Конец годовщинам гражданской войны

Макферсоны жили в большом старом доме на окраине Кросби, штат Мэн. Женаты они были сорок два года и последние тридцать пять лет друг с другом не разговаривали. Но жили по-прежнему вместе. В молодости мистер Макферсон – по имени Фергюс – согрешил с соседкой, в ту пору изменнику не полагалось ни прощения, ни развода. А значит, деваться им друг от друга было некуда. Их младшая дочь Лори возвращалась домой ненадолго, когда распался ее брак и она с шестилетним сыном решила переехать к родителям. Чему оба, Фергюс и его жена, обрадовались, невзирая на причину появления в их доме дочери и внука, но довольно скоро Лори заявила, что «устоявшаяся форма их взаимоотношений», так она выразилась, слишком нездорова для ребенка, и, собрав манатки, Лори с сыном перебрались в маленькую квартирку в пригороде Портленда.

Форма их взаимоотношений сводилась к следующему: полоска желтой изоленты делила их гостиную пополам, лента была протянута по деревянному полу параллельно ковру, который Этель Макферсон постелила на своей половине; в столовой такая же желтая лента тянулась вдоль обеденного стола, деля столешницу на две абсолютно равные части, а затем плавно спускалась на пол. Каждый вечер Этель готовила ужин, свою тарелку она ставила по одну сторону ленты, тарелку мужа – по другую. Они ели в полной тишине, а закончив ужинать, Этель передвигала свою тарелку на половину мужа и выходила из комнаты, посуду мыл он. Кухня тоже была разграничена, но поскольку обоим Макферсонам требовался доступ к раковине и шкафчикам, особенно по утрам, лента местами протерлась, и по большей части они ее игнорировали. Как игнорировали друг друга. Спальни их находились на разных этажах, так что хотя бы с этим не возникало трудностей.

Главную же проблему, разумеется, представляли телевизоры в гостиной. По каждую сторону изоленты стоял телевизор, у Фергюса побольше, у Этель постарее. Годами они проводили вечера в гостиной: Фергюс почесывал бороду, а Этель в первые годы накручивала бигуди, пока не подстриглась коротко и не перекрасилась в блондинку с рыжеватым оттенком, однако она по-прежнему частенько отрывалась от телевидения на вязание. Так они сидели и смотрели разные передачи по своим телевизорам на изрядной громкости, дабы заглушить соседний телевизор. Много позднее Фергюс – прямо перед тем, как выйти на пенсию с должности чертежника на металлургическом заводе, – обзавелся щегольскими наушниками, подсоединявшимися к телевизору чем-то вроде старорежимного телефонного провода, и с тех пор он смотрел передачи, надев наушники и вольготно развалясь в шезлонге, а Этель смогла убавить звук своего телевизора почти до нормального уровня.

* * *

Как бы то ни было, они ждали в гости старшую дочь Лайзу с ежегодным визитом из Нью-Йорка, куда она переселилась восемнадцать лет назад. Было в ней что-то, чему Фергюс не мог подобрать определения; она была хорошенькой, но о бойфрендах никогда не упоминала, если не считать одного раза, случившегося очень давно. Теперь ей было под сорок, и то, что, возможно, у нее никогда не будет детей, расстраивало Фергюса. В его сердце Лайза занимала особое место, в отличие от своей младшей сестры Лори, хотя Лори он тоже любил. Лайза работала помощником программного администратора в «Новой школе». «То есть ты – секретарша», – сказал однажды Фергюс. «Ну, как бы», – ответила она.

В пятничный вечер в начале августа Фергюс крикнул своему телевизору:

– Черт побери!

И его жена немедленно запела.

– Ла-ла-ла, ди-дли-ди-и-дам, – выводила она, ибо терпеть не могла, когда он ругался, но Фергюс был в наушниках и, скорее всего, не слышал ее пения, и она умолкла.

Выругался же Фергюс потому, что визит дочери совпал с городским праздником в честь Гражданской войны, в котором Фергюс всегда принимал участие – наряжался в форму солдата-северянина, днем маршировал туда-сюда, а ночь проводил в парке, в походной палатке вместе с другими солдатами, и они готовили себе еду на самодельных печурках, сконструированных по образу и подобию печек, какими пользовались в Гражданскую войну. Фергюс также значился барабанщиком – наряду с еще одним человеком, хамоватым старым придурком по имени Эд Муди, выходцем с юга побережья Мэн, к полку он присоединился несколько лет назад и мнил себя непревзойденным ударником. Между ним и Фергюсом начались трения, и в конце концов в полку решили, что барабанщиков будет двое. По правде говоря, энтузиазм Фергюса относительно этих ежегодных праздников постепенно угасал, но, поскольку жена посмеивалась над его «военными затеями», он продолжал участвовать в торжествах. Если хорошенько подумать, ему всегда больше нравились «Игры горцев», существовавшие при церкви Св. Андрея, – мужчины с шотландскими корнями наряжались в килты и гурьбой ходили по ярмаркам, играя на волынках; в этой компании Фергюс тоже бил в барабан, вышагивая в килте с узором рода Макферсонов.

Пес, лежавший в углу гостиной, маленький – и старенький – кокер-спаниель по кличке Тедди, поднялся и, виляя хвостом, подошел к Фергюсу. Тот снял наушники.

– Надеюсь, папочка согласится погулять с тобой, я сегодня не в настроении, – сказала Этель собаке.

– Вели своей мамочке умолкнуть, – сказал Фергюс. И уже на пороге, выходя из дома с псом, добавил: – Тедди, полагаю, мы заглянем в продуктовый магазин.

– Надеюсь всеми печенками, – откликнулась Этель, – что Фергюс не забудет про молоко.

Таким образом они общались.

* * *

Этель много лет работала в мэрии, оформляла лицензии на рыбную ловлю, содержание собак и прочее в том же роде. На работе она подружилась с Анитой Кумс, хотя та была много моложе, и вечером в продуктовом магазине Фергюс, нагруженный молоком, банками с фасолью и сосисками, оказался в очереди в кассу сразу за Анитой.

– Привет, Фергюс, – обрадовалась ему Анита, невысокая женщина в очках и с семейными проблемами, о чем Фергюс узнал, подслушивая телефонные разговоры своей жены; он кивнул в ответ. – Как вы там?

Фергюс ответил, что у них все нормально. Пальцами он нащупывал свернутые в трубочку деньги. Когда-то жена сказала дочкам, что их отец настолько скуп, что, дай ему волю, он бы просушивал использованную туалетную бумагу, лишь бы снова на нее не тратиться. С тех пор Фергюс носил с собой пачку наличных, словно это доказывало обратное.

– Готовитесь к годовщине Гражданской войны? – спросила Анита, доставая кредитную карту и вставляя ее в щель машинки.

Фергюс отвечал утвердительно.

Щурясь, Анита посмотрела на карту, затем повернулась к Фергюсу и сказала, поправляя очки:

– Я слыхала, что вам, ребята, в этом году не разрешат ночевать в парке. Слишком много торчков собирается там по ночам.

Ощущение тревоги кольнуло Фергюса.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Мы же учитываем все обстоятельства.

Анита забрала карту, взяла свою многоразовую сумку с продуктами и взвалила ее на плечо.

– Передавай привет Этель, – сказала она, и Фергюс пообещал. – Ужасно приятно было увидеться, Фергюс. – И Анита вышла из магазина.

В машине на стоянке перед магазином Фергюс достал телефон и обнаружил сообщение от Боба Стерджеса, капитана их маленькой армии времен Гражданской войны. Боб написал: «У нас проблемы, позвони, когда сможешь». Фергюс перезвонил немедля, и выяснилось, что Анита отчасти права: они не останутся на ночь в парке. Но не из-за наркоманов, как говорила Анита, а по причине политических распрей в стране, слишком возбуждающе действующих на очень многих людей. В свое гражданско-военное объединение они уже перестали принимать солдат-южан, но никогда не знаешь, чего нужно опасаться. И к тому же их солдаты стареют. Таковы были доводы, что привел Боб Стерджес, объясняя, почему ночь в парке отменяется. Фергюс сперва испытал разочарование, а затем, выключив телефон, – облегчение. Они просто натянут палатки в субботу, и дело с концом.

* * *

Позвонила Лайза сказать, что припозднится: она уже прилетела в Портленд и арендовала машину – мать и отец держали в руках по телефонной трубке – и теперь намерена заехать к сестре, благо это по дороге. Особой близости между девочками никогда не было, и оба родителя сочли странным ее желание навестить сестру, вместо того чтобы дождаться визита Лори с сыном в родительский дом, как обычно и бывало в таких случаях.

Но вот машина Лайзы свернула на подъездную дорожку, и мать уже стояла в дверях, махала и восклицала:

– Здравствуй, Лайза! Здравствуй!

– Привет, мам, – сказала Лайза, выходя из машины, и женщины как бы обнялись в давно усвоенной ими манере «объятие наполовину».

– Дай помогу, – сказала мать.

– Не беспокойся, мама, я справлюсь.

Темные волосы Лайзы были стянуты в хвост под затылком, хвостик явно подрос за год, а ее темные глаза – невероятно огромные – сияли. Этель, глядя, как дочь заносит в дом свой чемоданчик, сказала:

– Ты влюбилась.

К такому выводу ее подтолкнул внешний вид дочери: Лайза стала еще красивее, чем прежде.

– Ой, мама, – ответила Лайза, закрывая за собой дверь.

* * *

Несколько лет назад, на очередном празднике в честь Гражданской войны, Фергюс пережил мимолетное увлечение. Звали ее Шарлин Биббер, она была из тех женщин – в большинстве своем жен так называемых солдат, – что наряжались в кринолины, накидывали шаль на плечи, а на голову цепляли крошечный чепчик. Тем вечером, хлебнув виски, Фергюс, сам не помня как, оказался на окраине парка – ночь была восхитительной, – где обнаружил Шарлин, чей муж, бывший «солдат», умер годом ранее. «От тебя сегодня глаз не оторвать», – сказал Фергюс, и Шарлин захихикала. В действительности она была полноватой и седоватой, но в ту ночь от Шарлин исходило то, что требовалось Фергюсу. Он обнял ее за талию, потискал немного – «Ферджи, ах ты проказник!» – смеялась она, – а затем они занялись этим прямо на летней сцене. Неожиданность происходящего и возня с проклятым кринолином возбуждали и веселили Фергюса. Но когда он проснулся наутро в походной палатке, ничего, кроме «чертов кретин», в голове у него не всплывало; он разыскал Шарлин, извинился шепотом, она же повела себя так, будто ничего не произошло, что Фергюс нашел крайне возмутительным.

* * *

– Послушайте, ребята, – начала Лайза.

Но прежде она поцеловала отца, когда он встал поздороваться с ней и затем опять развалился в шезлонге. Лайза села в кресло напротив матери рядом с материнским телевизором, но, подумав, передвинула кресло так, чтобы оно стояло ровно на желтой клейкой ленте. Ей приходилось вертеть головой, поворачиваясь то к отцу, то к матери, потом она убрала набок длинную челку, падавшую ей на глаза.

– По дороге я навестила Лори…

– Мы знаем, Лайза, – перебил Фергюс, – и это очень хорошо с твоей стороны.

Лайза взглянула на него и продолжила:

– Я рассказала ей кое о чем, и она велела рассказать вам, а если я этого не сделаю, она сама расскажет.

Пес, сидевший в ногах у Лайзы, вдруг заскулил и помахал хвостом, тычась носом в ее джинсы.

– Так расскажи, – подбодрила Этель и метнула взгляд на мужа, тот бесстрастно смотрел на дочь.

Лайза распустила свой длинный каштановый хвост, и в глазах ее будто искра вспыхнула.

– Недавно сняли документальный фильм, – Лайза подняла брови, – со мной в главной роли. – Она наклонилась, погладила пса и чмокнула, имитируя воздушный поцелуй.

– Что значит «документальный»? – спросил Фергюс.

– То и значит, – ответила Лайза.

Фергюс выпрямился в шезлонге:

– Погоди-ка, ты играешь главную роль в документальном фильме? Что-то я не слыхал о документалках с актерами.

– Пусть твой отец умолкнет, – сказала Этель. – И расскажи об этом фильме. Как так получилось, что ты играешь в нем главную роль? Детка, это так захватывающе.

Лайза кивнула:

– Откровенно говоря, да. Очень захватывающе.

* * *

Летом разок-другой, по окончании июньских «Игр горцев», Фергюс надевал килт – не с родовым узором Макферсонов, но в простую клетку. Он потолстел, поэтому и купил в магазине обычный килт за двадцать один доллар девяносто девять центов – цена его порадовала, в нем он и вышагивал по улицам Кросби. Ему это доставляло удовольствие, люди реагировали на «горцев» дружелюбно, и ему нравилось ощущать плотную шотландку на коже. Сверху он надевал серую футболку в тон к своей седой бороде, а на ноги – коричневые кроссовки. Люди, чаще курортники, останавливались и заговаривали с ним, рассказывая о своих шотландских предках, если таковые у них имелись, и Фергюс неизменно удивлялся – и радовался – тому, сколь многие гордятся своим происхождением. В прежние годы на подходе к Хай-стрит стайки мальчишек кричали ему вслед: «Что у шотландца под килтом? Пипетка, пипетка», – и корчились от хохота. У Фергюса руки чесались забросать их камнями, однако годы шли, подобные безобразия наблюдались все реже, и у Фергюса даже сложилась теория о распространении толерантности в обществе – по крайней мере, по отношению к мужчине в килте, если не по отношению к раздраю в стране, – и у него теплело на душе.

– Фильм о твоей работе? – расспрашивала Этель. – Или о человеке, выходце из маленького города, приехавшем жить в Нью-Йорк?

Лайза на миг закрыла глаза.

– О моей работе, – ответила она, поднимаясь с кресла. – Ладно, ребята, поговорим об этом позже. Пойду-ка я лучше распакую чемодан.

– Нет, детка, – не отпустил ее Фергюс, – расскажи сейчас. Не томи, выкладывай! Не всякого берут на главную роль в документальный фильм.

Лайза посмотрела на отца:

– Ладно. Хорошо. Тогда слушайте, ребята. Я – доминатрикс.

* * *

Фергюсу не спалось. Он лежал на спине, таращась во тьму. Наконец закрыл глаза, и в тот же миг ему стало страшно, и он опять вытаращился, но нельзя же спать с открытыми глазами. Часа через два он вылез из постели, спустился вниз и прислушался: Лайза ходила по комнате. Он тихонько постучал в дверь.

– Папа? – Она впустила его. На ней была пижама, розовая и на вид шелковая, брюки до полу.

– Знаешь, Лайза, – Фергюс положил ладонь на затылок, – в общем, если тебе нужны деньги, ты только скажи, в этом нет ничего плохого. Не пойму, с чего я взял, будто ты сумеешь обеспечить себя там, в Нью-Йорке…

– Деньги тут ни при чем, – перебила Лайза. – Ну, в какой-то степени при чем, но это не главное. – Она провела рукой по волосам, роскошным волосам, отметил Фергюс, прямо как из телерекламы.

Он сел на кровать, ноги его не держали.

– И что же главное? – спросил он.

– Ох, папа. – Дочь глянула на него с такой грустью, что он отвернулся.

Ранее, вечером, когда смятение и растерянность зашкаливали, особенно у Этель, которая долго не могла понять, что такое доминатрикс, и твердила как заведенная: «Я просто не понимаю, о чем ты говоришь, Лайза», объяснив матери, чем она занимается – наряжается в особую одежду и помогает мужчинам разыгрывать свои сексуальные фантазии, – Лайза подытожила:

– Людей необходимо просвещать.

– Зачем? – хором спросили Фергюс и Этель.

– Затем, чтобы они смогли понять, – ответила Лайза. – Мама, например, даже не знала, что это за профессия такая.

Фергюс непроизвольно перешагнул за ленту на половину своей жены:

– Люди не обязаны понимать такого сорта поведение. Боже правый, Лайза. – Теребя бороду, он расхаживал по гостиной. Затем остановился: – Ты радуешься только потому, что какой-то мерзавец, чертов урод, решил снять об этом фильм.

– Документальный фильм, – не без раздражения поправила его Лайза. – И это не о сексе, папа. Я не проститутка, папа. Я не занимаюсь сексом с этими мужчинами, к твоему сведению.

– Не понимаю. – Этель потерла висок, встала, огляделась и опять села. – Ничегошеньки не понимаю.

Фергюс готов был повторить эту фразу, однако ему полегчало – пусть лишь слегка, – когда он услышал, что между Лайзой и клиентами секса не бывает, но он продолжал стоять на своем:

– Что значит – не о сексе? Конечно, о сексе, Лайза. О чем же еще?

– О разыгрывании ролей. В соответствующих костюмах. – Судя по интонации Лайзы, она старалась изо всех сил сохранять терпение. – Если бы вы посмотрели фильм, узнали бы для себя кое-что новое. Лори вот посмотрела.

– Он у тебя с собой? – спросил Фергюс.

– Да, на диске. Я не настаиваю, просто говорю, что если бы вы посмотрели…

И вот поздней ночью, глядя на него все с той же грустью, Лайза сказала:

– Иди спать, папа. Зря я вам рассказала. Не надо было. Но я подумала, когда фильм выйдет на экран… словом, пусть лучше вы узнаете это от меня, чем от других людей.

– Ты не занимаешься сексом с этими мужчинами? – спросил Фергюс.

– Нет, папа. Нет.

Фергюс попятился к порогу:

– Спокойной ночи.

– Сладких снов, – ответила Лайза.

Фергюс оторопел: какие уж тут сладкие сны.

* * *

Проспал он допоздна – ночью еще долго не мог заснуть, – а когда проснулся, с кухни доносились голоса Лайзы и ее матери. Опустившись на колени, он вытащил из-под кровати чемодан, в котором хранилась его форма солдата Гражданской войны. Кепка помялась, и Фергюс кулаком кое-как расправил тулью, китель и брюки тоже были помятыми: он забыл отнести форму в чистку, где ее отглаживали.

– Да бог с ней, – пробормотал он себе под нос.

Надел форму, специальной щеточкой попытался загнуть кончики усов, потом отправился в ванную, брызнул на усы спреем; капли, попавшие в глаза, больно щипали.

Войдя на кухню, залитую солнечным светом, он сказал дочери «доброе утро», и она улыбнулась ему:

– Привет, пап.

Фергюс положил себе каши и понес тарелку в столовую, а затем сделал то, чего не делал никогда, – сел за стол там, где обычно сидела Этель по свою сторону от желтой липкой ленты, так ему было лучше слышно, о чем женщины разговаривают. Но говорили они о кухонных полотенцах. Надо же, полотенца! Лайза сказала, что хочет поехать в магазин на окраине города, где продают очень хорошие кухонные полотенца, и Этель промямлила нечто вроде «окей, я тебя отвезу». Доев кашу, Фергюс вернулся на кухню, помыл тарелку и сказал Лайзе, что уходит и его не будет до вечера.

– Желаю тебе хорошо провести время, – ответила Лайза.

Ей вторила Этель:

– Скажи отцу, я желаю ему удачного дня.

Фергюс несколько удивился и попросил дочь передать матери «спасибо».

Но пожелание Этель не сбылось. Выведя пикап из гаража, он уложил походную палатку в багажное отделение и, добравшись до парка, обнаружил, что все уже на месте; мало того, еще не встав на тормоз, он расслышал выстрелы. На этот раз солдаты были одеты в разномастную форму и число их поубавилось. Фергюс вынул палатку из багажника и подошел к Бобу Стерджесу. Поздоровавшись, тот указал ему место, где поставить палатку в ряд с другими, и Фергюс успел вспотеть в своей «настоящей» форме, пока натягивал эту чертову палатку. Он не мог перестать думать о Лайзе. Вспоминал ее ребенком, школьницей, возвращавшейся домой после уроков. Она всегда была веселой девочкой, не в пример обидчивой Лори, та была горазда подуться.

Один из мужчин – Фергюс запамятовал его имя – варил что-то на крошечной решетке, установленной над костерком, и Фергюс, взяв свой кофе – он сжульничал, помолов зерна заранее, – прихватил жестяную кружку и подошел к нему.

– Привет, Фергюс!

Фергюс, чувствуя себя дурак дураком, сварил кофе, налил этому человеку и наконец вспомнил, как его зовут, – Марк Уилтон.

– Маловато сегодня ребят, – сказал Марк, и Фергюс согласился.

Солнце палило; они устроились в тенечке под дубом, но в большей части парка не было и намека на тень. Дубы и клены – словно горстка пятнышек на ярком фоне, и внезапно Фергюс припомнил, каким был парк в его детстве, тогда здесь росли вязы, и листва у них была такой густой и такой плотной, что, казалось, она накрывала собой весь парк. Трава тоже была зеленее, а сейчас изрядная часть парка превратилась в грязный пустырь, где дважды в неделю торговали фермеры с прицепов, которыми они и загубили растительность.

Обернувшись, Фергюс увидел женщину, шагавшую к ним, она была в длинном ярко-голубом платье с пышной юбкой, от солнца она загораживалась голубым зонтиком. Фергюса поразило, сколь довольной собой она выглядела. Но нет, сообразил он, это не самодовольство – скорее, тщательно скрываемая радость от того, что сегодня она смогла надеть столь необычное платье. Впрочем, женщина была толстой, а платье делало ее еще толще.

– Здравствуй, Фергюс, – сказала она, приблизившись.

«Разрази меня гром, – подумал он, – да это же Шарлин Биббер».

– Здравствуй, Шарлин, – кивнул ей Фергюс. – Экое на тебе платье сегодня.

– Точно, – поддакнул Марк Уилтон. – Просто загляденье.

– Что ж, спасибо, мальчики. Я сшила его своими руками. – Над верхней губой Шарлин блестели капельки пота. – Я подумала, в те времена никаких швейных машинок и в помине не было, так что смелей, Шарлин, ты можешь это сделать, и я сделала.

Фергюс поднялся:

– С вашего позволения я должен отлучиться, забыл кое-что дома.

– Что ты там мог забыть? – спросила Шарлин.

Фергюс лишь помотал головой и, садясь в пикап, заметил, что она смотрит ему вслед.

* * *

Он не ожидал увидеть на подъездной дорожке машину Лори и еще больше удивился, обнаружив на заднем сиденье своего внука Тедди, названного в честь пса.

– Медвежонок Тедди, – Фергюс открыл дверцу, – почему ты сидишь здесь совсем один?

– Мама сказала, – взгляд у мальчика был очень серьезным, – что мне нельзя в дом, потому что их разговор не для моих ушей.

– Ох-ох-ох. – Фергюс обожал этого ребенка до умопомрачения. – Тебе тут не жарковато?

Мальчик кивнул:

– Но я опустил стекла. И она сказала, что надолго не задержится.

– Давно она там?

– Не знаю, – пожал плечами Тедди. – По-моему, не очень. Только… – жалобно продолжил он, – мне ужасно хочется выйти из машины. – И добавил озадаченно: – Дедушка, твоя форма, она выглядит как-то по-другому.

– Давай-ка перебирайся на крыльцо, – сказал Фергюс. – Давай, а всю вину я возьму на себя, если маме не понравится, что ты сидишь на крыльце. Вперед, Медвежонок.

Тедди вылез из машины и уселся с книжкой на нижней ступеньке.

– Почему твоя форма стала другой? – спросил мальчик.

– А, она просто не отутюжена.

– Отутю?.. – не понял Тедди.

– Не поглажена. Наверное, поэтому она выглядит иначе. – Фергюс глянул на свои брюки: действительно, до чего же мятые.

Вдруг из открытого окна раздался пронзительный вопль. Тедди с испугом уставился на деда.

– Ладно, – сказал Фергюс, – назад в машину. Я скоро вернусь за тобой. Обещаю.

Мальчик залез в машину и спросил:

– Все будет хорошо, правда?

– А то, – ответил Фергюс, и мальчик вроде бы немного расслабился, что невероятно обрадовало Фергюса.

– Она рассказала тебе? – набросилась Лори на отца, стоило ему перешагнуть порог. – Рассказала?

– Да. Успокойся.

– О том, что она втыкает булавки в пенисы этих мужчин? Об этом она рассказала?

Фергюс почувствовал, что ему надо присесть.

– Ради бога, Лори, прекрати. – Мошонка у него, казалось, съежилась.

– Прекратить? Этого ты хочешь? Поверить не могу. Да я единственный нормальный человек в этой семье! О господи, твоя дочь – проститутка, а ты велишь мне успокоиться. – Лори вытянула шею вперед.

– Именно, – сказал Фергюс, – я прошу тебя успокоиться, и немедленно, Лори Макферсон. Криком делу не поможешь.

Лори повернулась к матери:

– Мама. Поддержи меня. Пожалуйста.

Но Этель, стоявшая за спинкой своего кресла, села и выдохнула только:

– Ох, Лори. – Потом добавила: – Но она не проститутка. Я так думаю.

– Бог ты мой. – Лори бросила свой клатч на пол и уткнула руки в бока.

– Я просто не знаю, что сказать, – продолжила Этель. – Понимаешь? Просто не знаю, что сказать. Все это… так ужасно.

– Да неужели? – Лори с некоторой театральностью вскинула голову.

– Ради бога, – сказал Фергюс, – успокойся, черт возьми. Сейчас же.

Лори поджала губы, нагнулась, подняла клатч и произнесла ровным тоном:

– Более психованного семейства не водилось на этой земле. – Она развернулась и вышла вон, хлопнув дверью с такой силой, что с кухонной полки упала кастрюля.

Фергюс поднялся и последовал за ней.

– Медвежонок Тедди, – наклонился он к окну машины, за которым сидел его внук, – думаю, мы скоро увидимся. Твоя мама сейчас сердита, но это пройдет, и тогда мы с тобой отправимся на рыбалку.

– «На рыбалку», – передразнила его Лори, пристегивая ремень. – Можете, блин, рыбачить сколько хотите.

Она рванула с места так, что шины взвизгнули, а ее бедный сынишка сидел, опустив голову, пока Фергюс махал ему на прощанье.

В гостиной Лайза излучала безмятежность. В белой футболке и джинсах она выглядела много моложе. Она что-то говорила матери и повернулась к отцу, чтобы и его подключить к беседе, когда Фергюс вошел в комнату и опустился в шезлонг. Он взглянул на Этель, и ему стало жалко ее чуть ли не до боли: она выглядела напуганной и будто усохшей.

– Я лишь хочу повторить, – говорила Лайза, – то, что сказала нам миссис Киттеридж на уроке математики, – никогда этого не забуду! Она писала на доске всякие формулы и вдруг обернулась к классу и сказала: «Все вы знаете, какие вы. Приглядитесь к себе, прислушайтесь к себе, и вы поймете, кто вы есть. И не забывайте об этом». И я не забыла. Это придавало мне мужества идти своим путем, потому что она была права. Я поняла, кто я есть.

– Ты поняла, что ты… доминатрикс? – спросил Фергюс. – Ты это имеешь в виду?

– В каком-то смысле – да. Я знала, всегда знала, что я обожаю наряжаться, и мне нравится говорить людям, что надо делать, мне нравятся люди, папа, а у этих людей имеются определенные проблемы, и я помогаю им их разрешить, и это очень здорово.

– Я все равно не понимаю, – сказала Этель. – Совсем не понимаю.

Глаза у нее словно смотрели в разные стороны, когда Фергюс взглянул на нее. А еще он заметил черные корни волос и торчащие светлые пряди – должно быть, она взъерошила волосы, – и да, вот она снова запустила пятерню в свою шевелюру.

– Детка, я стараюсь, – лепетала Этель. – Я стараюсь, Лайза, но я просто не могу этого уразуметь.

Лайза терпеливо кивнула. Ее темно-карие глаза блестели, а лицо светилось точно так же, как в первые минуты ее пребывания в родительском доме.

– Именно поэтому мы работаем над нашим документальным фильмом. Люди не должны чувствовать себя совсем уж… совсем маргиналами, если у них иные потребности. Это всего лишь разновидность человеческого поведения, что мы и пытаемся донести до широкой публики. – Она разгладила ладонью волосы, ее уверенность в себе казалась неколебимой.

Фергюс откашлялся и подался вперед, уткнув локти в колени:

– Если втыкать иголки в чей-то пенис является допустимым человеческим поведением, тогда с этим что-то очень и очень не так. – Он дернул себя за бороду. – Боже, Лайза. – Встал, повернулся к двери, затем обратно к дочери: – Человеческое поведение, говоришь? Ради всего святого, фашисты с их концлагерями – это тоже человеческое поведение. Какого хрена мы должны оправдывать любое человеческое поведение? Честное слово, Лайза!

И она разразилась слезами. Половодьем слез. Лайза рыдала и рыдала, тушь на глазах поплыла, стекая по щекам черными ручейками. Как он мог назвать ее фашисткой? Как он мог такое сказать? А когда шумные рыдания стихли, Лайза объявила, что причиной всему – невежество. Она встала, по ее белой футболке расползалась черная капля туши.

– Я люблю тебя, папа, – сказала она. – Но ты невежда.

* * *

На обочине стояла Анита Кумс, прислонясь к низкому синему автомобильчику с погнутым бампером. Фергюс затормозил и вышел из пикапа. Дорога была пустынна, она вела к мысу, и вокруг не было ничего, кроме полей. Солнце ярилось, и бампер на автомобиле Аниты переливался всеми цветами радуги.

– Ферджи, – сказала Анита, – как же я рада тебя видеть. Эта чертова машина сломалась.

Фергюс протянул раскрытую ладонь, и Анита вложила в нее ключи. Кое-как втиснувшись на водительское сиденье, Фергюс попытался завести машину – безрезультатно. Попробовал еще несколько раз с тем же успехом, вылез из машины и сказал:

– Глухо. Ты звонила кому-нибудь?

– Угу. – Анита тяжело вздохнула и посмотрела на часы. – Сказали, что будут через пятнадцать минут, это было полчаса назад.

– Дай-ка я им позвоню, – предложил Фергюс, взял у Аниты телефон и позвонил эвакуаторам; разговаривал он с ними без церемоний. – Порядок, – сказал он, возвращая ей телефон. – Они уже в пути.

Фергюс прислонился к машине и сложил руки на груди:

– Я подожду вместе с тобой.

– Спасибо, Ферджи.

Сунув руки в передние карманы джинсов, Анита устало покачала головой. Затем спросила:

– Куда ты направлялся?

– Никуда, – ответил Фергюс, и Анита кивнула.

Воскресенье перевалило за полдень. Еще до рассвета он сгонял в парк, нашел свою походную палатку, стоявшую в одиночестве на опушке, вяло удивился тому, что она до сих пор на месте, сложил и бросил ее в багажник пикапа. Там же в мешке для мусора лежала его солдатская форма вместе с ботинками и кепкой. Утром за завтраком Лайза казалась совершенно спокойной, о дурацкой документалке не упомянула ни словом, а поев, сказала:

– Хочу позвонить Лори. Она так разозлилась на меня, это нехорошо.

Фергюс едва не брякнул: «Я тоже зол на тебя», но сдержался. Собрал тарелки и помыл их; Этель не двинулась с места, сидела и барабанила пальцами по столешнице. Они оба слышали голос Лайзы, доносившийся из комнаты дочери, но слов разобрать не могли. А Лайза говорила и говорила. В конце концов Этель сказала:

– Идем, Тедди, – и повела пса гулять. Вернувшись, спросила: – Все еще разговаривает?

– Да, – не сразу ответил Фергюс. И добавил: – Тедди, передай своей мамочке, что я собираюсь прокатиться.

В пикап он садился с намерением доехать до мыса и там выбросить форму солдата Гражданской войны в мусорный контейнер. За рулем он несколько раз повторил вслух: «Криг Ду!» – военный клич клана Макферсонов, но потом умолк, задумавшись об «Играх горцев»: может, и это тоже дурость? Напяливать килт каждое лето и драть глотку вместе с остальными представителями клана.

Он вдруг спросил Аниту:

– Как ты относишься к Оливии Киттеридж?

– К Оливии? О, лично мне она всегда нравилась. Она не всем по нраву, но я к ней хорошо отношусь… А почему ты спросил? – Фергюс только качнул головой, и Анита вдруг весело усмехнулась: – Она нас выручила однажды… Этель тебе не рассказывала?.. Мы тогда выписывали рыболовные лицензии, и в них надо было указать вес человека. И Оливия предложила: «Почему бы вам не задавать каждому рыбаку вопрос: сколько фунтов веса, по его мнению, насчитает в нем инспектор рыбоохраны?» Идея типа гениальная. Понимаешь, приходят к нам эти толстяки и неловко спрашивать их в лоб: «Эй, сколько ты весишь?» И мы начали делать так, как подсказала Оливия.

– Анита, – Фергюс повернулся к ней лицом, – в каком несуразном мире мы живем.

– Ох, да, – спокойным тоном ответила Анита. – Уж я-то знаю. – И добавила: – Подозреваю, он всегда таким был.

– Ты так думаешь? – Фергюс пристально смотрел на нее сквозь темные очки. – По-твоему, мир был всегда настолько плох? А мне так кажется, что он становится все безумнее.

– Думаю, он всегда был безумным, – пожала плечами Анита. – Такое у меня видение мира.

Фергюс, подумав с минуту, спросил:

– Анита, у тебя в жизни все хорошо, так ведь?

Надув щеки, она резко выпустила воздух:

– Не-а. – Анита смотрела на дорогу то в одну сторону, то в другую. – Гэри сам не свой с тех пор, как его сократили четыре года назад, а мои дети чокнутые. – Взглянув на Фергюса, она покрутила пальцем у виска: – Я серьезно, они правда чокнутые… Знаешь, чем увлекся мой старшенький? Смотрит на компьютере японское реалити-шоу, в котором участники нюхают задницы друг у друга.

– Боже, – уставился на нее Фергюс. – Анита, не спорь, мир действительно становится безумнее.

– Ну, может быть, чуточку, кто знает. – Анита склонила голову набок.

Фергюс помолчал и, глядя в землю, сказал:

– Да, дети. Что с ними поделаешь.

– Ничего, – откликнулась Анита. – Как твои девочки?

– Они тоже чокнутые. С тараканами в голове. – Он увидел эвакуатор, ехавший через поле, и показал на него Аните.

– Слава богу, – встрепенулась она.

– Тебе понадобятся наличные, чтобы расплатиться с ними, – сказал Фергюс. – У тебя есть?

– Нет, только кредитная карта.

Фергюс извлек из кармана рулончик наличных и отдал Аните. Подождал, пока не уехал эвакуатор, Анита помахала ему с переднего сиденья. Затем сел в пикап и двинул на мыс, где выбросил свою форму, запихнув пакет как можно глубже в мусорный контейнер. Он размышлял о детях Аниты, о том, на самом ли деле они такие уж чокнутые. Смотреть, как люди нюхают зады друг у друга? Господи прости. Это определенно черт-те что.

* * *

Вернувшись домой, он удивился, снова обнаружив машину Лори на подъездной дорожке, но Тедди внутри не было, а войдя в дом, Фергюс сразу понял, что кто-то включил его телевизор. У телевизора жены звук был другой. Фергюс прямиком направился в гостиную, Этель с дочерьми сидели на его шезлонге, Этель – на краешке сиденья, девочки – на подлокотниках. Фергюс открыл было рот, намереваясь возмутиться: «Какого дьявола?» – как вдруг увидел на экране… Лайзу. В кожаном одеянии, она орудовала плеткой, и мужчина стонал; одной щекой он прижимался к полу, черты лица скрыты за пикселями, но голые ягодицы были отлично видны, и снова эта женщина – Лайза – стегнула его, и он опять застонал.

– Выключите, – сурово сказал Фергюс. – Выключите немедленно.

Жена нажала на кнопку пульта, и на экране возникли буквы – DVD.

– И кто вам разрешил пользоваться моим телевизором? – продолжил Фергюс.

– Нам пришлось, папа, – ответила Лайза, – потому что мамин телевизор слишком старый, диск на нем не посмотреть, и она сказала, что готова попробовать посмотреть фильм, и Лори тоже…

– Папа, – вмешалась Лори, – ты не поверишь. Тут был один парень, и она его чуть в лепешку не превратила, а потом… о боже, папа, она навалила кучу на него!

Фергюс свирепо смотрел на младшую дочь:

– И что заставило тебя переменить мнение касаемо этой пакости?

– Ну, мы с Лайзой обстоятельно побеседовали, и я задумалась, а может, она права и людей нужно просвещать, вот я и приехала, чтобы посмотреть фильм вместе с мамой. И мама сказала, что попытается, ведь Лайза все же ее дочь…

– Где Тедди? – перебил Фергюс.

– У своего отца. Сегодня воскресенье.

У Фергюса возникло странное ощущение, будто он не совсем понимает, где находится.

– Ты посрала на человека? – спросил он Лайзу.

Она опустила глаза:

– Он в этом нуждается, папа.

Фергюс шагнул к телевизору и вдруг понял, что с ним творится нечто несообразное: зрение у него помутнело, и хотя тело не подавало ни малейших угрожающих сигналов, Фергюс рухнул на пол, ударившись головой об угол телевизора так, что искры из глаз посыпались. Очнувшись, он услыхал громкие женские голоса – жены и дочерей, должно быть, – его пытались поднять, это им удалось, и вот уже он на ногах и его запихивают в машину.

Фергюсу хотелось лишь одного – свернуться калачиком, он только об этом и думал, просто свернуться калачиком, и когда они привезли его в больницу, он так и поступил: свернулся на полу в отделении скорой помощи. Но очень скоро пришла медсестра, заставила его встать, и он оказался в кровати, на тощем матрасе, где он опять свернулся. Когда кто-то пытался выпрямить его ноги, он снова сгибал их, поджимал к груди, и голова его тоже была опущена на грудь. Все, чего ему хотелось, – лежать вот так, свернувшись, с закрытыми глазами.

Затем он услыхал слово «седативное» и подумал: «Вот-вот, дайте мне это», и, надо полагать, успокоительное ему дали. Потому что спал он крепко, а когда проснулся, испугался, не понимая, где он.

– Папа? – тихо произнесла Лайза, наклонившись к нему. – Папочка, у нас отличные новости. Ты здоров! Ох, папочка, как же ты нас напугал, но с тобой все хорошо. Тебя подержат здесь до утра, но с тобой все в порядке, папочка.

Она держала его за руку, и он пожал ее ладонь.

Затем появилась Лори:

– Ой, папа, мы так перепугались.

И Фергюс кивнул.

Потом он остался один и опять заснул. Когда он проснулся, он точно знал, что он в больнице и что сейчас ночь, над его больничной койкой горела маленькая лампочка. Он закрыл глаза.

Постепенно он осознал, что кто-то гладит его руку, – очень медленно, ритмично чья-то ладонь перемещалась от его кисти до плеча и обратно. Глаз он не открывал, опасаясь, что иначе поглаживания прекратятся. Спустя много минут – хотя кто знает, сколько именно минут прошло? – он повернул голову, открыл глаза и увидел жену у своей постели. Заметив, что он смотрит на нее, она убрала руку.

– Этель, – сказал он, – что мы наделали?

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Нашу жизнь или наших детей?

– Не знаю, что я имею в виду, – ответил он и вдруг вспомнил: – Ты должна рассказать мне о детях Аниты. Не прямо сейчас, но и не откладывая в долгий ящик.

– У-у, – протянула Этель, – они совсем рехнулись.

– Но не так, как наши, – сказал Фергюс.

– Не так, – подтвердила Этель.

Потом он кивком указал на свою руку, едва заметным кивком, но они столько лет прожили вместе, и она сразу поняла. И принялась снова гладить по руке.