дедушкой. И постепенно все почти стерлось из памяти.

– Я не знала.

– Розмари рассказала, что их родители с самого начала были против брака с Па. Когда Ма с Па уехали в Северную Каролину, у них не было ни гроша за душой. Спустя какое-то время Ма написала Розмари, жаловалась на жизнь – мол, живет она в хижине посреди болота, а муж-забулдыга колотит ее и детей. А спустя годы вдруг объявилась. В своих любимых туфлях под крокодилову кожу. Грязная, со спутанными волосами. Несколько месяцев Ма молчала, ни слова не говорила. Жила в своей бывшей комнате в родительском доме, к еде почти не притрагивалась. К ней приглашали, ясное дело, докторов, но никто ей помочь не мог. Мамин отец связался с шерифом из Баркли-Коув, спросил, где ее дети, но ему ответили, что за болотным людом следить – гиблое дело.

Киа не сдержала всхлип.

– Наконец, спустя почти год, у Ма случилась истерика и она сказала Розмари: кажется, я бросила детей. Розмари помогла ей написать письмо Па с просьбой отпустить нас в Новый Орлеан. Па ответил угрозами: если она вернется или свяжется с кем-то из нас, то он нас изувечит. И Ма знала, что это не пустые слова.

То самое письмо в голубом конверте. Ма спрашивала про нее, про них про всех. Ма хотела ее увидеть. Но последствия оказались совершенно иными. Письмо разъярило отца, и он снова запил; Киа потеряла и его. Она не сказала Джоди, что до сих пор хранит в баночке пепел от письма.

– Розмари говорила, что друзей Ма так и не завела, за стол с семьей не садилась, ни с кем не общалась. Лишила себя всех радостей жизни. Со временем она начала говорить – и через слово вспоминала детей. Розмари сказала, что Ма любила нас всю жизнь, но ее надломила мысль о том, что мы пострадаем, если она вернется, а если не вернется – останемся брошенными. Она от нас ушла не ради другого мужчины – она повредилась в уме, не понимала, что делает.

– Отчего она умерла?

– Лейкемия. Розмари говорит, ее можно было спасти, но Ма отказывалась лечиться. Просто истаяла, и два года назад ее не стало. Розмари сказала, что Ма как жила, так и умерла – во тьме, в молчании.

Они притихли. Киа вспомнилось стихотворение Голуэя Киннелла, которое Ма отметила в сборнике:

Джоди встал:

– Пойдем со мной, покажу тебе кое-что.

Они вышли во двор, дождь уже прекратился, Джоди подвел ее к пикапу, отстегнул брезентовое полотнище и достал из кузова большую картонную коробку, открыл и вытащил завернутые в бумагу картины в рамах. Расставил их в кузове вдоль бортов. На одной три девочки – Киа с сестрами, – сидя на корточках, любуются стрекозами. На другой – Джоди и Мэрф со связкой рыбы.

– Я их привез на случай, если ты здесь. Это Розмари мне дала. Сказала, что все эти годы Ма рисовала нас.

На одной из картин все пятеро будто наблюдали за художником. На другой Киа смотрела в глаза сестрам и братьям, а те – на нее.

Она спросила шепотом:

– Кто есть кто?

– Что?

– Ни одной фотографии не сохранилось. Я никого не помню. Кто есть кто?

– А-а… – У Джоди на миг перехватило дыхание. – Ну, это Мисси, старшая. Это Мэрф. Вот этот славный карапуз – разумеется, я. А это ты.

Он дал ей время рассмотреть, потом сказал:

– Взгляни на эту.

И указал на картину маслом, поражавшую яркостью красок, – двое детей на корточках среди изумрудной травы и полевых цветов. Девочка – совсем малышка, лет трех, прямые черные волосы до плеч. Мальчик чуть постарше, светловолосый, вихрастый, показывает пальцем на бабочку-монарха, застывшую на ромашке, расправив желтые с черным узором крылья. Рука мальчика на плече у девочки.

– Это, наверное, Тейт Уокер, – пояснил Джоди. – А это ты.

– Видимо, да. Точно он. А почему Ма рисовала Тейта?

– Он к нам часто заходил, мы с ним вместе рыбачили. И он вечно тебе показывал всяких букашек.

– А почему я не помню?

– Ты была совсем маленькая. Однажды Тейт приплыл в лагуну, а там Па со своим мешком, пьяный вдрызг. Ты шлепала по мелководью, а он должен был за тобой присматривать. Вдруг ни с того ни с сего Па как схватит тебя за руки и давай трясти, у тебя чуть голова не оторвалась. А потом швырнул тебя в грязь и знай себе хохочет. Тейт выскочил из лодки, подбежал к тебе. Было ему тогда лет семь-восемь, не больше, но он не испугался, закричал на Па. Тот, ясное дело, его ударил, заорал: вон с моей земли, и чтоб духу твоего здесь не было, а не то пристрелю! Мы сбежались посмотреть, что стряслось. Па бушевал, а Тейт взял тебя на руки и отнес к Ма. И ушел, только когда убедился, что ты цела и невредима. Мы с ним и после рыбачили иногда, но бывать у нас он перестал.

“До того дня, когда я заблудилась на болоте”, – подумала Киа. Она смотрела на картину – нежные краски, безмятежность. Даже из безумия Ма сумела извлечь красоту. Глядя на эти картины, можно было решить, что на них счастливейшая из семей – живут у моря, резвятся под сияющим солнцем.

– Ма была одинока, оторвана от всех. В таких обстоятельствах люди меняются.

Киа аж застонала:

– Прошу, не говори мне про одиночество. Не надо мне объяснять, что оно творит с человеком. Я на себе испытала. Я и есть ходячее одиночество! Я прощаю Ма за то, что она ушла, но не понимаю, почему она не вернулась, почему бросила меня. Ты наверняка не помнишь, но после ее ухода ты мне сказал как-то, что лиса, бывает, бросает лисят, если не может их прокормить или если она попала в беду. Что лисята погибнут – да они бы и так погибли, – зато лиса доживет до лучших времен, вырастит новый выводок. С тех пор я много про это читала. В дикой природе – в глуши, там, где раки поют, – такое поведение, внешне жестокое, позволяет самке оставить больше потомства, да и генетическая программа – бросать детенышей в тяжелые времена – передается по наследству. Из поколения в поколение. И у людей та же история. Некоторые действия, по нынешним меркам варварские, когда-то помогали нашим предкам выжить, выбраться из любой трясины. Благодаря этому живы и мы. Эти инстинкты заложены в генах и при определенных обстоятельствах могут проявиться. В нас дремлет наша первобытная сущность – то, благодаря чему люди выжили. Может, и в Ма проснулась эта генетическая память – первобытная, теперь ненужная – и заставила ее бросить нас, из-за отчаяния и ужаса, оттого что жить с Па было и вправду опасно. Но это не оправдание, она должна была остаться. Зная, что такое заложено в нашей природе, можно простить даже самую плохую мать. И я понимаю, почему она ушла, но не понимаю, почему не вернулась. Почему не написала мне ни строчки. Она ведь могла писать мне письмо за письмом, год за годом, и хоть одно бы дошло.

– Думаю, есть в жизни многое такое, чего нельзя объяснить, остается только простить – или не простить. Я не знаю ответа. Может, его и нет. Мне жаль, что принес дурную весть.

– Почти всю жизнь я прожила одна, не имея никаких вестей от родных. И вот внезапно обрела брата и потеряла мать.

– Прости меня, Киа.

– Ты ни в чем не виноват. На самом деле Ма я потеряла много лет назад, а сейчас ты вернулся, Джоди. Слов нет, как я хотела тебя увидеть. Не было в моей жизни счастливей дня – и печальней.

Киа легко коснулась его руки. Джоди уже успел понять, до чего скупа она на ласку.

Они вернулись в хижину, и Джоди обвел взглядом новую мебель, свежевыкрашенные стены, самодельные кухонные шкафчики.

– Как же ты управлялась одна, Киа? До того как вышла книга, где ты брала деньги, одежду?

– А-а, это длинная и нудная история. В основном продавала Скоку мидий, устриц, копченую рыбу.

Джоди расхохотался:

– Скоку?! Сто лет о нем не вспоминал! Как он, жив-здоров?

Киа не рассмеялась.

– Скок все эти годы был мне другом – лучшим, единственным. Он и есть моя семья, чайки не в счет.

Улыбка сошла с лица Джоди.

– Разве у тебя не было в школе друзей?

– За всю жизнь я в школе проучилась один день. – Киа усмехнулась. – Меня там задразнили, и больше я туда не возвращалась. Неделями пряталась от инспекторов. Тут мне твоя наука и пригодилась.

Джоди был потрясен.

– Как же ты читать научилась? Ты же книгу написала!

– Вообще-то читать меня научил Тейт Уокер.

– Вы с ним видитесь?

– Изредка. – Киа подошла к плите. – Еще кофе?

Здесь так и веет одиночеством, думал Джоди. Об одиночестве говорило все: и несколько луковиц на дне корзины, и сушилка с одной-единственной тарелкой, и кукурузный хлеб, бережно завернутый в посудное полотенце, как у старушки-вдовы.

– Мне хватит, спасибо. Прокатимся по болоту? – предложил Джоди.

– Давай. Представь себе, мотор у меня новый, а лодка все та же.

Солнце пробилось сквозь облака, пригрело не по-зимнему. Киа вела лодку узкими протоками, зеркальными устьями, и Джоди то и дело вскрикивал, узнав то корягу, то поворот. Оба смеялись, когда вошли в лагуну, где Киа с мамой и сестрами посадили лодку в грязь.

Когда вернулись в хижину, Киа собрала еду для пикника, и они обедали на пляже, а над ними кружили чайки.

– Я была совсем маленькая, когда все разбежались. Расскажи мне про остальных.

И Джоди принялся рассказывать, как их старший брат Мэрф таскал Киа по лесу на плечах.

– Ты без конца хихикала. Он бегал кругами, а ты у него на закорках. А однажды ты со смеху напрудила ему на шею.

– Да ну! Неправда! – Киа зашлась хохотом.

– А вот и правда. Мэрф орет-надрывается, но не останавливается и тебя не сбрасывает, так вы вместе и окунулись в лагуну. Мы все смотрели – Ма, Мисси, Мэнди, я – и хохотали до слез. Ма от смеха даже на ногах не удержалась, так и плюхнулась на землю.

Киа слушала, а перед глазами вставали картины. Теперь и у нее есть семейная история, хотя бы обрывки.

– Это Мисси завела обычай кормить чаек, – сказал Джоди.

– Что? Правда? Я-то думала, я сама начала, когда осталась одна.

– Нет, это она их подкармливала каждый день, если удавалось. И всем придумала клички. Помню, одного звали Рыжик. Ну, знаешь, за рыжее пятно на клюве.

– Здесь сейчас, конечно, не тот же самый, – на моей памяти несколько Рыжиков сменилось. Но вон тот, слева, – нынешний Рыжик.

Киа пыталась оживить в памяти сестру, подарившую ей чаек, но видела перед собой лишь лицо с картины. Ну что ж, и на том спасибо.

Она знала, что красное пятнышко на клюве у чаек не для красоты. Птенцы тычутся клювами в пятно, взрослая чайка разевает клюв и отрыгивает им пищу. Если пятно закрасить, родители перестанут кормить птенцов и те умрут от голода. Даже в природе связь между детьми и родителями рвется легче, чем мы думаем.

Они посидели молча, потом Киа сказала:

– Я о том времени мало что помню, ничего не поделаешь.

– Повезло тебе. Пусть так и останется.

Так они и сидели, примолкшие. Без воспоминаний.

Киа приготовила ужин по-южному, по-маминому: спаржевая фасоль с красным луком, жареная ветчина, кукурузный хлеб с хрустящей корочкой, лимская фасоль в молоке и масле. На сладкое – ежевичный пирог со взбитыми сливками и бурбоном, что привез Джоди. За ужином брат спросил, может ли погостить несколько дней, и Киа ответила: оставайся сколько хочешь.

– Эта земля теперь твоя, Киа. Твоя по праву. Нас разместили сейчас в Форт-Беннинге, поэтому надолго не смогу остаться. А когда отслужу, то устроюсь, наверное, на работу в Атланте, и мы друг друга из виду не потеряем, хочу с тобой видеться почаще. Главное для меня – знать, что все у тебя хорошо, больше мне ничего в жизни и не надо.

– Буду рада, Джоди. Приезжай в любое время.

Следующим вечером они сидели на пляже, опустив в воду босые ноги; Киа, против обыкновения, разговорилась и через слово вспоминала Тейта. Рассказывала, как в детстве заблудилась на болоте, а Тейт проводил ее до дома. И про то первое стихотворение, что он ей прочел. И про игру в перышки, и как он учил ее читать, и что теперь он биолог. Он был ее первой любовью, но бросил ее, когда уехал учиться, – оставил ждать на берегу лагуны. На том все у них и кончилось.

– Давно это было? – спросил Джоди.

– Лет семь назад, когда он уехал в Чапел-Хилл.

– Вы после этого виделись?

– Он приходил, просил прощения, сказал, что до сих пор меня любит. Это он меня надоумил писать книги. Приятно видеть его здесь, на болоте, но снова с ним связываться – нет уж, спасибо. Ненадежный он человек.

– Киа, семь лет прошло. Он был мальчишкой, впервые оказался вдали от дома, кругом сотни красивых девушек. Раз он пришел извиниться, сказал, что любит тебя, – значит, не суди его строго.

– Большинство мужчин меняют женщин. А самые непорядочные еще и хвост распускают, завлекают тебя ложью. Потому, наверно, мама и влюбилась в такого, как отец. Тейт не единственный, кто меня бросил. Чез Эндрюс даже о свадьбе речь заводил, а женился на другой. А мне ничего не сказал, я из газеты узнала.

– Жаль, ей-богу, но, Киа, не одни мужчины изменяют. Меня тоже обманывали, бросали, предавали не раз. Ты пойми, любовь далеко не всегда бывает счастливой. Но даже несчастная любовь связывает нас с людьми, а ведь это главное, что есть у нас в жизни, – узы. Взять, к примеру, нас с тобой, мы отыскали друг друга, и представь, у нас обоих будут дети – вот новая цепочка связей. И так далее. Киа, если тебе дорог Тейт, рискни.

Киа вспомнила мамину картину: она и Тейт маленькие, голова к голове, среди бело-розовых цветов и бабочек. Может, это и есть благословение Ма?

На третий день утром они распаковали мамины картины – кроме одной, которую Джоди оставил себе, – и развесили на стенах. В домике сразу стало светлее, будто новые окна открылись. Киа, отступив, разглядывала: снова на стенах мамины картины, разве не чудо? Не все уничтожил огонь.

Она проводила Джоди к пикапу, дала ему пакет с едой, что собрала в дорогу. Оба смотрели в чащу, на тропу – куда угодно, только не в глаза друг другу.

Наконец Джоди сказал:

– Ну, мне пора, но вот мой адрес и телефон, – и протянул Киа клочок бумаги.

У нее ком стоял в горле. Опершись левой рукой о кузов, правой она взяла листок. До чего все просто: бумажка с адресом брата. И до чего удивительно: отныне у нее есть связь с семьей. Телефонный номер: наберешь – и брат ответит. Когда Джоди притянул ее к себе, она напряглась, но – спустя вечность – приникла к нему и разрыдалась.

– Я и не надеялась с тобой свидеться. Думала, ты пропал навсегда.

– Никуда я больше не денусь, честное слово. Если надумаю переезжать, пришлю тебе новый адрес. Буду тебе нужен – звони, пиши, слышишь?

– Да. А ты приезжай погостить, как только сможешь.

– Киа, разыщи Тейта. Он хороший человек.

Джоди махал ей из окна машины, а Киа смотрела на него, улыбаясь и плача. Вскоре он свернул на большую дорогу, замелькала среди листвы красная кабина, как когда-то белая косынка, – и растворилась в зелени.