Ссыльные

В июле Джим и Хелен Бёрджесс вылетели из Нью-Йорка в штат Мэн, они везли своего старшего внука Эрни, семилетку, в летний лагерь. В Портленде они взяли напрокат машину, а когда доставили мальчика в лагерь и двинулись дальше, Хелен всплакнула – ребенок слишком маленький, твердила она, чтобы уезжать из дома на целый месяц; Джим в ответ уверял, что с пареньком все будет нормально. Направлялись они в Кросби, где жил Боб, брат Джима, со своей второй женой Маргарет. Прежде Хелен видела Маргарет лишь однажды, сколько-то лет назад, когда Боб привозил ее в Нью-Йорк, и Хелен поняла – трудно было не понять, – что город Маргарет категорически не понравился. Нью-Йорка она боялась – боялась всего вокруг! – и впоследствии Боб приезжал к ним один примерно раз в год.

В штате Мэн Хелен не была лет десять, и когда они въехали в Кросби, она с любопытством смотрела по сторонам. Они проехали по побережью. На островах сосны, тонкие, прямые, и вода в заливе сверкала как сумасшедшая, потом появились дома – дощатые, но и кирпичные тоже. Солнце сияло, и на Мэйн-стрит устроили нечто вроде ярмарки, и люди расхаживали между палатками.

– Здесь довольно мило, – сказала Хелен.

– Да, неплохо, – согласился Джим.

Дом Боба они нашли без труда, он стоял на краю Мэйн-стрит, большой старый кирпичный дом в четыре этажа. Теперь он был кооперативным, и Хелен, взбираясь на крыльцо под полуденным солнцем, радовалась, что приехала сюда. Но когда она увидела Маргарет, ее чуть удар не хватил: Маргарет – некогда блондинка с пышными, несколько неряшливо уложенными волосами – стала совсем седой, коротко стриженные волосы едва прикрывали уши.

– Привет! – сказала Маргарет, и Хелен поцеловала ее в щеку, оставив след от губной помады, который она попыталась стереть пальцем.

– Упс, – сказала Хелен.

– А, ерунда, – ответила Маргарет, и Хелен с Джимом последовали за ней по невероятно крутой лестнице; по пути Маргарет сообщила, что Боб отправился за вином и скоро вернется.

Ковровая дорожка на лестнице была серой и грязной, что удивило Хелен; она удивилась еще больше, когда вошла в квартиру – скорее, в квартирку, крошечную, всего из двух комнат, причем одну из них отвели под кухню, как-то странно меблированную: кушетка и два кресла в тон, на вид старье старьем, с желтоватыми потертостями на красной обивке, а рядом малюсенькая гостиная. Вроде бы имелась еще и спальня пролетом выше – по крайней мере, из гостиной куда-то наверх вела лестница, но Маргарет не пояснила, что там наверху, а Хелен не спросила.

– Как у вас уютно, – сказала Хелен, поскольку надо было что-то сказать, учитывая, что Джим, сбросив пиджак, молча уселся на диване в гостиной.

– Нормально, – ответила Маргарет и гостеприимно развела руками: – Вот так мы живем.

Хелен подумала, что умом тронулась бы, живи она в двух таких комнатенках. Впрочем, окна были большими, доходили почти до пола, и из них открывался приятный вид, спору нет, – на парк с ветвистыми деревьями, густой травой и мальчишками, гоняющими мяч.

– Ах, как замечательно, – сказала Хелен, садясь в кресло-качалку с треснувшей обивкой.

Дверь на кухне скрипнула, и в гостиную вошел Боб. Джим поднялся, хлопнул брата по плечу.

– Как ты, прохиндей? – с дружеской ухмылкой спросил Джим. – Хорошо выглядишь, братишка.

– Ты тоже, – ответил Боб, хотя Хелен знала, что Джим – всегда в отличной форме и всегда красавец-мужчина – набрал десять фунтов за год и глаза у него будто уменьшились.

– Ой, Бобби. – Хелен поцеловала деверя и погладила его по щеке. – Приве-е-ет, Бобби.

И Боб расплылся в улыбке:

– Привет, Хелен. Добро пожаловать в Кросби, штат Мэн.

– Очаровательное место, – сказала Хелен.

* * *

Несколькими годами ранее Боб Бёрджесс спросил свою жену (к тому времени они были женаты пять лет; Боб перебрался в Мэн из Нью-Йорка, где прожил большую часть своей взрослой жизни), не будет ли она возражать, если они уедут из Ширли-Фоллз и поселятся в соседнем Кросби, и не успел он договорить, как понял: Маргарет расстроилась.

– Ладно, не бери в голову, – мгновенно замял он тему.

Но Маргарет спросила, почему он хочет сменить место жительства, и Боб ответил со всей прямотой: Ширли-Фоллз вгоняет его в уныние. Они сидели в гостиной с низким потолком, и в конце июня, когда происходил этот разговор, в комнате было сумеречно из-за недостатка естественного освещения; Боб огляделся и сказал: «Прости».

Всякий раз, вспоминая тот вечер, он чувствовал, сколь велика его любовь к этой женщине, его второй жене Маргарет, служительнице унитарианской церкви, – любовь и благодарность за то, что она продолжила расспрашивать его, и вот что постепенно выяснилось: в уныние его приводит не столько сам город, обезлюдевший в последнее время, и не магазины на Мэйн-стрит, почти все закрывшиеся, кроме тех, где торговали сомалийцы, не только это – и даже не тихий ужас при мысли, во что превратилось это некогда живое шумное место, – но скорее воспоминания детства, когда он жил здесь и когда случилась автокатастрофа, в которой погиб его отец, Бобу на тот момент было четыре года. Он с удивлением осознал, что именно это воспоминание было источником его дискомфорта. Маргарет, однако, не удивилась:

– Это разумное объяснение. Ты ведь жизнь прожил, думая, что убил своего отца. – Маргарет перебросила ногу на ногу и обратно.

– А может, и убил, – сказал Боб.

– Может, – пожала плечами Маргарет, голос ее звучал почти ободряюще.

В свое время в семье Боба единодушно пришли к мнению, что в смерти отца виноват он. Но лет десять назад Джим, который был старше Боба на четыре года, признался: тогда именно он, Джим, баловался с ручным тормозом, машина тронулась с места, покатилась по наклонной подъездной дорожке и сшибла отца, вынимавшего почту из почтового ящика. Но поскольку Джим, Боб и Сьюзан – сестра-близняшка Боба – выросли на севере Новой Англии в эпоху, когда говорить о подобных вещах было не принято, они, соответственно, никогда и не заводили речь об этой семейной трагедии. До того дня, когда Джим, будучи уже в возрасте за пятьдесят, не рассказал Бобу, что ответственность за инцидент несет он, Джим. В итоге Боб почувствовал себя так, будто утратил нечто важное. У него отняли его привычное самовосприятие – эта мысль принадлежала Маргарет, и Боб мгновенно понял, что она права. Как бы то ни было, Маргарет согласилась переехать в соседний Кросби, находившийся в часе езды от Ширли-Фоллз.

Приморский город и вполне симпатичный.

* * *

В час дня все четверо решили прогуляться. До гостиницы, забронированной Хелен и Джимом, было два квартала ходу, и все отправились регистрировать гостей; багаж они занесут позднее. По неширокому тротуару передвигаться можно было только по двое, и Джим с Маргарет шагали впереди, Боб с Хелен за ними.

– Бобби, – сказала Хелен, – в последний твой приезд в Нью-Йорк ты собирался на обратном пути навестить Пэм. Я давно хотела тебя спросить, как все прошло?

Пэм была первой женой Боба, и после развода они остались друзьями, к великому недоумению Хелен.

– У нее все в порядке, – ответил Боб. – И было здорово повидаться.

Гостиница начиналась с просторной веранды во всю стену, где сидели люди в белых креслах-качалках, Хелен помахала им, они покивали в ответ. Регистрировала их хорошенькая женщина с блестящими волосами, и когда обнаружилось, что родом она из Нью-Йорка, Хелен была потрясена.

– Вам нравится здесь? – спросила она и услышала в ответ, что этой женщине и ее семье здесь очень хорошо.

Она показала гостям их номер, двухкомнатный: маленькая гостиная с двумя уютными креслами и спальня – все как положено. Затем они прогулялись еще на два квартала дальше, до улицы Драйер-роуд, обсаженной с обеих сторон деревьями, и повернули обратно к Мэйн-стрит.

– Какой прелестный городок, Бобби, – сказала Хелен, поднимаясь по жуткой грязной лестнице в квартиру деверя.

План был такой: Джим и Боб отправятся в Ширли-Фоллз и вернутся к ужину. Их сестра Сьюзан по-прежнему жила в Ширли-Фоллз – единственная в семье, кто никогда никуда не переезжал, – а поскольку Сьюзан с Хелен не слишком ладили, было решено (еще накануне по предложению Маргарет), что Хелен с Маргарет останутся в Кросби, прогуляются на художественную выставку, устроенную в эти выходные на улицах города, и спустя несколько часов воссоединятся с мужьями.

– Пока, пока, – попрощалась с мужчинами Хелен, чмокнув обоих, Маргарет лишь помахала им.

Перед посещением выставки сели в гостиной передохнуть. Потеребив золотую сережку, Хелен спросила:

– И все же, как вы поживаете?

Маргарет сказала, что у них с Бобом все нормально, и поинтересовалась в ответ:

– А вы?

Хелен сказала, что беспокоится о малыше Эрни, затем достала телефон и показала Маргарет фотографии своих внуков; надев очки, которые она носила на шее на черном шнурке, Маргарет щурилась в телефон, восклицая: «Ой, какие лапочки!»

– Наверное, я слишком много о них говорю, – сказала Хелен.

Маргарет сняла очки:

– Ничего страшного.

Тогда Хелен показала ей еще два снимка и лишь затем убрала телефон.

– Так мы идем?

Маргарет взяла сумку, и они вышли из дома.

* * *

Стоило им выехать из Кросби и оказаться на узких местных дорогах, ведущих в Ширли-Фоллз, как Боба обуяла радость, взявшая верх над дурными предчувствиями, что не давали ему покоя уже некоторое время, – но теперь он просто радовался. За рулем был его брат.

– Джимми, как здорово, что ты приехал, – сказал Боб.

Брат улыбнулся ему и снова уставился на дорогу.

– У тебя ведь все хорошо, да? – спросил Боб, внезапно ощутив некую перемену в Джиме, в чем именно заключалась эта перемена, он не мог сказать, но старший брат держался с ним немного как чужак.

– Я в порядке, – ответил Джим. – Скажи лучше, как у тебя дела.

И Боб рассказал – то, что Джиму было уже известно, – как он по-прежнему ездит в Ширли-Фоллз три раза в неделю на слушания в суд; Джим спросил, много ли у него клиентов среди сомалийцев, и Боб ответил, что кое-кто из них к нему обращается, но редко. Сомалийцы прибыли в штат Мэн почти двадцать лет назад и поселились в Ширли-Фоллз, решив, что там они будут в безопасности. Недавно Боб вел дело одной сомалийки, обвиненной в мошенничестве с социальным пособием, и Джим, казалось, слушал его с интересом.

Джим, окончивший Гарвардскую юридическую школу, где ему выплачивали стипендию, прославился, защищая певца Уолли Пакера, обвинявшегося в убийстве своей подружки. Тогда Джим был на пике своей карьеры, но в последнее время его практика обмельчала, и когда Боб спросил, чем он сейчас занят, Джим, поморщившись, лишь махнул рукой. Вместо ответа он спросил:

– Как тебе Хелен? По-твоему, она хорошо выглядит?

– Она прекрасно выглядит, – сказал Боб. – Она всегда прекрасно выглядела. Слегка похудела, но не постарела.

– Она похудела, потому что я потолстел, – сказал Джим. – Мило с твоей стороны делать вид, что ты этого не замечаешь.

– Ты выглядишь вполне прилично, Джим.

– А что с волосами Маргарет? – спросил Джим после паузы.

– Уф, – вздохнул Боб. – Говорит, ей надоело возиться с ними, поэтому она постриглась и прекратила краситься, мол, пусть растительность на ее голове будет естественной.

Джим взглянул на брата:

– Ладно. – И усмехнулся: – А ты думал, я скажу, что она походит на лесбиянку?

– Я думал, – честно ответил Боб, – что первым делом, стоит нам остаться наедине, ты точно так и скажешь.

– Не-а, ей идет. Да и кому какое дело. Я, знаешь ли, стал характером помягче. А что Сьюзан?

– Отлично. Сам увидишь. Выглядит замечательно. Ну, для Сьюзан, то есть.

– Поверить не могу, ее полоумный сынок собирается жениться, – сказал Джим. – Он казался практически нормальным, когда приезжал в Нью-Йорк в прошлом году.

– Вот видишь, – Боб смотрел в окно на поле с торчавшими из земли камнями, трава ярко зеленела, солнце щедро светило. – Все поправимо, Джимми. – Он повернулся к брату.

Джим не сводил глаз с дороги:

– Ладно.

* * *

Хелен устала бродить по улице, останавливаясь у каждой палатки из белой холстины. Палатка за палаткой, битком набитые картинами, акварели вперемешку с масляной живописью. Хелен все эти работы казались ужасной любительщиной, на многих было изображено море, а также белые, обшитые досками дома и закутки во дворах, часто с розовым кустом.

– Взгляни-ка, – сказала она Маргарет. – Разве не прелесть?

Маргарет кивнула.

Хелен беспокоил внешний вид Маргарет. Она и забыла, какая у невестки большая грудь. Огромная, по меркам Хелен. Маргарет надела длинный синий балахон, но грудь все равно выпирала. А ее волосы! Кому только взбредет в голову сделать такую прическу? Обкорнать себя. О боже, думала Хелен, поглядывая на Маргарет сквозь темные очки. О, Бобби, на кого ты променял Пэм! Его первая жена была модницей – чуть-чуть с перебором, на вкус Хелен, – но Боб уже лет десять живет с этой другой женой. И что с этим поделаешь? Ничего.

– Эй, привет, привет, – поздоровалась с Маргарет какая-то женщина, на вид ее ровесница, и почти с такой же прической.

– А, привет, – ответила Маргарет и разговорилась с женщиной, спросив о ее сестре, дела у которой вроде бы шли на лад, и лишь к концу разговора Маргарет сказала: – Ой, а это моя невестка, Хелен.

Хелен протянула руку; женщина, кажется, удивилась, но руку пожала, и на этом они расстались.

Ситуация не раз повторилась – люди останавливались, чтобы поговорить с Маргарет. И все были явно рады встрече с ней. Маргарет расспрашивала о детях, работе, чьей-то матери, но она больше не знакомила с ними Хелен, и та просто стояла рядом, изображая заинтересованность. В конце концов, когда Маргарет разговаривала с мужчиной, Хелен сказала:

– Привет, я Хелен, невестка Маргарет, – и протянула ему руку, и мужчина – такой полный мужчина – вынул руку из кармана и вяло пожал ладонь Хелен. – Ты очень популярна, – сказала Хелен невестке, когда они зашагали дальше по улице.

– Я служу в церкви, – объяснила Маргарет. – Когда мы переехали сюда несколько лет назад, мне крупно повезло найти работу на неполный день в унитарианской церкви.

– В какой? – переспросила Маргарет.

– Унитарианской.

Хелен призадумалась на секунду:

– Ладно, но ты все равно популярна.

Маргарет глянула на Хелен сквозь темные очки и рассмеялась, и Хелен засмеялась вместе с ней. Они прошли мимо кафе с широко распахнутыми дверьми. Хелен вынула из сумочки соломенную шляпку, свернутую в трубочку, развернула ее и надела.

– Ты похожа на туристку, – сказала Маргарет.

– А я и есть туристка.

Навстречу им шел человек с седой бородой, и Хелен не могла не заметить, что на нем вместо штанов – юбка. Она отвернулась, но затем опять посмотрела на него. Нет, это килт, сообразила она, хотя, пожалуй, коротковатый для килта. Кроме коричневого килта на седобородом были серая футболка и коричневые кроссовки.

– Привет, Ферджи, – поздоровалась с ним Маргарет.

– Привет, Маргарет, – ответил он.

Когда он удалился на достаточное расстояние, Хелен спросила:

– Почему он так одевается?

– Наверное, ему нравится, – сказала Маргарет.

– Я живу в Нью-Йорке пятьдесят лет и никогда не видела, чтобы мужчина разгуливал по улицам в юбке. В килте то есть, – поправилась Хелен.

Маргарет посмотрела на невестку, и та подняла указательный палец:

– Упс, я кое-что упустила. Был один мужчина, который совершал пробежку по Третьей авеню в черном нижнем белье. Но все-таки не в юбке.

– Твоя взяла, – сказала Маргарет. – Насколько я знаю, у нас тут никто не бегает в черном нижнем белье.

– К тому же он был старым. Тот тип в черном бельишке, – не унималась Хелен. Маргарет молча шагала вперед. – Было неприятно смотреть на него. Ну, ты понимаешь.

Маргарет не ответила, но остановилась у очередной палатки с картинами.

Хелен было жарко, не спасала даже шляпка, оберегавшая голову от прямых солнечных лучей; стоя за спиной Маргарет, она сказала:

– Я и не знала, что в Мэне бывает так тепло.

– Однако бывает.

И тут Хелен решила купить какую-нибудь картину. Чтобы Маргарет не подумала, будто она сноб, а может, Маргарет уже считает Хелен снобом.

– Погоди, – изящным движением она дотронулась до рукава Маргарет, – дай-ка я взгляну на эти картины.

Морские пейзажи в основном, уйма пурпурных волн и пенистых брызг. Хелен выбрала одну картину маслом, маленькую, подвешенную высоко на белой холстине, – скала, а вокруг бушующие волны.

– Я ее возьму, – сказала Хелен и достала кредитную карту.

Продавец выглядел очень довольным.

– Не надо заворачивать, я ее так заберу, – остановила Хелен продавца, уже схватившегося за рулон крафтовой бумаги.

С картиной в руках Хелен отступила от прилавка и столкнулась с высокой полной старухой, громко говорившей своему спутнику:

– С меня хватит, я сыта по горло этой фигней! Идем, Джек.

– Привет, Оливия, – сказала Маргарет.

– О, привет, Маргарет, – ответила старуха. И оглядела Хелен с головы до ног сквозь темные очки. О том, что ее разглядывают, Хелен догадалась по тому, как старуха медленно наклоняла голову. – Вы кто? – спросила старуха.

– Невестка Маргарет, – ответила Хелен и, поскольку старуха не двигалась с места и молчала, добавила: – Мой муж – брат Боба, мы приехали сюда из Нью-Йорка, отвозили внука в лагерь.

– Отлично, – сказала старуха и указала пальцем на картину в руках Хелен: – Поздравляю с приобретением. – Она развернулась, помахала рукой над головой и вместе со своим спутником зашагала прочь.

* * *

– Она пичкает меня антидепрессантами, – сказал Джим и улыбнулся брату и сестре своей фирменной кривой улыбкой. – Что я могу поделать?

– У тебя депрессия, Джимми? – Сьюзан сидела за кухонным столом напротив Джима. Она работала окулистом и на полдня взяла отгул, чтобы повидаться с братьями. Солнце светило за окном, расчерчивая стол желтыми квадратами.

– Ну, не сейчас, – рассмеялся Джим.

Сьюзан и Боб не смеялись.

– Но была раньше? – допытывалась Сьюзан.

Джим положил руку на руку и отвел глаза:

– Не знаю. – Он разглядывал кухню – маленькую, но и дом у Сьюзан был маленьким. На окнах висели оранжевые занавески, и одна из них трепетала под ветерком у приоткрытой створки, но в комнате было жарковато. – Похоже, она считает, что со мной легче жить, когда я на таблетках, вот я и… на таблетках. – Джим улыбнулся Бобу. – Максимальная доза, поэтому я не пью. Что меня устраивает. Но Хелен явно пристрастилась к бутылке. По вечерам она то и дело подливает себе вина, я заметил.

Сьюзан и Боб молча переглянулись. Затем Сьюзан сказала:

– Но ты в порядке. Так ведь?

– Конечно. – Джим перевел взгляд с сестры на брата.

Бобу показалось, что он видит брата словно через стекло, и понял, что изменилось в Джиме. Живость, напористость пропали. Характером он мягче не стал, просто был одурманен лекарствами. Боб ощутил покалывание в груди и выпрямился.

– Теперь у нас огромный дом, с иголочки, – продолжил Джим. Лицо его поблескивало от пота.

– Тебе не нравится? – спросила Сьюзан, обмахиваясь воротом блузки в бело-голубую полоску.

Лицо Джима стало серьезным.

– Знаешь, – произнес он так, будто только сейчас понял, – на самом деле нет. Я скучаю по прежнему дому, это был необыкновенный дом, а теперь… – Он оглядел кухню Сьюзан словно в поисках подсказки.

– Дворец, – сказал Боб. – Он похож на современный дворец.

– Ага, – протянул Джим и кивнул Бобу.

– Может, тебя так наказывают за измены, – сказала Сьюзан.

И Джим подхватил:

– Ну да, несомненно.

Джим и Хелен жили в Парк-Слоуп, в старинном темно-коричневом особняке из песчаника, и когда Боб впервые после ремонта и переделок ступил внутрь, он подумал, что ошибся адресом. Лепнина, деревянные панели, цветные обои – все исчезло, дом выглядел вылизанным, как дворец. «Как тебе?» – спросила Хелен, едва не задыхаясь от волнения. «Потрясающе, – ответил Боб, – это что-то». «Тебе не нравится», – сказала Хелен, но Боб заверил ее, что это неправда, хотя так оно и было.

Сьюзан вскипятила чайник, и пока она заваривала чай – в трех кружках по одному пакетику в каждой, – Джим сказал:

– Я скучаю по Мэну.

– Что? – встрепенулся Боб.

Джим повторил.

– Вот как? – повернулась к Джиму сестра. – Я часто вспоминаю маму в последнее время.

– Забавно, – откликнулся Джим, – потому что и я тоже.

– Что тебе вспоминается? – спросила Сьюзан, поставив две кружки на стол и взяв себе третью.

– Ну, разное. Как трудно ей жилось, – ответил Джим. – Знаешь, о чем я еще часто думаю с некоторых пор? Мы ведь росли в бедности.

– До тебя только сейчас дошло? – хохотнула Сьюзан. – Джимми, бог ты мой, разумеется, мы были бедны.

Джим посмотрел на Боба:

– Ты это понимал?

– Э-э… да. Я понимал, Джим.

– Наверное, я так долго был богачом – то есть жил как богатый человек долгое время, – что вроде как забыл, в какой бедности мы росли.

– Да, Джим, все верно, – сказала Сьюзан. – Но как такое можно забыть? Мы спасались от холода, затыкая окна газетами.

– Я не забыл. Просто давно об этом не вспоминал.

Сьюзан села за стол.

– Но мы же не были несчастны на самом деле. – Она смотрела на братьев. – Или были?

«Не-а» Боба и «да» Джима прозвучали одновременно.

– Джимми, ты был несчастен? – Сьюзан уже поднесла кружку ко рту, но теперь поставила ее обратно.

– Конечно, был. Я думал, что убил папу, и думал об этом каждый день. И о том, как позволил Бобу взять вину на себя. Каждый день я об этом думал.

Сьюзан медленно покачала головой:

– Джимми, мне так жаль.

– Джим, – сказал Боб, – давай поставим на этом крест. Мы были детьми. И представления не имели, что может случиться.

Джим долго смотрел на брата, наконец сказал:

– Что ж, тебе легко говорить «поставим крест», но это не отпускало меня всю мою жизнь ни на один день. – Он тряхнул головой и закинул ногу на ногу. – Ни на один чертов день.

– Послушай, если бы это случилось с нами сейчас, – заговорил Боб цитатами из Маргарет, – нас бы отправили на терапию, где мы бы выговорились. Но это случилось пятьдесят с лишним лет назад, и все помалкивали, никто ни звука не проронил, только не в Ширли-Фоллз, – ни звука. А тебе пришлось хуже всех… Мне правда очень жаль, Джимми.

– Нет, это я сожалею, Бобби, – очень серьезно ответил Джим.

Сьюзан положила ладонь на руку Джима, в которой он держал кружку с чаем:

– О, Джимми. Вот мы собрались тут здесь втроем, мы все состоялись, никто не потерялся по пути.

Печаль отразилась на лице Джима, и Боб пытался придумать, как развеять его грусть, но Сьюзан спросила его о Пэм:

– Как у нее дела? По-моему, веселее лета, чем то, что она провела с нами в том доме, у нас никогда не было. Она была просто молодец. Мало кто из студенток колледжа захотел бы провести летние каникулы в крошечном доме, а она согласилась. Наверное, дом ее родителей тоже был маленьким. Ты, Джим, тогда уже уехал. (Джим кивнул.) Словом, я ее хорошо помню. Как она?

* * *

В свой последний приезд в Нью-Йорк Боб позвонил бывшей жене Пэм, и они встретились в кафе рядом с ее домом в Верхнем Ист-Сайде.

– Бобби! – воскликнула Пэм и обняла его. Она не изменилась, только выглядела старше, и он сказал ей об этом. Она рассмеялась: – Зато ты выглядишь классно!

– Я скучаю по тебе, – сказал он и не соврал.

– Ой, а как я по тебе скучаю, Бобби. – Пэм отбросила волосы назад; выкрашенные в приятный рыжий цвет, волосы падали ей на плечи. – Все время думаю, как ты там, в этом ужасном штате Мэн. Ладно, не ужасном, просто Мэн такой…

– Ужасный, – закончил за нее Боб, и они засмеялись. – Я в порядке, Пэм. Со мной все нормально.

Вспоминая об их встрече сейчас, Боб чувствовал прежнюю головокружительную любовь к Пэм. Они поженились сразу после колледжа, практически детьми, и прожили в браке почти пятнадцать лет. В глубине души Боб верил, что не узнай Пэм – не узнай они оба, – что он не может иметь детей, Пэм не ушла бы от него. Для Боба это было страшным ударом. И лишь позднее он понял, что и Пэм тяжело переживала развод. Но она нашла себе другого мужа, родила двоих сыновей, со временем Боба с ними познакомили, отличные ребята, да и муж ее казался нормальным парнем, Пэм ни разу на него не пожаловалась. Он работал топ-менеджером в фармацевтической компании, и Пэм купалась в деньгах, но когда они с Бобби встречались, оба превращались в детей, какими были в самом начале, только более взрослыми с виду, и всякий раз они подшучивали над этой метаморфозой.

– У Пэм все хорошо, и даже очень, – ответил Боб сестре.

Маргарет не полюбила Нью-Йорк, чему Боб был свидетель, когда один-единственный раз они приехали туда вместе. Она боялась спускаться в подземку, и как бы он ее ни успокаивал и как бы она сама ни старалась – а она старалась – освоиться в этом большом городе, визит не задался; Боб постоянно чувствовал, насколько ей плохо, и это его удручало, потому что он любил Нью-Йорк, где прожил тридцать лет, прежде чем встретил Маргарет в штате Мэн.

– Передашь ей привет от меня? – попросила Сьюзан, и Боб обещал. – Скажи, что я о ней спрашивала.

– Маргарет тебе больше подходит, – сказал Джим.

– Почему ты так думаешь? – заспорила Сьюзан.

Но Боб знал, чем ее отвлечь:

– Сьюзан, расскажи, как дела у Зака. Джим нашел его в хорошей форме, когда он приезжал в Нью-Йорк.

– Зак. – Сьюзан провела пятерней по волосам, седым, волнистым и обрезанным по плечи. – Он меня радует, Джим. Занимается компьютерным программированием, но ты наверняка об этом знаешь, и собирается жениться на девушке, с которой познакомился в Массачусетсе.

– Она тебе нравится? – спросил Джим, отхлебнул чая и поставил кружку на стол.

– Да.

– Ясно. – Джим повертел головой, словно его что-то беспокоило. – Знаете, ребята, я хотел бы приезжать сюда чаще. Я скучаю по этим местам. Скучаю по Ширли-Фоллз и по вам обоим.

Боб и Сьюзан переглянулись, Сюзан округлила глаза:

– Так приезжай! Мы только за!

– Я набрал десять фунтов за год, – сказал Джим. – Заметно?

– Не-а, – соврал Боб.

– Боб, а ты все так же пьянствуешь? – Джим, прищурившись, смотрел на брата.

– Нет. Самое большее – бокал на ночь. И я не выкурил ни одной сигареты с тех пор, как женился на Маргарет.

Джим покачал головой:

– Обалдеть. – Затем посмотрел на Сьюзан: – Как твой глазной бизнес?

– Процветает. Я могла бы выйти на пенсию, но не хочется. Мне нравится работать.

– Ну вы даете, оба, – сказал Джим.

* * *

Вернувшись в тесную квартирку Маргарет, Хелен спросила:

– Как насчет бокала вина?

Маргарет не ожидала такого вопроса – по крайней мере, Хелен так истолковала выражение ее лица, – но сказала «ладно», достала из холодильника бутылку белого вина, купленную Бобом, откупорила и налила чуточку в банку из-под джема. Банку она вручила Хелен.

– Отлично. – Хелен решила не подшучивать над странным бокалом. – А ты не выпьешь?

Помотав головой, Маргарет уселась в кресло-качалку с треснувшей обивкой. Хелен села на диван – нога на ногу, одна ступня непроизвольно дергалась вверх-вниз.

– Итак, – сказала она.

– Итак, – отозвалась Маргарет.

– Ой, давай я покажу тебе еще кое-какие фотографии моих внуков. – Хелен вынула телефон. – Я все время думаю о малыше Эрни. Не уверена, что он достаточно взрослый, чтобы оставаться в лагере без присмотра, но его родители настаивали, да и сам Эрни рвался в лагерь, но домик, куда его поселили, настолько деревенский, что просто жуть.

Маргарет не ответила. Найдя фотографии в телефоне, Хелен принялась показывать Маргарет один за другим снимки трех своих внуков, попутно рассказывая о каждом. Оказалось, что крошка Сара уже разговаривает – почти связными предложениями, хотя ей только-только два исполнилось, и разве можно такое вообразить?

– Нет, – сказала Маргарет, глядя на экран телефона сквозь очки, привязанные к шнурку.

Затем она откинулась на спинку кресла и вздохнула.

Тогда Хелен отправилась на кухню, вернулась она с бутылкой вина. Подлила себе в банку, снова уставилась в телефон и продолжила знакомить Маргарет со своим потомством:

– Ты только посмотри на Карен! Ей три годика. Но как она отличается от своего брата, он – уверенный в себе, общительный, а Карен… тебе нравится имя Карен? Какое-то оно простецкое… а она – ну просто прелесть… – Хелен подняла глаза на Маргарет: – Я слишком много говорю о своих внуках.

– Да, – сказала Маргарет. – Много.

Хелен опешила: чего-чего, но такого она не ожидала – и залилась краской. Спрятала телефон в сумочку, а когда снова взглянула на Маргарет, обнаружила, что и у невестки щеки порозовели.

– Прости, – сказала Хелен. – Пожалуйста. Конечно, у вас с Бобби никогда…

– Верно, бездетные люди иначе относятся к таким вещам. Мы не прочь посмотреть фотографии, но как же утомительно выслушивать… – Маргарет махнула рукой, не закончив фразы. – Мои извинения. Не сомневаюсь, твои внуки просто замечательные.

Сделав два изрядных глотка, Хелен почувствовала, как теплеет у нее в груди.

– Интересно, когда наши мальчики вернутся? – обронила она. Маргарет ее бесила, страшно бесила. Она поднялась: – Ты не возражаешь, если я воспользуюсь вашей ванной?

– Разумеется, нет.

Прихватив вино с собой, Хелен прикончила содержимое банки, стоило ей запереть дверь ванной. Но затем сообразила, что если позвонит Джиму, ее наверняка будет слышно в комнате, поэтому она села на унитаз и настучала сообщение: «Джимми, где ты? С М. я РЕХНУСЬ». Она выждала, но ответа не последовало. Тогда она опять написала: «По-моему, она ИЗУВЕРКА». Телефон молчал. «Ну давай, Джимми, – мысленно подгоняла его Хелен, – давай же», – и вдруг забеспокоилась: нельзя, чтобы Маргарет не услышала, как она писает, и хотя ей не хотелось, она сделала над собой усилие и от натуги тоненько пукнула. Как это некстати, Маргарет наверняка подслушивает под дверью! Она встала, тщательно вымыла руки – полотенце показалось ей грязноватым – и вернулась в гостиную; Маргарет сидела в кресле-качалке в той же позе, и невозможно было понять, вставала она или нет.

Хелен налила себе еще вина.

– Я правда чувствую себя виноватой, прости, – снова извинилась Маргарет.

– Нет-нет, все нормально. – Хелен выпила до дна.

* * *

По дороге обратно в Кросби Джим сказал:

– Видишь ли, Бобби, дело в том, что после того, как Хелен переделала наш дом, я стал любить ее сильнее. – Он глянул на брата, тот не шевельнулся. – И знаешь почему?

– Нет, – ответил Боб.

– Потому что она верила, что это поможет. Верила, что, ободрав стены и полы, она выкорчует все плохое, что там скопилось, учитывая, что как раз год назад я расклеился и принялся жрать таблетки горстями. И Хелен уверила себя в том, что, если поменять обстановку, то все станет по-другому.

Джим опять посмотрел на Боба и снова уставился на дорогу:

– Но, разумеется, ничего не изменилось, и теперь мы живем в совершенно новом доме, который некогда был нашим старым домом, где с нами происходило много чего замечательного. И когда я понял, зачем она это затеяла, эти несусветные переделки, я полюбил ее сильнее, Бобби. Она стала мне как-то ближе. И с тех пор я люблю ее больше, чем прежде, вот так.

– Ладно, – сказал Боб. – Я усвоил.

Джим продолжил после затянувшейся паузы:

– Хелен не заставляла меня принимать антидепрессанты. Я сам начал.

Боб понял сказанное, но слова не укладывались у него в голове.

– Она не заставляла тебя? – переспросил он. – Тогда зачем ты это делаешь?

– Мне страшно, – медленно произнес Джим, глядя перед собой.

– Чего ты боишься, Джимми?

– Умереть. – Джим сухо улыбнулся брату. – Я до смерти боюсь умереть. Правда. Я чувствую, как это надвигается на меня – со скоростью урагана! Черт, сейчас все происходит так быстро. Но знаешь что?

– Что?

– В то же время мне, в общем, наплевать. На смерть то есть, и это так странно, Бобби. С одной стороны, на меня вдруг накатывает – точнее, накатывал до того, как я принялся за таблетки, – дикий страх. Жуткий. И одновременно у меня такое чувство… вроде «ага, ладно, давай, я готов». – Джим помолчал, глядя в зеркало заднего вида, и позволил какому-то автомобилисту обогнать себя. – Но мне страшно. Точнее, было страшно. До лекарств.

Настал черед Боба испугаться. «Джимми, – хотелось ему крикнуть, – ты не можешь бояться, ты – мой капитан!» Но, если начистоту, Боб понимал – и как же это его печалило! – что старший брат для него больше не капитан. И он спросил:

– Если Хелен не заставляла тебя принимать эти лекарства, почему ты сказал Сьюзан, что это была инициатива Хелен?

Джим поразмыслил, прежде чем ответить:

– Потому что Сьюзан не любит Хелен, вот я и свалил вину на Хелен. – Он повернулся к брату, глаза его были широко открыты: – Слушай, Бобби, вау, какой же я говнюк.

– Знаешь что, Джим? – Боб с удивлением отметил, до чего же сердито звучит его голос. – Прекрати. Ты уже совершил глупость десять лет назад, когда Зак попал в беду, выступил глупее некуда, и чувство вины прямо-таки поперло из тебя – и ты запсиховал. Ты изменял жене. Возможно, не раз, я не считал. Но это не делает из тебя говнюка, Джим. Это делает тебя человеком. Так что кончай дурить, ладно?

– Ты прав, ты прав, – мгновенно отреагировал Джим. – Прости. Прошу тебя. Господи… какую же мелодраму я развел. Не обижайся на меня, Бобби.

И Боб вдруг ощутил себя беспредельно одиноким. Никогда в жизни он не разговаривал со старшим братом в таком тоне, и уж тем более Джим никогда не извинялся перед ним столь прочувствованно.

* * *

Хелен качала ногой, не выпуская из рук стеклянную банку с вином.

– В прошлом году, – сказала она, – мы с Джимми ездили в круиз по Аляске. – Она не понимала, зачем это говорит.

– Да, – откликнулась Маргарет. – Я слыхала.

– Дождь шел каждый день. Когда мы добрались до того ледяного места, до Ледниковой бухты, предполагалось, что нас посадят в вертолет и мы сверху полюбуемся ледниками, но стоял такой туман.

– Досадно, – сказала Маргарет.

– Нет, ни капельки. Кому он нужен, этот лед?

Маргарет взглянула на Хелен:

– Я думала, вы огорчились. Ведь вы заплатили столько денег, чтобы посмотреть на это место.

– А, меня это не волнует, – бросила Хелен и сделала еще два больших глотка. И вдруг на ее щеках вспыхнули красные пятна. – Я скажу тебе, что меня волновало тогда, – индонезийцы, работавшие на том круизном судне. Команда там была вся из Индонезии, и как-то вечером мы разговорились с одним из них, он десять месяцев в году работает на судне, а потом на два месяца уезжает домой, на Бали. И спорим на что угодно, – она ткнула указательным пальцем в сторону Маргарет, – эти ребята спят вповалку в трюмах, где и окон-то нет, и когда я это поняла, почти все удовольствие от круиза пропало. Получалось, что мы путешествуем на спинах этих людей.

Маргарет не ответила, хотя открыла было рот.

– О чем ты думаешь? – спросила Хелен.

– Я подумала, как это либерально с твоей стороны.

Хелен эти слова озадачили, и ответила она не сразу:

– Ну конечно, Маргарет, ты же ненавидишь меня.

– Не говори глупостей.

Но Хелен загрустила. Разве церковники не обязаны быть людьми приятными? Хелен облизала губы:

– Мне грустно.

– Может, ты немного опьянела, – предположила Маргарет.

Щеки у Хелен опять запылали. Она схватила бутылку и наполнила до краев эту дурацкую банку из-под джема.

– Пьем до дна! – провозгласила Хелен.

* * *

И тут в подъезде послышались мужские голоса, спустя минуту дверь со скрипом открылась, закрылась – и вот они, входят в гостиную.

– Ой, мальчики! – воскликнула Хелен. – Как же я рада видеть вас обоих. – Она пригляделась к ним: – С вами, ребята, все хорошо?

Глаз Джима она не видела, но то, как мужчины держались, навело ее на подозрение, что с ними не все хорошо.

– Посмотрите-ка, – сказала Хелен, – какую фигню я купила. – Она указала на маленькую картину, валявшуюся на полу рядом с диваном.

Боб поднял картину, и Джим из-за спины брата взглянул на нее.

– Господи, Хелен, зачем ты это купила? – спросил он.

– Не так уж плохо, – сказал Боб.

– Ужасно, – возразила Хелен. – А купила я ее, чтобы было понятно: я – приятная особа. Как звали ту женщину? – Морща лоб, Хелен повернулась к Маргарет: – Ту, маринованную. Как же ее… – Она попыталась щелкнуть пальцами, но пальцы скользили. – Ну ты понимаешь… их еще маринуют.

– Оливия, – холодно ответила Маргарет.

– Точно, Оливка, – кивнула Хелен.

– Оливия Киттеридж, – поправила ее Маргарет.

– В общем, она сказала, что это фигня.

– У Оливии все фигня, – заметил Боб. – Она просто такой человек.

Маргарет поднялась с кресла:

– По-моему, нам пора идти ужинать. Хелен необходимо поесть.

Лишь встав, Хелен осознала, до чего же она пьяна.

– Упс, – тихо сказала она и огляделась: – Куда Джимми делся?

– Он в ванной, – ответил Боб. – Минута-другая, и мы отправимся.

И тут взгляд Хелен упал на лестницу, ведущую из гостиной куда-то наверх:

– Бобби, ты там спишь? Наверху?

Боб подтвердил ее догадку. И Хелен начала подниматься по лестнице.

– Я только взгляну одним глазком, – сообщила она со ступенек. Ее качнуло, и она оперлась рукой о стену. Лестница была крутой, да еще изгибалась под прямым углом. Хелен ступила на площадку перед поворотом. – О-ой, как тут страшненько. – Она занесла ногу на следующую ступеньку и упала спиной назад, и как же долго она падала, ее тело колотилось и колотилось о ступеньки, и это длилось целую вечность, вызывая боль и оторопь. А потом она остановилась.

– Не трогайте ее! – закричала Маргарет.

* * *

Джим поехал в машине «скорой помощи» вместе с Хелен; Маргарет и Боб следовали за ними в своем автомобиле.

– Боб, Боб, – сказала Маргарет, – это моя вина. – Глаза у нее были покрасневшими и словно невидящими. – Да, моя. И больше ничья. Боб, я ее терпеть не могла. И она это знала. Я вела себя отвратительно, даже не попыталась хоть как-то наладить с ней отношения. И, Боб, она это понимала! Люди всегда понимают такие вещи, поэтому она и напилась.

– Маргарет…

– Нет, Боб. Я чувствую себя ужасно. Она просто бесила меня, хотя поводов беситься, по сути, и не было, но она… знаешь, она такая богатая.

– Да, богатая. Это правда. Но при чем здесь это?

Маргарет пристально посмотрела на него:

– Она сконцентрирована на себе и только на себе. Ни разу не поинтересовалась, как я живу, чем занимаюсь.

– Она стесняется, Маргарет. И всегда на нервах.

– Эта женщина не застенчива. Она богата. Я с самого начала терпеть ее не могла. Эти ее стильные прически, золотые серьги. А уж когда она достала ту дурацкую соломенную шляпку, я думала, что мне конец придет.

– Соломенная шляпка? Маргарет, о чем ты говоришь?

– Я говорю, что я ее терпеть не могла и она это понимала. И теперь я чувствую себя ужасно.

Боб не ответил. Не нашел что ответить. Но некую нереальность происходящего он ощутил, и в голове у него всплыло слово «предубеждение», и он подумал, что лучше бы ему сосредоточиться на дороге, что он и сделал; вскоре они доехали до больницы.

* * *

Из больницы Хелен отпустили только к полуночи. Она сломала руку, два ребра, и лицо у нее было в синяках, а один глаз распух и обрел фиолетовый окрас. Она молча сидела в холле с загипсованной рукой, согнутой в локте, дожидаясь, пока Джим – которого Маргарет свозила к себе, чтобы он забрал свою машину, – откроет дверцу и поможет ей забраться внутрь. Ей сделали томографию мозга, но ничего не обнаружили, а также несколько рентгеновских снимков на случай повреждений внутренних органов. Боб сел на заднее сиденье и отправил Маргарет сообщение: с Хелен все нормально, и Маргарет может ложиться спать.

Джим сообщил брату через плечо:

– Со сломанными ребрами нужно спать сидя.

– Хелен, – Боб легонько погладил Хелен по затылку. – Бедняжка.

– Хелли, – сказал Джим, – завтра едем домой. Я возьму кроссовер напрокат, в нем тебе будет уютнее.

Боб заметил, как Хелен осторожно кивнула.

В гостинице Боб помог усадить Хелен – после того, как она облачилась в пижаму и халат, рука в гипсе торчала наружу – в кресло с высокой спинкой, одно из двух, имевшихся в гостиной, и уехал, пообещав скоро вернуться.

Когда он поднялся по лестнице в спальню, то с удивлением обнаружил, что Маргарет крепко спит. На тумбочке у кровати горел маленький светильник, и Боб смотрел на свою жену, казавшуюся ему сейчас почти чужим человеком. Теперь он понимал, сколь однобоко она воспринимает мир, незнакомый ей либо непонятный, в этом она походила на его сестру, тоже не любившую Хелен. И Боб не сомневался: не проживи он в Нью-Йорке столько лет – благодаря брату, которого он любил тогда как бога, богатому и знаменитому в те годы брату, обитателю Нью-Йорка, – он бы думал и чувствовал так же, как Маргарет. Но он смотрел на мир иначе. Боб выключил светильник, спустился по лестнице и вернулся в гостиницу.

Дверь в номер была не заперта, и он вошел, стараясь не шуметь. Джим храпел в кровати, Хелен сидела в кресле и, кажется, дремала. На ногах у нее были легкие розовые шлепанцы с пушистыми помпонами.

Тоска навалилась на Боба, тяжкая, какой он давно не испытывал. Он всегда скучал по брату – своему несравненному брату! – а его брат скучал по штату Мэн. Но брат был женат на женщине, ненавидевшей Мэн, и Боб знал, что они больше никогда сюда не приедут. Джим проживет остаток своей жизни в Нью-Йорке, будто в ссылке. А Боб проживет остаток своей жизни в Мэне, и тоже как в ссылке. Ему будет вечно не хватать Пэм, ему будет вечно не хватать Нью-Йорка, пусть даже он и не отменит свои ежегодные визиты в этот город. В Мэне он ссыльный. И непостижимость того, как сложилась его жизнь, и жизнь Джима, и даже жизнь Пэм, погружала Боба в глубокую печаль.

Из кресла донесся шорох, еще какой-то звук, проснувшаяся Хелен тихо плакала.

– О, Хелен. – Он подошел к ней, достал бумажный платок из коробки на столике, приложил платок к ее носу и сказал ласково: – Сморкайся.

Хелен хихикнула, и Боб сел на корточки рядом с креслом. Погладил Хелен по голове, смахнул волосы, упавшие на лоб.

– Ну же, с тобой все будет хорошо. Завтра Джим доставит тебя прямиком домой, и ты больше никогда не вернешься в этот ужасный штат.

В полутьме комнаты она смотрела на него, опухший глаз был закрыт, но другим глазом она впивалась в его лицо.

– Но ведь ты живешь здесь. Для тебя он не ужасен, правда, Бобби?

Помолчав, он шепнул:

– Иногда правда. – И подмигнул, она снова хихикнула.

– Бобби?

– Что, Хелен?

– Я всегда любила тебя.

– Знаю. И я всегда любил тебя.

Хелен тихонько кивнула.

– Чудесно, – сказала она. – Меня клонит в сон.

– Отдыхай. Я здесь, рядом. А Джим в соседней комнате.

– Он храпит?

– Да.

– Хорошо, Бобби.

Боб опустился на пятки, какое-то время понаблюдал за Хелен, веки ее были закрыты, и он бесшумно перебрался в кресло напротив. У него все болело, словно он прошагал слишком большое расстояние, уже непосильное его телу, и Боб подумал: «Душа моя болит».

И потом внезапная мысль: к одиночеству человеческого существования нельзя относиться как к пустой выдумке, и все то, что предпринимают люди в надежде уберечь себя от зияющей черной бездны, требует уважения, это справедливо по отношению к Джиму и Хелен, и по отношению к Маргарет, и к нему самому.

– Бобби? – прошептала Хелен.

– Что такое, Хелен? – Он встал, шагнул к ней.

– Ничего. Я просто хотела убедиться, что ты здесь.

– Я здесь. – Боб немного постоял около нее и вернулся в свое кресло. – И никуда отсюда не денусь, – закончил он.